"... Представление о всеобщей населенности космоса вплоть до первой половины XIX века... Достаточно сказать, что Гершель ( а до него ― Ньютон) считали Солнце обитаемым... странная гипотеза применительно к Марсу возродилась в середине нашего века. При всем том, ведущей тенденцией в развитии концепции множественности обитаемых миров за последнее столетие является систематическое сокращение числа космических объектов, рассматриваемых как возможное пристанище жизни..."
Сосредоточиться было нелегко. Что-то уводило, секунду-другую я гнал прочь неожиданную мысль о себе, ассоциативное в связи с житейскими задачами... начинал думать о Жунковском... о содержании книги в сером матерчатом переплете... о герое книги, кстати, астрономе, холеном аристократе... в мыслях Жунковский обращался в "леопарда" ― рафинированного аристократа из этой книги, затем происходило обратное обращение "леопарда" в Жунковского... И снова "леопард" ― Жунковский слушал мой голос, а я где-то внутренне уже недоумевал, споря с собой; это Жунковский-то, лопушок, пацан в цыпках ― "леопард" ― рафинированный аристократ?!..
"Космос властно вторгся в микроощущения всех жителей нашей планеты. Тем самым проблема внеземных цивилизаций и связи с ними из области научной фантастики стала вполне социальной..."
И снова неясно.
"... основной формулой для всей проблемы цивилизации является простое соотношение, получившее название "формулы Дрейка": N=n.Pl.P2.P3.P4.t\T, где N - число высокоразвитых цивилизаций, существующих в Галактике одновременно с нами, п ― полное число звезд в Галактике, Р1 ― вероятность того, что звезда имеет планетную систему, Р2 ― вероятность возникновения жизни на планете, РЗ ― вероятность того, что возникшая на планете жизнь в процессе эволюции станет разумной, Р4 ― вероятность того, что разумная жизнь вступит в технологическую эру, t ― средняя продолжительность технологической эры, Т ― возраст Галактики..."
Кажется, проясняется...
"Вероятность существования планетных систем вокруг звезд, которая большинством участников Бюроканского симпозиума представлялась достаточно высокой (0,1 ― 0,01), скорее всего значительно меньше..."
Куда клонит!.. И опять путаница в голове... Азимов обещал подбросить ящик помидоров... интересно, с чего он взорвался? Но что дальше?..
"...Резюмируя, мы можем сказать, что априорная вероятность возникновения жизни на какой-нибудь подходящей планете в Галактике может быть сколь угодной..."
Да, да, именно... Что мы не успели?.. Смотать на денек в Приозерье?.. Показать Жунковскому свои работы? Свой фильм о шахтерах?.. Побродить, наконец, по городу?.. Просто так... Но выдержит ли?
"Таким образом, анализ групп факторов "А" и "В" с большой вероятностью исключает возможность существования сверхцивилизаций не только в нашей Галактике, но и во всей местной системе галактик..."
"С большой вероятностью" ― еще не отрицание... Но вот… "
"…Как нам представляется, вывод о том, что мы одиноки, если не во всей Галактике, или даже в местной системе галактик, в настоящее время обосновывается не хуже, а значительно лучше, чем традиционная концепция множественности обитаемых миров..."
Что бы подумал по этому поводу герой книги, которую перелистывал Жунковский? Интересно, что приковало внимание Жунковского? Не размышление ли "леопарда" ― астронома: "... о людях ― обезьянах, рассевшихся на пуфах, старых олухах, считавшихся его друзьями, которые были дороги его сердцу, как скот, который мычит в ноги, когда его волокут на бойню?.." Журнал со статьей Жунковский раскопал в комнате племянника, сунул мне со словами "прочти ― любопытно..." И я почему-то тут же стал читать вслух...
Так что бы сказал "леопард"?
― В это трудно... ― нет! нельзя верить. ― Жунковский поставил книгу на место в полке с такой решимостью, что мне на миг показалось, что протест его адресован герою книги в сером матерчатом переплете. Но уже в следующую секунду стало ясно, что ассоциации с "леопардом", с его размышлениями о "старых олухах" ― плод моего воспаленного киношного мозга, что все обстоит иначе, проще, что Жунковский в самом деле перелистывал книгу машинально, так, по диагонали, ни на секунду не уходя из русла статьи об обитаемости миров.
― Почему?
― Потому что страшно жить с такими мыслями!
Он весь во власти содержания статьи. "Страшно жить с такими мыслями", ― в нем всплывает нечто знакомое от пацана в цыпках, но что?..
"...Настанет день, и до слуха каждого из этих людей донесется звон того колокольчика, ― в памяти снова возникает серая книга в матерчатом переплете, ― колокольчика, который он слышал три часа тому назад за собором св. Доминика…"
"...позволительно ненавидеть лишь одну вечность..."
― Почему вечность?..
Что Жунковского взволновало в статье? Уж не проглядел ли я?
"...представляется вывод о том, что мы одиноки, если не во всей Вселенной, то, во всяком случае, в нашей Галактике или даже в местной системе галактик... обосновывается не хуже, а значительно лучше, чем традиционная концепция множественности обитаемых миров... Вывод о нашем одиночестве во Вселенной ― если не абсолютизм, то практически ― имеет большое морально-этическое значение для человечества. Неизмеримо возрастает ценность наших технологических и особенно гуманных достижений. Знание, что мы есть как бы "авангард" материи, если не всей, то огромной части Вселенной, должно быть могучим стимулом для творческой деятельности каждого индивидуума и всего человечества..."
― Вот ― соль! ― вырывается у Жунковского.
Воцаряется пауза. Уходим на какое-то время в себя, я пытаюсь до конца переварить "соль", но раздавшийся грохот музыки из комнаты племянника прерывает размышления...
Секунду-другую я глядел на закуточек в книжном шкафу с порчеными книгами, достал книгу в коричневом переплете с огненными сполохами заголовка. "Интересно, помнит ли?"― подумал я. Но сначала нужно было собрать тишину. Я направился в комнату. Племянник рисовал, на обрывки картона ложились косые цветные полосы ― он просто черкал, набивая руку. На столе, на диване, на кресле, на подоконнике лежали в беспорядке книги, журналы, диски; на стене висели вырезки из журналов, фотографии кинозвезд, космонавтов, здесь же ― этюды на абстрактные темы, либо срисованные, либо придуманные самим...
Племянник выключил проигрыватель. Я вернулся, протянул гостю книгу ― тот бегло перелистал ее и неожиданно повернул на другое.
― Мне нравится твой пацан, ― сказал он и, наверное увидев на лице моем растерянность, добавил: ― Я сказал что-то не так?
― Так! Так! ― ответил я поспешно, вкладывая в "Так! Так!" заклинающее сглаз "тьфу! тьфу!"...
…Племянника я нашел вместе с Мустафой спящими пустом вагончике в центре города ― он мигом раскололся, рассказал, притом в деталях, о своих приключениях. Сначала были путаные объяснения, суть которых можно выразить коротко: надоели бесконечные опеки: дома ― родителей, в школе ― учителей, надоело всевидящее око правильных соклассников, надоел ярлык, приклеенный в школе: "Добрый, вежливый, человечный, но разболтанный... ленивый..." Однажды пустяковая ссора со мной стала тупиком, и ему показалось, что дальше продолжаться так не может ― он ушел в ночь...
Племянник рассказывает, а я, слушая его, вижу бредущую по ночной улице мальчишечью фигуру. Гаснет в окнах свет... Все реже и реже проносятся мимо троллейбусы. Прислонившись к стеклу, всматриваются в темноту пассажиры, вот-вот распахнутся дверцы ― люди торопливо двинутся по асфальту, нырнут в подъезд, сверкнет где-нибудь в окошке свет.
Накрапывает дождь... Эту ночь не предусмотрел ни один учебник за все восемь классов. Окрик "Эй, ты!" заставил вздрогнуть, остановиться. К нему подошли трое парней.
― Курево? ― произнес один из них.
Он достал пачку, протянул каждому по сигарете.
― Гони пачку, ― сказал тогда один из парней, протянув руку. Секунду-другую племянник ― а это был он ― колебался, но затем, вдруг осмелев, пнул ногой меньшего, проскользнул мимо, нырнул в неосвещенный глухой сквер: он бежал, царапая о колючие ветки лицо, руки, бежал, бежал... Голоса преследователей постепенно затихли ― он вышел на заброшенную строительную площадку за деревянным забором. Посередине площадки ― котлован, у забора ― одинокий вагон; двери вагона были приоткрыты. Он долго раздумывал, потом подошел к дверям, прислонившись, стал прислушиваться: внутри было тихо, дробно и мелко постукивали о металл капли дождя. Он нерешительно вошел, чиркнул опасливо спичку ― в вагоне и в самом деле никого не было: у стены стояло нечто похожее на лежанку с откидным верхом; он вынул из-под лежанки засаленную телогрейку, помятую холщовую сумку, положил их под голову...
По-прежнему по крыше стучал дождь, гудел, то усиливаясь, то утихая, ветер; он лег, протянул руку, но тут же опустил ее ― как жаль! Как жаль, что у изголовья не оказалось проигрывателя! На расстоянии вытянутой руки не оказалось торшера с шелковым шнурком ― ах, как жаль! Будь они под рукой ― небольшое усилие, нажатие на включатель ― и в мягких розовых бликах запрыгала, затанцевала бы, разбегаясь, "музыка" ― эти голубые гитары, криденсы, цветы и свиты, тепетейшены и смоки...
Утром пришло ощущение голода. Но что значит голод в сравнении с осознанием свободы! Идти домой ― об этом нельзя и думать! К товарищам ― но тогда что с гордостью?! Он старался не думать о еде. Но, как нарочно, в тот день общепитовцы города устроили свой фестиваль: там и сям стояли лотки с грудами съестного ― пирожными, тортами, пирожками, булочками, жареным и вареным. Он шел вдоль лотков, мимо пузатых самоваров, женщин в белых халатах. "Бери! Попробуй!"― казалось, кричало, взывало отовсюду. В воздухе плыли запахи съестного ― по ним безошибочно угадывалось содержимое лотков... Он остановился у лотка с бойкой торговлей пивом. Рядом дымилась жаровня шашлычника. Продавец-женщина виртуозно орудовала открывалкой ― металлические пробки, гулко хлопая, падали на стол. Многие, то ли по неведению, то ли постеснявшись, уходили, не потребовав сдачи за пустую посуду. Продавщица то и дело прерывала работу, собирала со столов бутылки, ловко расфасовывала их по ящикам; штабель из ящиков с бутылками рос на глазах. "Жульничает!― подумал пацан, поражаясь хитрости и наглости торговки. ― Неужели людям не ясно?!" И первое, что захотелось сделать ему в эти секунды, объявить всем об открытии. "Вас обворовывают! Обворовывают!"― так и прорывало его выкрикнуть. Сдержался. "Но ведь сами покупатели оставляют ― ей-то что остается? Не выбрасывать же!"― заколебался затем он. Потом пришла догадка, "Бутылки ничьи. Значит, ― думал он, ― их может подобрать каждый! И я могу... Подберу и сдам!.." Он немедленно принялся за осуществление идеи, приблизился к одному из столов, загроможденному бутылками, протянул руку, но окрик торговки сбил мужество ― он испугался, увидел ее лицо, пылавшее ненавистью.
― Я тебе! Я тебе! Смотри!.. Мотай отсюда! ― сказала продавщица громко, торопливо.
Но мысль о бутылках оказалась навязчивой, он часто возвращался мыслями к пивному закутку, а однажды, вяло поглядев на аттракцион чешского "Луна-парка", мальчишечьи соревнования на городском стадионе, бесцельно и тоскливо поотиравшись в парке, он пришел-таки на знакомое место.. Незнакомый мужчина, отпив пиво, пристально и понимающе смотрел на него, а когда, как прежде, раздалось знакомое "Я тебе!", он оборвал продавщицу и, будто в шутку, насовал бутылки в холщовую сумку племянника...
Надо же! Именно в это время, разыскивая племянника, я увидел его из окна стремительно мчавшегося троллейбуса... Ехал я с тяжелым сердцем ныло в душе: "Почему? Зачем?.." Надо ли говорить о чувствах, охвативших в тот миг, когда я увидел его мирно шагавшим по тротуару с сумкой, из которой торчали горлышки пустых бутылок. Я рванул к кабине водителя, застучал о стеклянную перегородку:
― Там ― сын! Прошу! Тормозни, браток! ― Я так и сказал ― "сын".
― Гражданин, не мешайте работать! ― кажется, не сказала ― выстрелила водитель троллейбуса, женщина, молниеносно крутнув маленькой головой.
― Не мешайте! Не мешайте!
― Он меня толкнул в бок ладонью, ― пожаловалась старушка.
― Видали! У него сын, а у других ― амебы, ― сказал мужчина, должно быть биолог.
― Это важно, ― говорю я жалостливо, обернувшись к старушке, вступая таким образом неожиданно в недостойную перепалку. ― Да поймите! ― обращаюсь я, кажется не только к людям, но и ко всем предметам в салоне. ― Это важно!
― Да, вот останавливается, ― подсказал кто-то. Троллейбус, конечно, остановился на положенном месте. Я рванул в конец салона, выскочил, побежал по тротуару. Со стороны, наверное, выглядело забавным: брюхатый мужчина, отчаянно работающий ногами и руками! Но племянника уже не было. Обежал сквер – все тщетно. Вспомнил: он шел с бутылками в сумке ― голова! Значит, наверняка направился в пункт по приему стеклотары!
― Мальчик! Лобастый! ― поделился со мной приемщик стеклопосуды. ― Только что был такой...