― Пойдем, ― предлагает он мне, ― покажу что-то.
Я перекинул ногу за кузов телеги, собираясь последовать за ним.
― Что заерзали? ― ворчит отец.
― Разомнем ноги.
― Через болото? ― в голосе отца слышится неприкрытое неудовольствие. ― Сидите!
― Разрешите, ― просит брат, ― мы вас встретим вон там,― он показывает на голубевшую вдали облепиховую стену,― заодно кизяков насобираем.
Кизяки ― аргумент неоспоримый, и отец, поколебавшись, разрешает.
Брат бережно опускает меня на землю ― я успеваю оглядеть телегу: на дне лежат топор, вилы, веревка, старинный медный кувшин, наполненный догапом ― коктейлем из кислого молока и воды, сверток с лепешками, и здесь же ― холщовые мешки-капы.
Брат кладет кап на плечо.
А может быть, это было вчера...
Шли мы сазами, ноги тонули в болотной жиже ― кл-ю-ут! кл-юут!
― Не отставай, старайся ступать в след, ― наставлял брат.
Говорил он еще, чего не припомнишь ― будто выпал из памяти звуковой ряд.
Удивительная штука ― воспоминание: настоящее ― плоский округлый светильник над головой, книжный шкаф, голубая пепельница... дымящая сигарета... ― все это вдруг распадается на сотни, нет, тысячи, казалось бы, нематериальных корпускул ― миг, другой, исчезают, будто растворившись, "корпускулы" настоящего, и мы ― в прошлом.
Мы набрели на островок суши в бесконечных топях...
― Устал? ― покосился брат, хлопая меня ладонями по ягодице. ― Вперед! Сейчас увидишь что-то...
Мне в "что-то" чудилась загадка, и я ожидал встречи не иначе, как с чудом.
― Иди, ― брат положил указательный палец поперек губ ― просьба двигаться молча.
Шел, затаив дыхание.
Шаг, еще... Руки брата медленно-медленно перебирали камыш. Я, зачарованный, смотрел на его руки с деформированным ногтем на большом пальце. Камышовая стенка расступалась неохотно. Брат вдруг кивком головы привлек мое внимание к чему-то, казалось, таинственному:
― Смотри!
Предо мной простирался каменистый берег озера. На границе воды и суши лежали огромные плиты из затвердевшего песка и гравия. На камнях покоилась стайка чаек. Волны, ударяясь о крутые бока плит, рождали тысячи брызг. Ничто не беспокоило птиц, они сидели неподвижно, казалось, с крохотной долей мудрости, созерцая окружающий мир!
― Гляди!
За плитами, впритык к ним, тянулся короткий узкий пляж. На побережье пляжи чаще из песка, этот же ― галечный.
― Гнездовье, ― шепнул брат, многозначительно и загадочно окидывая взглядом пляж. ― Внимательно гляди.
Одна из чаек перелетела на камни, и там, где она только что сидела, виднелся темный комочек ― птенец. Неподалеку ― другое гнездо. И тоже с темным комочком. И еще, еще... Я едва не выбежал в восторге из укрытия, но брат, разгадав мои намерения, убрал руки ― камышовый занавес сомкнулся.
― Все... Не станем тревожить, да?
Я согласился, не вполне понимая смысл предложения.
Рубили джерганак[1] в странном, опаленном лесу...
Рубил отец мелкими и частыми ударами, суматошно и нескладно. Он подсекал дерево с нескольких сторон, а затем, сдавливая руками, валил оземь. Иначе действовал брат: пригнув рукою дерево, он другой долго прицеливался, бил с размаху, тяжело и часто, перерубал с первого же раза трех-четырехсантиметровой толщины ствол. Срубив, он, не спеша, поигрывая топором, шел к другому дереву...
Я сидел в телеге, слушая перестукиванье топоров.
― Тк! ― бил по дереву брат.
― Тк! ― рубил отец.
― Тук! Тук! ― слышалось глухо и из соседней рощи.
Вдруг, будто по сговору, смолкло.
На лужайку, где стояла распряженная телега, из соседнего участка вышел чумазый парень в восьмиклинке, с лихим чубчиком под козырьком. На парне холщовая рубашка, штаны из полосатой дерюги, закатанные, как у брата, по колено. Парень с братом присели на оглобли, деловито парень достал кисет, газету, свернутую в гармошку, произнес что-то необязательное, оторвал клочок бумаги, стал обстоятельно мастерить цигарку. Затянулись.
― Скорее бы в армию. Тут не продых... а так хоть по свету помотаешься. Надоело крутить быкам хвосты, ― произнес парень.
― Надоело, ― согласился брат. Воцарилась пауза.
― Помнишь, как ты меня через спину положил? ― произнес вдруг парень.
― Что не помнить, ― неохотно ответил брат, втаптывая самокрутку в траву.
― Разомнемся?
Не прошло и минуты, как на поляне началась схватка. Парень, изловчившись, подсек ноги сопернику ― тот оказался на земле. Сцепились еще раз. И снова ― наверху парень. Мне, уверовавшему в победу брата, стало тоскливо. О нем и говорить нечего.
― М-мо-лодец! С-смотри-ка, молодец! ― сказал он. ― Видать много каши ел ~ силен...
― Лопаю ― не спрашиваю. Как хорошая лошадь ― что овес, что солому, что мякину ― бара бир, ― похвастался парень.
Я оглядел поляну, отыскивая взглядом мерина ― тот, спасаясь от оводов, стоял в тени, плотно припав боком к колючкам развесистой облепихи.
― Ничего, набрался силенок, ― продолжил брат, затем, переждав паузу, сказал неожиданно: ― Детская забава... борьба...
― Как же?
― А так. Сборол ― еще не значит сильнее. Вот стукнуться бы, ― брат, напустив на себя лихость, посмотрел в упор на собеседника ― парень растерялся, заморгал.
― Зачем же?