Ну, а теперь ― о вечере на зимней даче. Мы сидели у натопленной печи. Розовела на глазах, раскалялась плита, Я читал свой рассказ. Читал, посмеиваясь над собой. Лида призвала к серьезности ― я подчинился, но слова, фразы то и дело бросали в жар, я спотыкался, обжигался: "... До конца дня далеко, но сумрачно, глухо, вороха озябших листьев на аллеях". Далее в том же духе.
Потом мы разглядывали игру бликов вокруг дверцы плиты. Тут и случилось... Лида положила ладонь моей руки себе на грудь, сместила немного вниз, прижала слегка. Не сразу до сознания дошел смысл происшедшего, не сразу я ощутил слабые "тук... тук... тук..." ― будто то позывные шли издалека, из неведомого мира: точка... точка... тире... казалось, существо, пытавшееся сладить связь, находилось рядом и одновременно далеко. Я с трудом сдерживал ликование:
- У нас будет ребенок? Ты не рада? К дьяволу страхи: у нас все будет в ажуре, ― говорил я, не совсем понимая.
Говорил, не догадываясь о приближении бури...
Я был командирован на недельку в Свердловск. В фонды тамошнего геологического управления. Вернувшись, застал на столе записку, в ней Лида оповещала о смерти отца. Телеграмма прибыла три дня тому назад ― Лида в тот же день помчалась в аэропорт. Стало быть, было не поздно, и, последуй я за ней сразу по приезде из командировки, не исключено, многое сложилось бы иначе. Не могу простить себе колебания, породившие нечто похожее на равнодушие...
Лида вернулась из Приозерья усталой и, казалось, постаревшей. Тяжелая дорога ― два дня лету туда, столько же оттуда, непредвиденные посадки в Уральске и Алма-Ате, тряска в кузове грузовика по тогдашнему неухоженному шоссе, битва у касс и, наконец, похороны вконец измотали ее.
Тесть умер во время охоты. Его искали двое суток в снегопад на побережье. Рядом с покойным лежало ружье, выстрелившее рукой самого Савина. К самоубийству, говорят, привело потрясение, испытанное доктором накануне. Перед этим ― о том знали все ― в отсутствии Савина был будто бы проведен срочный совет над тяжелобольным подростком, доставленным из горного селения. Печальный итог консилиума, по сути страшный приговор, ― шансов нет, хирургическое вмешательство бессмысленно, больной обречен ― огласил глава совета, заместитель Савина, после чего будто бы в тишине послышался голос мальчишки: "Я не уйду отсюда ― оперируйте! Хочу жить..." Возмутило Савина не решение коллег ― оно не вызывало сомнений, его потрясла чудовищная атмосфера консилиума: доктора высказывались при больном вслух! Савин взорвался ― резко высказал, ― зам заартачился, и тогда взбешенный Савин предложил тому... подыскать иную работу. Будто поступок зама накануне гибели хирурга в верхах осудили, но не столь категорично, как хотелось бы Савину, что гнев его оттого ничуть не уменьшился, что за день до рокового события, вечером (на охоту он отправился по темени перед рассветом) Савин нервно вышагивал по комнате, говорил: "Даже мысль о том, что этому человеку разрешено впредь входить в операционную, кажется невероятной..."
После похорон Лида с матерью, не вполне остыв, обговорили дела. Савина-мать решила твердо остаться в Приозерье:
― Не могу оставить здесь его одного ― это не каприз, детка, далеко не каприз, милая, ― так надо...
Буря набирала силу ― у Лиды начались преждевременные роды, и существа, шедшего к нам издалека, не стало ― замолкли позывные, обогревавшие нас радостью ожидания. Нет смысла говорить об испытанном потрясении. Я выкарабкался довольно быстро. Завязла ― и надолго ― Лида. От той нежной, терпеливой, всепрощающей Лиды осталось мало что. Она часто по пустякам раздражалась, ходила сжавшейся... Так год, другой, еще, еще... Одно к одному ― начались непредвиденные зигзаги с моими научными делами. Еще недавно, казалось, я вышагивал версты, щелкал кандидатские минимумы, как семечки, собрал необходимый для написания диссертации материал, но стоило руководству предложить иную тему, как враз вышибло дух. Мне предложили найти подтверждение некоторым положениям новой шефской концепции, той, что вела мысль напрямик к "адовым жаровням". На прежней теме был поставлен крест. Началось медленное вживание в новую тему, мечтать о быстром завершении диссертации нечего было и думать. Предстоял марафон. За диссертацию возможно приняться лишь после завершения сводного отчета ― не полагалось нарушать негласное правило: сначала дела лабораторные, личные ― напоследок. Отдаленность финиша отпугивала, и я хотел поставить крест и на диссертации. И поставил бы, если бы не коротенький диалог с Лидой, вдруг высветивший в наших отношениях новое.
― А если перейти в аспирантуру? ― сказала она и осеклась, будто чего-то испугалась.
Но обмануться я не мог. Лиду, казалось, до сих пор уважительно стоявшую в стороне от моих дел, будто укусила некая муха! В ее намеке об аспирантуре почудилось нетерпение. "Вот как! ― подумал я. ― Аспирантура моя для нее подобна слабому помигиванию огня в тумане во время дрейфа в пресном быте!.."
Буря в стакане воды? Разумеется. Многое из минувшего сейчас и припомнить-то невозможно, но станем ли отрицать, что тогда какая-нибудь обыкновенная штуковина могла внести смятение, определить на многие годы грядущее? Я жил в мире, где говорили о диссертации, как о нечто обязательном; когда речь заходила о незнакомом коллеге, наперво интересовались "остепененностью" того-то: кто он? кандидат или доктор? ― и лишь затем остальным; научная степень определяла как бы официальную стоимость сотрудника...
― Аспирантура? ― лицо завлаба прорезала добродушная улыбка. ― Зачем она нам? ― он сделал ударение на "нам", ― засиделись мы в девках ― это бесспорно, ― и снова нажим на "мы". ― Но почему диссертацию нужно ставить в зависимость от сроков окончания работ по теме лаборатории? Разве я говорил вам об этом? Разве мы обговаривали с вами "до" и "после". Материал подобрался отменный ― и преотлично! Оформляйте свой раздел в диссертации, выжимки из нее после защиты включим в отчет... Пожалуй, ― он на секунду-другую призадумался, ― это и будет означать обкатку звена...
Столь мощная, а главное, неожиданная поддержка, разумеется, обрадовала. Произошло очередное переключение скоростей. Все отныне было подчинено единому ― диссертации. Ключевые главы, написанные в короткий срок, руководитель одобрил. Казалось, цель неотвратимо приближалась. Казалось... Но по мере завершения работы во мне росло сомнение в правильности сначала отдельных звеньев, затем и в целом концепции... шефа. Создалась странная ситуация: я, автор, уверен в работе своей менее моих коллег, маленькими капельками в меня впитывалось иное, резко противоречащее почти всему, что считалось святым ― размывались запруды старого. Представления, еще недавно казавшиеся сбитыми из сверхпрочного материала, вдруг стали рушиться.
Кусок воспоминаний ― он расскажет тебе, Ибн, о тогдашнем моем состоянии...
Крохотный зал, перед сценой на раздвижных щитах висят карта, ватманы с таблицами, схемами, диаграммами. Докладчик ― худощавый мужчина с подвижным кадыком на длинной шее, который подобно лифту, опускается ― поднимается, казалось, извлекая откуда-то из глубины нужные слова. Одет докладчик вызывающе: он в куртке из серой мешковины с ярким галстуком с узлом-пуговкой. Положения диссертации ― а шла предварительная защита ― являют откровенную пропаганду идей противостоящей школы, они излагаются докладчиком с раздражающей аудиторию уверенностью. Почему он отважился выступить в заведомо недоброжелательной аудитории? Ответ на некоторые "почему" пришел еще в ходе заседания: в работе докладчика использовались, и при том широко, материалы наших "горячих точек" ― коса находила на камень с принципиальной неизбежностью ― кто кого? Оставшиеся "почему" разъяснил мною дней спустя в беседе со мной докладчик.
― Для протокола, ― сказал он коротко.
― Заведомо отрицательного?
― Пожалуй, да.
Докладчик сидел в первом ряду, в полутора-двух метрах от меня. Поразительно спокойный профиль. Разве что волнение выдавал кадык, который исчезал, а появившись, долго оставался неподвижным, будто не находя ни места, ни возможностей иных разгрузить партию фраз ― контраргументов, сдобренных желчью и иронией.
― Кто еще? ― то был голос председателя, руководителя "проблемки". ― Слово просит Жунковский ― дадим? Пожалуйста, Жунковский...
И вот я подхожу к щитам, поправляю такую же нелепую, как у докладчика, пуговку-узел на галстуке, вижу, как тот подался вперед, положил локоть на колено, кулаком подпер подбородок. Начинаю речь с замечаний по поводу его суждения о нашей совместной с руководителем статьей, содержавшей обилие фактического материала, хотя и интерпретированного с позиций традиционных... ― о, как среагировал тогда руководитель, услышав эти "хотя" и "с позиций традиционных...", как после доклада, объявляя прения, он бросил ядовитую реплику о традиционности и нетрадиционности!
Разумеется, я не согласился с докладчиком, да и возможно ли согласиться ― бил-то он в упор по мне. Я говорил о несостоятельности выводов докладчика ― видел, как тот занервничал, убрал руки с подбородка, выпрямился, чтобы затем повторить прежнюю позу... Впрочем, доклад содержал несколько привлекательных моментов, и в понимании "нетрадиционных" ― дьявол потянул за язык ― коснулся я и их: вот, мол, объективности ради следует отметить и любопытное, не лишенное здравого смысла в докладе. Коснулся вскользь, но и этой малости оказалось достаточно, чтобы взорвать ситуацию: голоса ― из зала ("Регламент!"), за спиной ― председателя: "... об этом в рабочем порядке..."), докладчика (...почему же?..") ― заставили оборвать выступление. Регламент в самом деле был превышен, да разве дело в нем.
― Вспомнилась восточная притча об Аппенди, пытавшегося срубить сук под собой, ― говорил руководитель "проблемки" после заседания. ― Мы-то гадаем, кому поручить обзор так называемой нетрадиционной литературы на будущем семинаре. А вот ему, Жунковскому, и поручим. С пожеланиями, правда... (улыбка лукаво-доброжелательная) не забывать о грустном опыте премудрого Аппенди. Готовьтесь, Жунковский...
Речь шла о программе очередного теоретического семинара. Во время таких семинаров огромная комната "проблемки" набивалась до отказа. Заглядывали сюда постоянно и извне, притом не только сторонники школы. На планируемый семинар, например, ожидали представителя "нетрадиционного" направления, то есть тех, о чьих работах собирались говорить...
Накануне я сидел с руководителем в его тесной рабочей комнате. Говорили о моей диссертации и о предстоящем семинаре, идеях "нетрадиционной" школы. Спокойный тон руководителя не мог обмануть: в голосе его чудилось раздражение ― за идиллически безоблачным кадром, как говорите вы, киношники, слышались раскаты грома: ясно, что путь мой пролегал через грозовую полосу, за внешне спокойным его "не так просто, как того хотелось" чудилось: "Здравый смысл в идеях мобилистов (о них чуточку ниже)? Чепуха! С той же обоснованностью можно утверждать о здравом смысле любой сказки! Есть знания, выстраданные поколениями геологов, рядом ― плод распаленного воображения неудачливого... метеоролога. Надеюсь, ты осознал свое заблуждение? Теперь же предстоит их отмести. Публично! В предстоящем обзоре из уст твоих, надеюсь, прозвучит, неважно, прямо или косвенно, следующее: 1. Ты отрекаешься от сказанного сгоряча в адрес мобилистов ― прошлое выступление чистейшей воды недоразумение. 2. В помыслах и действиях мы едины ― нет ничего в наших исследованиях в помине, что говорило бы в пользу "нетрадиционного"...
Руководитель смахивал на большого ласкового кота, а кошачьи ласки известны: после них, исполненных нежностью, на теле остается розовая пашня ― под пушком-то в лапах запрятаны когти! Но и без намеков руководителя скумекалась задача на семинар: нет, не собирался я ставить под угрозу "свою" диссертацию. Предстоящее выступление спланировалось таким образом, что в нем не осталось ничего такого, что сказало бы о моем отношении к проблеме ― этакий евроазиатский слалом! Обзор "нетрадиционной" литературы ― и только. Без комментариев. Без анализов. Без рискованных сопоставлений традиционного и нетрадиционного. "Никакой отсебятины, ― уговаривал я себя, ― незачем становиться в позу! Там будь что будет..."
А теперь, Ибн, о сути "нетрадиционного" ― без этого не ступить и шагу. Вначале ― в дополнение ― немного о нашей школе. Стержнем в концепциях моих шефов была непоколебимая, прямо-таки фантастическая вера во всемогущества так называемых вертикальных сил ― это благодаря им вздымаются горы, опускаются крупные участки земли, корежатся слои ― идет ходуном, сотрясаясь, земля, рождаются и умирают моря, океаны, материки.
Стоп!
"Рождаются и умирают" ― но как? Вот вопрос, который сейчас разделили геологов на два лагеря. "Рождаются в муках. И долго" ― таков примерный ответ "вертикалистов". "Долго" ― это сотни миллионов, миллиардов лет. "Муки" ― это ежечасная, ежесекундная работа множеств "котлов" по производству "стройматериалов", доставка их по вертикальным транспортерам вверх и самое строительство участков земной коры. Причем, строительство в местах, где они, эти участки, и посейчас фиксируются ― отсюда научное направление и называется фиксизмом.
Далее.
После "строительства" остаются следы ― признаки. По ним-то мы и судим о том, как происходило "строительство", находим ответы на всякого рода "почему?", "когда?"... Признаки разнообразны, порою неожиданны. Говорить о них долго бессмысленно. Скажу одно, я в своей работе касался лишь некоторых признаков одного "транспортера" ― природного агрегата, который на протяжении миллионов лет доставлял наверх "стройматериалы".
Таких "конвейеров" под землей расставлено немало, изучения их под силу большим коллективам единомышленников, подобным нашей "проблемке"...
Еще термин ― мобилизм. Так называют "нетрадиционное", то есть то, чему тогда еще предстояло окрепнуть. Здесь многое ― наоборот, и кланяются тут силам... горизонтальным. "Долго" у мобилистов имеет более конкретную цифру ― около 300 миллионов лет назад! ― в означенное время субматерик, по прозванию Пангея (о ней-то, разумеется, ты слышал: трубят во все трубы в популярной литературе: Пангея, Пангея), раскололся и части его разъехались в разные стороны: Индия к берегам Евразии, Австралия уплыла на восток, Анттарктида ― на юг, Южная Америка ― на запад. Красивая гипотеза ― не правда ли? ― обязана рождением... "распаленному воображению неудачливого метеоролога Альфреда Вегенера". На заре нынешнего века это имя гремело в кабинетах естествоиспытателей. За гипотезу ухватились не только геологи ― рациональное в ней увидели и зоологи, и ботаники, и географы, и климатологи ― все или почти все, кто в своих исканиях касался природы Земли. И было за что. На расторгнутых участках Пангеи обнаружились остатки животных, растений, следы одних и тех же явлений, линии огромных древних сколов прослеживались сразу на нескольких континентах. Современные очертания материков зеркально совпадали ― такое впечатление, что некогда гигантская рука в ярости поломала огромный земной пирог и разбросала куски на поверхности мирового океана.
Проделай фокус: вырежь из физической карты Южную Америку, придвинь вырезку к Африке таким образом, чтобы ее выдающаяся часть с Бразилией вошла в Гвинейский залив, и ты увидишь чудо воссоединения, на твоих глазах зазор между материками почти исчезнет. Операции эти, говорят, и дали толчок Вегенеру к далеко идущим размышлениям. Благодаря гипотезе, естествоиспытатели смогли отыскать многие неясные звенья, увязать, казалось, до того несвязуемые вещи. За короткое время гипотеза из деревца обратилась в могучее дерево, но не прошло и десятка лет, как дерево стало чахнуть, терять прелесть свежести. Трудно сейчас однозначно ответить, но факт: гипотеза, не выдержав напряжения борьбы, стала быстро уступать позиции. Особенно у нас. В одно время гибли и гипотеза, и ее автор: Альфред Вегенер героически умирал во льдах Гренландии ― гипотеза теряла позицию за позицией в научном мире, была вконец осмеянной ― фиаско было полным и безоговорочным! Разумеется, не беспричинно. Дело в том, что гипотеза не смогла ответить на главное ― почему и каким образом двигались огромные глыбы ― материки? Возможно ли перемещение твердого и жесткого на сотни и тысячи километров по такому же твердому и жесткому неподвижному основанию ― Земля-то представлялась тогда как нечто цельное и твердое? Если да, то каким силам вмоготу такое? Что за силы? Попробуй-ка сместить на малость обыкновенную каменную глыбу ― речь-то шла о плитах в миллионы кубических километров ― что заставляло их двигаться? И не вправе осуждать мы "неудачливого метеоролога" и тогдашних хулителей идеи дрейфа континентов ― то была общая беда, уходившая корнями в возможности геологической науки с ее, казалось бы, непреодолимым дефицитом знаний о нутре планеты: ведь причина дрейфа ― это понимали все ― крылась в глубинах недр; еще не отыскалось тогда средство для поисков гигантских механизмов под землей, двигавших огромные участки тверди. Незнание ― родня отрицанию, непознанное проще всего объявить несуществующим. Так и случилось с гипотезой Вегенера: отказано в вере в двигательные механизмы, что означало отказ от гипотезы дрейфа вообще... Но идея не умерла, она дожидалась своего часа.
Далее... Далее, после долгих лет забвения, факты, добытые учеными других школ, как ни удивительно, либо косвенно, либо прямо способствовали ее возрождению. И какие факты! И какими темпами они выискивались!
Посуди. Наша планета оказалась твердой не сплошь: под материками и океанами геофизики обнаружили размягченный слой (подобие размягченного в жару асфальта) толщиной в несколько десятков километров. Слой опоясывал земной шар ― ну, чем не катальная дорога?! Значит, есть по чему скользить материкам! Не твердому по твердому, а твердому по мягкой расплавленной основе ― грандиозное открытие, сделанное не в один, не в два дня! Не одним, не двумя учеными.
Открытие слагается из огромной массы работ, где грандиозное подтверждается по частям ― попробуй в этом винегрете выделить автора, попробуй-ка составить "метрику" открытию! Мысль о "катальной дороге" робко ― главное, бездоказательно ― высказывалась всюду, по крупицам собираясь в единое, и сейчас, когда сомнения наконец-то трансформировались в уверенность, трудно найти человека, кому пришла впервые в голову идея о механизме движений наподобие транспортера. Да, наподобие обычного кольцевого транспортера!
Представь: огромные, в тысячи километров транспортеры, расставленные под землей... А теперь положи перед собой географическую карту. Обрати внимание на подводную гряду, которая прорезает Атлантику с севера на юг ― это срединно-океанический хребет, по его оси, по великим расколам поступает "из котлов" "строительный материал" ― магма.
Мобилизуй, мобилизуй фантазию.
Вообрази по обе стороны хребта десятки, сотни гигантских транспортеров, поставленных в ряды ― попробуй представить то, как материал "котлов" ложится на ленту транспортеров и медленно-медленно уносится в стороны, вместе с тем раздвигая все дальше и дальше материки. Движется дно под океаном? Да. Что заставляет двигаться "транспортеры"? Мобилисты нашли остроумный ответ: движущая сила лежит в... самих океанических хребтах. Дело в том, что хребты образовались из того же строительного материала, коим сложены и остальные части дна. "Материал" ― а им была жидкая магма ― выдавливался снизу и застывал вверху на гребне хребтов. Прорыв "материала" происходил периодически, но всегда протискиваясь, он отодвигал, подобно клину, дно океана вправо и влево. Отодвигал на самую малость: на сантиметр-другой. Из этой малости складывались метры и километры ― ведь природа вбивала свои клинья на протяжении более трехсот миллионов лет!.. Но глыбы не могут двигаться бесконечно. Они не в силах одолеть встречную мощь другой глыбы, они порою гибнут, погрузившись под нее. Континенты же, ударившись лбами, рушатся, вздыбливаются горами, скажем, такими, как Гималаи.
Короткая история возрождения мобилистической концепции богата блистательными открытиями. Чего, к примеру, стоят доказательства рождения, перемещения океанического дна! Признаки рождения ученым приходится искать в буквальном смысле на дне океанов ― один за другим опускаются в пучины океанов глубоководные батискафы, ныряющие блюдца; геологи обнаруживают трещины, по которым "материал" почти на глазах выдавливается из глубины земной тверди.
А отыскание доказательства перемещения океанического дна? К сожалению, то, о чем я сейчас расскажу, не найти на физико-географических картах. Вообрази по обе стороны подводного хребта в Атлантике параллельно срединному хребту и по обе стороны от него массу прерывистых полос. Это магнитные линии. Дело в том, что горные породы содержат в себе частицы железа, которые, намагничиваясь в момент их образования, ориентируются согласно силовым линиям магнитного поля Земли (Земля-то наша, помимо географических, увенчана еще и двумя магнитными полосами). Геофизиков-магнитологов, в частности, одного из них ― английского аспиранта Вайна, интересовала природа намагничивания, а особенно остро ― время образования магнитных полос. Можно позавидовать эрудиции аспиранта: он располагал знаниями не только по геофизике ― был в курсе и современных геологических идей, он умело мог оперировать свежими сведениями их мобилистической концепции. Решение задачи с намагничиванием океанического дна Вайн решил увязать с мобилизмом ― и то было подобно озарению. Он рассуждал примерно так: намагничивание частиц железа могло происходить в момент остывания и обращения магмы в твердую породу. В последующем в образовавшийся массив камня вклинивается следующая порция магмы: она-то и раскалывает предыдущий "клин" надвое ― и магнитная полоса, запечатленная в камне в предыдущем "клину" делится надвое, ее части в виде самостоятельных полос уже располагаются параллельно по обе стороны нового "клина". Позже, то же происходит и с новым "клином" ― рождается пара параллельных полос, прежние отодвигаются друг от друга еще дальше. Так, на дне океана образовалась система из большого числа параллельных магнитных полос-близнецов. Чем ближе к подводному хребту, тем возраст полос моложе ― и наоборот. Не это ли свидетельство рождения роста движения океанического дна в пространстве и времени ― не доказательство ли это справедливости мобилистических представлений? Вайн с руководителем опубликовали статью, которая произвела настоящий бум в стане геологов. Мобилисты немедленно ухватились за новую идею, за короткое время статью перевели на многие языки; появились сотни ссылок на нее (не было, пожалуй, одной серьезной работы о глобальной геологической истории без ссылок на статью Вайна и Метьюза ― так звали соавтора). Расчеты магнитологов довольно легко мобилисты перевели на свой язык, увязали геологию с физикой, разгадали шифр, заданный природой, в котором каждая пара полос, по оба конца от океанического хребта, объединялась в один миллион лет... Первая пара ― один миллион, вторая ― еще один, третья ― еще... еще. Пар обнаружилось около 300 ― стало быть, именно тогда, где-то на рубеже 300 млн. лет, начался великий дрейф континентов! "Гломар Челенджер" ― корабль, специально приспособленный для бурения морского дна ― единственный в своем роде ― извлек пробы из многих пунктов Мирового океана. Что же? Итоги бурения в большинстве случаев подтвердили правоту мобилистов. Поток информации затопил научные и научно-популярные издания. Журналы, газеты, специальные брошюры, переводная литература... С университетских кафедр, по радио и телевидению сегодня рассказывают историю о великих преобразовательных процессах на поверхности Земли. "Дрейф континентов... Пангея... Гондвана..." ― на все лады склоняется новое, мобилизм стараются преподнести в самой изысканной упаковке, достоинства его смакуются, превозносятся.
Не забываются, правда, и недостатки. Геологи почти единодушны во мнении, что мобилистические воззрения, насколько они хороши применительно океанов и морей, настолько слабы, порою почти немощны тогда, когда речь заходит о материках ― тут не обнаружишь при всем желании дрейфов, подобных океаническим! И вообще многое из того, что на примере океанов решалось архипросто, на материках идет натуженно или вовсе не идет. Объяснений тому немало, нет смысла на всех останавливаться подробно (не подумай, что мною руководит желание чеховского дьячка броситься к стопе бумаг с надписью "За упокой"). Но одно несомненно: то, что материки и океаны ― разные миры, что в них многое (в том числе и движения) должно происходить по-разному, что континенты до сих пор изучались с иных позиций, а потому "притереться" на континентах к мобилистическим воззрениям не успели. Мне сейчас пришла бредовая мысль (и говорю о том не столько тебе ― киношнику, сколько себе ― геологу): а что, если планетка наша начала жить по правилам мобилизма с того момента, когда произошел великий скол субматерика, а до того жизнь шла по законам иным, скажем тем, кои еще здравствуют на материках? Ведь вот и человеку прежде, чем изобрести колесо, пришлось изрядно помытарствовать "на своих двоих"? А что, если нынешние "вояжи" гигантских плит на океанах ― начало зрелости Земли, к коей она шла долго и мучительно сквозь хаос случайностей, постепенно упорядочивая свое "бытие"? И что, если в конечном счете правы и фиксисты и мобилисты? Что истина лежит где-то в середине? И последнее. Объективности ради. Да, сейчас сторонников мобилизма становится все больше. Но нередко и обратное. Пример? Пожалуйста. Недавно отрекся от мобилизма один из его корифеев ― океанолог, стоявший у истоков новой концепции...
Впрочем, тогда, в канун памятного семинара, мобилизм только-только начинал обретать себя...
А вот семинар.
Председательствует руководитель лаборатории. Он зачитывает программу, объявляет имя докладчика, усаживается среди слушателей.
За несколько минут до начала я увидел группу незнакомых ребят ― гости топтались у дверей, видимо, приглядывая места, затем решительно двинулись в середину зала, к передним рядам. Пришел и битый недавно соискатель-мобилист. На одной руке у него лежало пальто, на голове поверх пышной копны волос торчала финская шапочка с длинным квадратным козырьком ― все это свидетельствовало об ином. "Спешил так, что не захотел постоять и минуту у пустого гардероба, ― подумал я,― и этот семинар называют рядовым". А когда "мобилист", оглядевшись, направился в глубь помещения, я переферийным зрением увидел, как обернулись в его сторону некоторые из сидящих в зале.