— Смотри, — пообещала она так же буднично, без угрозы, — не придешь — сама приду. Таких дураков только на цепочке и водить.
Коля вдруг положил дареный сверток на подоконник, распахнул Раисин халатик и при блеклом свете лестничной лампочки долго и грустно на нее глядел. И сейчас, в полумраке, тяжеловатое Раисино тело выглядело некрасивым, но от этого казалось не хуже, а родней, что ли… Внезапно захотелось — вот уж дурость! — встать на колени. Конечно, он себя преодолел, только вздохнул, но вздох вышел странный, стонущий.
— Не насмотрелся? — спросила Раиса.
В голосе ее и глазах была почему-то жалость.
Коля аккуратно застегнул ее единственную одежку, тронул губами щеку — Раиса не шевельнулась — и пошел вниз.
Пирог, впрочем, не забыл.
Выйдя из подъезда, остановился, задрал взгляд к белому от звезд небу и грустно, потерянно выдохнул:
— Ой-ёй-ёй…
Павлик так и сидел на сломанной горбатой панели.
— Замерз? — виновато спросил Коля.
— Нет, я думал, — невпопад ответил тот. Коля развернул пирог, разломил надвое и больший кусок протянул пареньку.
— Мне вон тот, — показал глазами Павлик.
— Ешь, тебе расти надо.
Пирог оказался на редкость вкусный, с абрикосовым джемом и мягкими бугорками изюмин.
— Быстро кончилась сладкая жизнь, — сказал Коля, когда доели. — Ладно, авось еще когда перепадет.
Павлик вдруг спросил:
— Коль, а в мои годы ты каким был, добрым или злым?
— Я-то? — Коля хохотнул. — Да такой же лопух, как ты. Полный губошлеп. Все люди братья, весь мир — рай земной.
— Значит, добрый? — настаивал Павлик.
— Да, выходит, так, — весело согласился Коля и обнял парнишку за плечи, еще и этим подчеркнув свою с ним солидарность и общность судьбы.
— Но ведь ты сказал, банк берут добрые. Где же твой банк?
— Банк?
Коля растерялся — и от внезапности этой простенькой фразы, и оттого, что произнес ее именно Павлик, мягкий, болезненно тактичный. Банк…
Парнишка с ответом не торопил. Прошло минуты две, наверное. Повздыхав и подергав плечами, Коля ответил честно:
— С банком, брат, не очень получилось. Ну, да ладно — живем же! Пирог вон едим.
Больше утешить да и утешиться было нечем.
До дома шли молча, и каждого давила своя тяжесть.
Коля шарил мыслью по прошлому, искал — ну, не банк, так случай поприятнее, хоть какой-нибудь поплавок. Как назло, ничего не попадалось. Да и что прошлое, прошлое прошло…
Чтобы отвлечься, стал думать о Раисе. Представил ее себе там, на подоконнике, на площадке между этажами. Но виделся почему-то не распахнутый халатик, не тело в смуглом свете лампочки, а тот ее последний жалостливый взгляд.
Ночь была теплая, дышалось легко. В такую ночь хорошо идти — каждый шаг приносит свою маленькую радость.
На лето потянуло, на лето.
Двадцатого числа он наведался на почту. Вообще-то мог бы зайти и раньше. Но он всегда предпочитал переждать — стоит ли за одной бумажкой ходить дважды?
— Там перевод мне, — сказал он уверенно, сунув паспорт в окошечко.
Почтовая девушка побежала пальцами по картонкам с буквами.
— Николай Антонович, — прочла она вслух. — Да, есть.
— Вот и я говорю есть, — подмигнул Коля и взял листок.
— Еще письмо вам! — крикнула девушка уже ему в спину.
Он остановился:
— Какое письмо?
— Николай Антонович?
— Я, — растерянно подтвердил он, — я и никто иной.
— Вы что, не ждете письма?
— Письма-то? — Он вдруг сообразил: — Да нет, почему. Жду.
— От кого? — стала проверять девушка, повернув к нему конверт тыльной стороной.
— От Пантюховой Инны Михайловны, — сказал он и, еще не кончив фразу, понял, что несет глупость: откуда ей знать, что он здесь?
— Нет, — сказала девушка, — не от нее.
— Ну, тогда, значит, из Владимира, — уверенно предположил Коля.
Тут был резон, но очень малый: верный друг Лёшка знал все его адреса, однако писем не писал никогда.
— Нет, — повторила девушка и грустно, шевельнула губами — огорчилась за клиента. Поколебавшись, подсказала: — А из Горького не ждете?