Долго той ночью сидел он на кровати, обхватив в темноте руками голову, сидел до тех пор, пока сосед по койке, Корноухий, протерев глаза, не удивился:
― Ты все сидишь? Ложись... Ложись, мякина. Не бойся. Все. Не будет больше лисапеда ― говорю тебе: не будет!
― Лисапеда, ― едва не плача передразнил Ромка. ― Велосипеда!
― Легче от этого не станет, ― ответил резонно Корноухий.
И еще недельку спустя... Корноухий, случайно заглянув в детдомовскую библиотеку ― домик с островерхой тесовой крышей посередине двора, во второй половине которого жил директор, он же военрук, с семьей, ― увидел Ромку, который ходил вдоль стеллажей, в поисках книги. Он терпеливо дождался Ромку у дверей, позвал к себе.
― Есть у меня книга ― не веришь? ― сказал он, опасливо оглядываясь по сторонам, извлек из холщовой сумки под кроватью книгу: ― Бери. Тебе. Насовсем.
― Пригодится самому.
― Да бери, говорю! Мне, что ли, пригодится? Мне ― что есть, что нет. Обойдусь. Вот, если бы сказки... или про войну ― согласен. Эту ― гляди, новенькая ― в библиотеке... В Карповке взял и...
― Забыл вернуть, ― подсказал Ромка.
― Не забыл. Просто не до книги было. Мама умерла... Серьезная книга. Я начал читать и бросил. Тебе понравится.
― Почему?
― Ты вон какой.
― Какой?
― Ну, гордый. Черного не боишься... ― в глазах мальчишки мелькнул испуг. ― Черный... Он же бывший...
― Кто? Договаривай.
― Урка. Бритва у него ― видел?
― Бритва? Хочешь, посоветую: не бойся.
― А ты меня не учи! ― вдруг, как некогда, вспыхнул Корноухий, в глазах блеснули слезы. ― Знаю, что делаю!
― Уймись, псих...
― Лисапед устроил, ― Корноухий снова изменился, будто бы испугался своего голоса. ― Знаешь, кто?
― Знаю. Я тоже устрою велосипед ― верну ему долг.
― Черному?! Ты это брось. Ничего я тебе не говорил. Не впутывай!
― Ты ни при чем.
― Заруби: не говорил я.
― Я ему при встрече выскажу. Не страшно! Скажу, что он тоже получит свой велосипед. В открытую скажу. Обязательно...
Но это произошло позже. В тот день Ромка перелистывал подаренную книгу. Называлась книга "Карл Бруннер". На обложке был нарисован фургон: на глазах какой-то мальчишка вовсю гнал лошадей... Ромка, отложив "Бруннера" в сторону, принялся за чтение другой книги. "Карл Бруннер" лежал под подушкой, дожидаясь своей очереди: не тянула душа к книге, одетой в строгую коричневую обложку, ― веяло от нее суровостью и еще чем-то таким, чего и без того было взахлест в жизни.
Ноябрь ворвался слякотью, ранней снежной крупчаткой ― он перекрасил все в буровато-коричневую обложку. Дело, однако, не в красках ― ступать по земле босиком было почти невозможно. "Почти" ― еще не "невозможно": Ромка стоял где-то в конце шеренги, переминаясь с ноги на ногу. Как ни старался остаться незамеченным ― не удалось...
― Выходи! И бегом марш в военный кабинет! ― не скомандовал -- прокричал военрук, вытащив пацана из строя. Минуту-другую спустя он вошел, усадил Ромку на диван напротив.
― Одежда? Обувь? ― спросил он, оглядывая мальчика.
― Не знаю, ― произнес тихо Ромка.
― Не знаешь, где одежда?! Продал? Проиграл в карты? Где?!
― Не знаю.
― Отвечай же!
― Я сказал.
― Может быть, Розиев...
― Я сказал...
― Да пойми же, мальчишка! Нам, и тебе, и мне, важно знать. Розиев, да? Он?
― Я ответил.
― Накажем Розиева.
― Я сам накажу...― вдруг сказал и осекся Ромка. Военрук долго, осмысливая сказанное мальчиком, смотрел тому в глаза, затем сдержанно, радуясь правильности догадки, сказал:
― Вот видишь, все просто... Выходит, Розиев...
Он открыл двери и крикнул громко ― так, что слова, выкрикнутые им, перекатились по длинному пустому коридору:
― Розиева! Сюда! Ко мне!
В кабинете военрука сидели втроем. Вернее, сидел военрук, а на диване Ромка. По другую сторону стола, опустив голову и косясь на Ромку, стоял Черный.
― Собирай вещи, Розиев ― все! Доигрался! ― говорил раздраженно военрук. ― Переведем в другой детдом. За такие штуки, ― военрук понизил голос, ― и в колонию мало...
И тут произошло совершенно невероятное: Черный заныл, заканючил прощение, на глазах от усердия даже выступили слезы. Ромке стало не по себе ― он тут же простил Черному.
А часом позже он шел по коридору, направляясь в свою комнату, шел быстро, но негромкое "Вот Мякина..." насторожило, заставило оглянуться. Так и есть: у окна, притулившись, стояли Черный с дружками. Черный щелкнул трофейной зажигалкой, прикурил, обернулся, что-то бросил собеседникам ― те заулыбались, ― и Ромка не увидел ни сожаления, ни недавнего раскаяния. Перед ним стоял Черный. Ромка сжался, а затем, точь-в-точь Корноухий, машинально выкрикнул обидное слово, побежал по коридору, шлепая ногами о дощатый пол.
Неохотно думалось Ромке о первой детдомовской зиме, мысли путались, разбегались... Но вот: он сидел, примостившись на поленьях; на коленях лежала та знакомая книга в коричневом переплете. Мысли, цепляясь за содержание книги, уходили все дальше и дальше, и он чуточку пожалел, когда все это враз резко прервалось.
И ― еще.