— Вечером, — сказал румяный, — после шести.
— А, после шести! — Пермяков вдруг вспомнил. — После шести гулял.
— А где вы гуляли?
— Да в основном по речке.
— Просто так или с какой-нибудь целью?
— Исключительно наслаждался природой, — ответил Пермяков.
— Путешествовал, — вставил Артур.
А ведь тоже не дурак, подумал Пермяков, с юмором.
— Природой вы наслаждались один или с кем-нибудь? — спросил румяный, и Пермяков уловил в его голосе легкий, совсем махонький налет жесткости. Видно, важный вопрос.
— Один, — сказал он огорченно, — пожалуй что один.
— А точно?
— И точно — один.
— Это очень жаль, — сказал румяный.
— Почему жаль? — удивился Пермяков.
— Тут мы спрашиваем, — быстро вставил Артур.
Ну, жизнь, подумал Пермяков, все подряд кинолюбители.
— Правильно, — поддержал коллегу румяный, — спрашиваем мы. Но в порядке исключения можем и ответить. Это, Пермяков, жаль потому, что как раз во вторник вечером в рудничном поселке ограбили магазин «Культтовары».
— Надо же! — поразился Пермяков. — И много взяли?
— Много, — проговорил румяный, — вполне достаточно. Трое золотых часов и восемнадцать обручальных колец.
— Восемнадцать?
— Восемнадцать.
Пермяков, подумав, покачал головой:
— Нет, не осилить. Лично мне не годится.
— Что не годится? — не понял румяный.
— Количество, — объяснил Пермяков. — Восемнадцать обручальных колец — это же целый гарем. Куда уж мне! Тут ищите парня помоложе.
— Острим? — сказал румяный. — Ну, ну.
Он повернулся к Артуру и проговорил недовольно:
— Ну, чего он там? Вроде пора бы.
— А черт его знает! — пожал плечами Артур.
— Жень, — сказал румяный, — не сходишь? Тот громоздко поднялся:
— Ну и чего?
— Просто напомни. Скажи, что сидим тут. Женя вышел. А румяный достал из стола тонкую стопочку писчей бумаги и придвинул Пермякову:
— Вот, пожалуйста. Напишите объяснение, где вы находились во вторник начиная с восемнадцати часов. И с кем в это время встречались, кто может подтвердить.
Пермяков взял казенную бумагу, достал собственную ручку и задумался. Чего писать-то? Ведь не просто бумажка — документ.
Хотя, с другой стороны, самый момент описать речные пейзажи. Красочно и в подробностях. Как Мамин-Сибиряк…
«Объяснительная записка», — написал он красиво и крупно, подчеркнув волнистой чертой.
Но потом потер лоб, сгорбился и машинально сунул ручку в карман. Взгляд его погас. Расхотелось.
С ним уже бывало такое. Не часто, но бывало. Посреди важного или забавного дела вдруг накатывала апатия, и становилось все равно. Просто — неохота. Можно, конечно, себя перебороть. Только зачем?
Вот хоть эта записка. Ну, напишет. Ну, отдаст румяному. Ну, посмотрит на его физиономию. И ради этого стараться?
— Давайте, Пермяков, давайте, — сказал румяный. — В ваших же интересах.
Пермяков кивнул — мол, понимаю.
Ну а не стану писать, подумал он, тогда что? В камеру? А что, вполне возможно. Так сказать, вплоть до выяснения…
Пермяков чмокнул губами и качнул головой, но больше для порядка. Ибо мысль о камере его не встревожила и не огорчила. Ну, камера. И что? Это только слово страшное. А по сути, небось, комната. И койка, надо думать, стоит. И подушка, скорей всего, имеется. И кормежку дают — не эскалоп с гарниром, но уж чего-нибудь да подкинут. Вот и вся камера…
Между тем у мужичков в комнате шел какой-то свой разговор, в основном, видимо, бессловесный, знаками и взглядами, ибо до Пермякова вдруг долетела уверенная фраза румяного:
— А я и не сомневаюсь: все сходится.
Везет ребятам, машинально подумал Пермяков, у других бы не сошлось, а у них ну все сходится!
Он так и сидел у стола — сгорбившись, лбом в ладонь.
— Не пишет, — уличающе сказал Артур.
— Его дело, — равнодушно ответил румяный, — значит, нечего писать.