– В нем есть что-то от Грэма Грина. Тебе же нравился Грэм Грин.
– Дай сюда чертов пульт!
Джимми спрятал его под одеялом, она сунула руку туда же, но вместо пульта поймала его член, который тотчас среагировал на это прикосновение. Рита сжала в кулаке свою добычу.
– Дай сюда!
Он ухмыльнулся:
– Обходись тем, что есть. Глядишь, и это сработает. Рита ослабила хватку и перешла на ласкающий массаж. Когда объект достиг нужной кондиции, она перебралась наверх и приняла его в себя, затем, высоко задирая колени, осела, чуть подалась вперед, приподнялась и осела вновь... волшебный ритм, с каждым повтором все выше и выше поднимающий планку наслаждения. Мысли ее двигались по кругу, подстраиваясь под томную равномерность движений, чередуя моменты обостренного восприятия с моментами ухода в забытье. Вот Джимми – он кажется вялым и сонным, но при этом он весь внимание. Как маленький мальчик, который изо всех сил борется со сном, чтоб досмотреть до конца любимый мультик. Его пальцы впились в ее ягодицы, ускоряя движение вниз, помогая потуже загнать заряд вглубь ее живота. Она ухватилась за спинку кровати, чтоб та не била в стену, и понемногу уступила инициативу Джимми. На обратной стороне ее плотно сомкнутых век возникла тонкая полоска света, которая начала извиваться и наконец сомкнулась в кольцо вроде ободка солнечного диска при затмении. Что-то внутри ее сместилось, щелкнул выключатель, сработало реле, и... проход открылся, заряд внутри нее выбросил мощную волну, прокатившуюся по всему телу. Откуда-то издалека до нее доносилось тяжелое пыхтение Джимми и ее собственный голос, произносящий ласковые слова. Откинув назад голову, она углядела в щели между шторами кусочек серого воскресного дня. Волна продолжала расти, но теперь она уже вышла за рамки ее тела, как будто настоящая Рита была всего лишь маленьким существом, обитающим под сенью этой волны, которая вдруг поймала ее на свой гребень и понесла, вертя и швыряя, навстречу неизвестно чему – хотя бы и смерти. А потом все исчезло, внутри нее остался лишь слабо мерцающий свет. Вернувшись в этот мир, она почувствовала себя в чуждой среде, как русалка, выброшенная волной на берег и оседлавшая какого-то мужчину, который теперь яростно загонял в нее свою плоть – лицо его исказилось, покраснело от напряжения и стало похоже на мордочку нюхнувшей кокаина мартышки. Она пошевелила бедрами, чтобы ему помочь. Джимми вцепился в ее талию, раз за разом все сильнее натягивая ее на себя, пока вдруг не застыл, простонав: «О-о-ох... Наконец-то!..» Рита убрала прилипшие к лицу потные пряди волос, сделала еще несколько движений бедрами, чувствуя, как ослабевает его напряжение, и устало опустилась рядом. Джимми издал удовлетворенный горловой звук и провел рукой вдоль ее спины.
– Теперь я могу взять пульт? – спросила Рита.
– Я люблю тебя, – сказал он глухо.
При этих словах ее сердце дрогнуло и на несколько секунд выбилось из ритма. Всякий раз, когда с ней такое случалось, она не могла понять, что это: любовь или же безотчетный страх, который вызывало в ней само это слово?
– Я люблю тебя. – Она поцеловала его и зашарила под одеялом в поисках пульта, который обнаружился рядом с коленом Джимми.
Он закрыл глаза и сделал глубокий вдох:
– Только без проповедников, о'кей?
Сев в постели, она бегло прошлась по каналам, ненадолго задержавшись на мультике с Багсом Банни, который самозабвенно расстреливал Йосемити – Сэма из пушки, установленной на бревенчатой стене форта. По 13-му каналу показывали одну из серий «Секретных материалов», но здесь дело уже шло к развязке. Джимми что-то промычал, а затем сказал: «Аарон...»
Она отключила звук телевизора, чтобы лучше слышать:
– О чем это ты?
– Я должен написать Сьюзен, – сказал он.
– Джимми, ты что, спишь?
Он ответил не сразу:
– Да нет... Не совсем.
– Кто такой Аарон?
– Герой.
– Герой твоей истории? Ты мне о нем не рассказывал.
– В другой раз, – сказал он. – Ты не против?
Она ткнула его кулаком в плечо:
– Ладно тебе, Джимми! Не секретничай.
Джимми облизнул губы, проморгался и вытер рот тыльной стороной руки. Начал он вяло, отрывистыми фразами, но постепенно разошелся, речь потекла свободно и плавно. Вкратце пояснив, кто такой Аарон, он вернулся к предыдущей части повествования и очень живописно изобразил отношения между Сьюзен и Луисом, а также те обстоятельства ее жизни с полковником, которые делали эту жизнь невыносимой. Уже в который раз Рита недоумевала: и как это его незабвенный родитель ухитрился отбить Джимми мозги столь затейливым образом, что он, идя по жизни практически на ощупь, умудряется сочетать недюжинную деловую хватку с неспособностью разобраться в простейших бытовых вещах, а ум его по-настоящему просыпается только при сочинении историй? Эти истории, казалось, зарождаются у него в каком-то особом органе, который она не могла видеть или осязать, однако тайна их рождения была как-то связана с Ритой – во всяком случае, именно эта связь, а не сюжеты историй как таковые побуждали ее иногда ставить себя в один ряд с персонажами и превращаться из слушательницы в соучастницу действа. Сам процесс изложения почему-то ассоциировался у нее с водопадом в голове Джимми: огромные массы воды с ревом разбиваются о скалы среди дремучего леса, какие-то странные существа появляются и исчезают в бурлящем потоке, а по берегам бродят серебристые волки и пещерные люди, частные сыщики и расфуфыренные красотки... Она чувствовала, как история о кольте полковника Резерфорда заряжает внутри нее некую батарею, готовясь мощным высоковольтным импульсом разнести в клочья тусклый покров повседневных забот, опутавший ее душу, пробудить в ней жажду перемен. Одновременно у нее возникло предчувствие, что данная история может ближе, чем когда-либо ранее, подвести их обоих к краю пропасти.
Голос Джимми звучал все тише и наконец замер, дыхание стало медленным и равномерным. Рита вполглаза просмотрела интернетовский рекламный ролик, в котором группы смачно прикинутых молодых людей, представляющих все этнические типы Земли, за исключением ее расы, выражали бурный восторг по получении доступа к неограниченным объемам порнухи и коммерческого мозгоблудия, после чего пристроилась под бочок Джимми. Веки его трепетали в такт сновидениям. Она прикоснулась губами к его щеке, он что-то прошептал, но слишком тихо. Быть может, ему снилось продолжение истории. Зачастую, когда он занимался с ней любовью, Рита не была уверена, что в своем воображении он имеет ее, а не какую-нибудь только что придуманную Шарлотту или Марию... или Сьюзен. Интересно, каково это: жить параллельно с историями, происходящими в твоей голове. Нелегко, наверное, внешне держаться как обычный человек, в то же время непрерывно фильтруя плывущую через сознание словесную шелуху, чтобы отыскать несколько мыслей, попавших в этот поток из нужного тебе источника. Она склонилась над Джимми, поцеловала в губы, вдохнула его теплый запах и вновь почувствовала возбуждение. У нее даже возникла мысль его растормошить – вспомнилось, как однажды в Орегон-Сити она оседлала Джимми еще перед рассветом и этот паровозик, пыхтя, добросовестно тащил ее по дороге наслаждений аж до половины седьмого вечера. Она никогда не могла полностью насытиться этим чокнутым паршивцем.
А при работе над своими историями он никак не мог насытиться ею. Создавалось впечатление, что его член состоит в прямом двустороннем контакте с тем самым таинственным органом, где зарождались истории. А что, это было бы забавно, подумала она. Если удастся по уму толкнуть кольт, они на много дней обеспечат себе безбедную жизнь и... но Рита не стала задерживаться на этой мысли. Найдя пульт в складках одеяла, она навела его на экран и продолжила бег по каналам.
Воскресная торговля на выставке традиционно хромала. Солидные покупатели в большинстве своем уже закруглились и отбыли восвояси, оставив зал в распоряжении зевак и ворья – продавцы с подозрением косились на каждую просторную куртку и сумку, возникавшую близ их прилавков. Фирма «Оружие Гая» держала свой товар под замком, так что воров они не опасались, но Рита любила наблюдать, как те работают у соседей, и потому охотно согласилась последить за стендами, пока Джимми безучастно сидел в стороне. Как правило, он любил выставочную суету, но сегодня она его раздражала: свет был слишком резким, голоса вокруг чересчур громкими, а запах... Казалось, запахи моющих средств и жареной говядины, человеческого пота, свежих маек и несвежих хот-догов напрочь нейтрализуют друг друга, в результате чего зал наполняет один лишь едва уловимый, слегка маслянистый запах смерти, – так мог бы пахнуть ствол гигантского ружья после нескольких тысяч выстрелов.
Он попытался вернуться в свою историю, но никак не мог найти вход. Вместо этого в сознании всплыл залитый солнцем линолеумный пол. Очень грязный, с кусочками бумаги, влипшими в блестящую пленку жира. Постепенно за этим прорисовалась тема или, скорее, вереница причудливых абстрактных картин. Однажды – ему тогда было пятнадцать – он принял дозу «кислоты» и полдня безвылазно просидел в своей комнате, выводя карандашом фигуры на тонкой непрозрачной бумаге. Ковбои, индейцы, демоны в облаках, крылатые монстры – десятки образов, так или иначе замкнутых на самые грязные закоулки генетической памяти, как будто он извлекал на свет свою истинную генеалогию, историю духовной деградации своей семьи. Листы бумаги прилипали к жирному полу и рвались, когда он пытался их отодрать. В конце концов, ему надоело с ними возиться, и он отправился на конюшню, где стал наблюдать за ласточками, похожими на крошечных падающих ангелов – порождений божественного сияния, которое вливалось в чердачное окно. Бело-золотые столбы света дробились, широкими полосами пробиваясь из щелей меж досками. Внутри них можно было увидеть что угодно. Можно было даже войти в них и посетить чудесную Светящуюся Страну (эти полосы были ее границей). Ноздри его щекотал запах прелого сена и свежего конского навоза. В стойле пофыркивал молодой жеребец. Так проходили часы. Свет, проникавший в щели, сделался оранжевым. Ласточки вернулись в свои гнезда. Наконец он услышал отцовский голос, выкрикивающий его имя. Никто не умел вопить так, как его старикан. «Джиммэ-э-э-э-э-эй!» Произносимое таким манером, имя несло в себе тяжесть страшного арабского проклятия; его первым значением было «убийство» или «смерть». Но в тот день оно его ничуть не испугало. Оно просто стало частью его самого. Это кричал орел, видя врага, разоряющего его гнездо. Крик, полный силы и ярости, коснулся Джимми своим раскаленным дыханием, вызвав улыбку на его лице...
Рита беседовала с покупателем – усохшим стариком в мешковатой спортивной куртке с ветеранским значком на лацкане. Она стояла, опершись левым коленом на складной стул; плотно обтянутый джинсами зад подрагивал при каждом ее жесте, и это заставило Джимми вспомнить сегодняшнее утро. Кто бы мог подумать, что одна женщина может вместить в себя столько дурного и столько прекрасного одновременно? То она взглянет так, что у тебя от страха яйца чуть не выпадают из штанов, а через минуту станет такой нежной, что у тебя дух перехватывает от желания. В промежуточном состоянии между этими крайностями ее стрелка чаще склоняется в дурную сторону, но это скорее защитная поза. Старик пошлепал прочь, а она поймала на себе взгляд Джимми и попыталась спрятать нечаянную улыбку, но признала свое поражение и опустилась на стул. Продолжая улыбаться, она взглянула на него через плечо, откинув с лица прядь волос, – и он увидел ее совсем юной, какой она могла выглядеть много лет назад, до того как нагрянула злая любовь и сбежала удача. Не часто она дозволяет той милой девчонке являть посторонним свой лик. Джимми хорошо помнил время, когда девчонке вообще не было хода в этот мир, а взгляд Риты на окружающих выражал только злобу и ненависть. Он вспомнил их первую встречу; это случилось в Биллингсе, где она тогда промышляла в каком-то вонючем притоне. Она сидела на табурете у стойки бара – в коротком черном платье, открывавшем ее ноги, плечи и грудь. Себя она оценила в две сотни баксов. Он сказал, что таких денег у него нет, но зато он может расплатиться с ней, рассказав историю. Не какую-то пошлую сказочку, а по-настоящему классную, живую историю. Работа ума и фантазии высшего качества по индивидуальному заказу – на любую тему.
– А что требуется от меня? – спросила она.
– Только быть рядом, пока история не закончится, – сказал Джимми. – Иногда это требует времени.
...Джимми вытянул ноги, скрестив лодыжки. Все еще думая о Рите, он расслабился и понемногу перенес внимание на толпу, сразу выделив из нее черного парня – рост за два метра, мажорный прикид, весь в золотых побрякушках. Баскетболист, сомнений нет. А где играет? – может, в «Соникс» или... но тут солнечная картинка с молодой пальмой на переднем плане вторглась в его мысли, изгнав спортивную тему, а вслед за пальмой, как затмение солнца, явился и полковник Резерфорд. Он прибыл в Гавану вскоре после полуночи и явился домой, не извещая об этом Сьюзен. Сейчас было около пяти утра, и полковник, одетый в нижнюю рубаху и брюки с подтяжками, сидел на плетеном стуле, который он поместил в коридорчике перед лестницей черного хода, ведущей в комнату Марианы (экономку он отправил погостить к ее сестре в Варадеро). Время от времени он приподнимался, чтобы выглянуть во двор через открытую дверь, рядом с которой росла пальмочка, отчетливо видная на более темном фоне отдаленных зарослей. Полковник сильно нервничал, ладони его покрылись липким потом, дыхание было неглубоким и прерывистым. Он не видел причин опасаться за свою жизнь, но ему никогда прежде не случалось убивать человека; сама мысль об этом возбуждала его и одновременно приводила в смятение. Отвращение Резерфорда к насилию в любом его виде – будь то даже спортивные состязания вроде бокса или фехтовальных поединков – было постоянным предметом шуток его соучеников по военной академии и предопределило его карьеру «кабинетного вояки». Но иногда насилие бывает единственным средством, с помощью которого можно с честью выйти из унизительной ситуации и сохранить авторитет в офицерской среде. Хотя полковник не сомневался в своей способности осуществить задуманное и был уверен, что убийство незнакомца, проникшего ночью в его дом, никак не отразится на его служебной карьере и положении в обществе, его беспокоили возможные психологические последствия этого акта – он знал несколько подобных случаев, после которых солдаты, даже будучи оправданы военным судом, переживали тяжелейшую психическую травму. Мысль о том, что призрак Карраскела будет являться ему в кошмарных снах, была невыносимой. Значит, надо не просто убить этого человека, надо еще уничтожить всякую память о нем, обречь его на забвение. Эта четко сформулированная мысль укрепила дух полковника, убедила его в том, что он имеет моральное право на убийство, а наличие этого права уже само по себе должно защитить его от угрызений совести. Сойдясь лицом к лицу с Карраскелом, он будет видеть перед собой не живого человека, а нелепую ошибку судьбы, которую он возьмется исправить.
Часы показали половину шестого, Карраскел все еще не появлялся. Птицы вовсю щебетали в кроне огромного дерева, по мощеной улице за стеной, гремя колесами, проехала повозка. Полковник встал со стула и занял позицию в проеме двери, испытывая все возрастающее разочарование. Сперва он был склонен винить поставщиков сведений: возможно, доктор Ленс ввел его в заблуждение относительно постоянства, с которым Карраскел пользовался именно этим маршрутом. Затем он подумал, что Сьюзен и ее любовник могли так увлечься, что потеряли всякое представление о времени. Он уже начал думать о том, чтобы подкрасться к двери ее спальни и вломиться внутрь, но ему не хотелось бы застать этих двоих в постели. Он и так слишком живо представлял себе эту картину, и его воображение не нуждалось в дополнительной подпитке. Нет, первоначальный план был лучше. Надо ждать.
Солнце поднялось выше; пальмочка перед домом купалась в его теплых лучах. Неожиданно полковник воспринял это как знак – одинокая сияющая пальма представилась ему символом неминуемости божественного возмездия, местом, над которым сию минуту может возникнуть образ Девы Марии и обратиться с ласковым укором к человечеству, а то и сам Христос явится в ореоле своих кровавых мук, с алыми каплями, сочащимися из Его ран на землю и удобряющими святой кровью дерево, чьими ветвями был некогда устлан путь Мессии. Вид солнечной пальмы и такое его толкование вернули полковнику силы, вдохновили его на исполнение своей – едва ли не священной – миссии, вновь пробудили ту бурю эмоций, что он испытал, узнав о неверности жены. Его растерянность обернулась бешеной яростью, и на ее волне он достиг высоты понимания, с которой уже не составляло труда оценить все возможные повороты событий и смести любые препятствия на пути к осуществлению его мести. Нет, месть не то слово, подумал он. Равновесие. Восстановление равновесия – вот чего он так страстно желал. Приведение всех вещей в состояние разумного баланса, использование противовесов, чтобы поддержать функционирование всей структуры если не на желаемом, то хотя бы на мало-мальски приемлемом уровне. Он взглянул на пистолет в своей руке – вот оно, безжалостное орудие возмездия. Приятно ощущать его холодную тяжесть. Патроны в его обойме пока молчат, но готовы в любой миг сказать свое слово. Он крепче сжал рукоятку кольта, погладил курок указательным пальцем – и обрел спокойствие.
В шесть ноль четыре по часам полковника он услышал наверху два голоса, женский и мужской; последний как будто на чем-то настаивал. Затем стукнула, закрываясь, оконная рама, и послышалось тяжелое шуршанье: кто-то спускался, упираясь ногами в стену. В последний раз напомнив себе, что надо быть суровым и твердым, полковник выступил из тени под лучи утреннего солнца. Карраскел – в полосатой рубашке и кофейного цвета брюках, с галстуком и пиджаком, переброшенными через руку – висел футах в шести над землей, уцепившись за толстые виноградные лозы. При виде полковника он замер, как ящерица на ветке дерева; страх исказил его черты.
– Слезай, – сказал полковник и отступил на пару шагов, чтобы Карраскел не мог достать его в прыжке сверху. В последние дни он продумал несколько вариантов речи, в которую собирался вложить все свое отвращение к преступным любовникам, а заодно высказать кое-какие соображения насчет искупительной неотвратимости смерти. Но как только он увидел Карраскела, все эти варианты вылетели у него из головы, а его мозг превратился в монолитную глыбу безумной ненависти. Короткое «слезай» оказалось пределом его красноречия.
Уже на земле, бросив куртку и галстук, Карраскел сказал: «Полковник, послушайте...» – и выставил руки ладонями вперед, словно упираясь ими в невидимый защитный барьер.
Полковник Резерфорд приложил палец к губам и указал на окно спальни Сьюзен. Карраскел расценил это как обнадеживающий знак; он энергично кивнул и сделал успокоительный жест – он хотел мирно выяснить отношения, надеясь как можно скорее пройти первую сцену этого акта. Полковник же расправил плечи, набрал полные легкие свежего утреннего воздуха и целиком вложился в крик: «Сью-зэ-э-э-э-э-э-эн!» Птицы панически вспорхнули с ветвей дерева, а через секунду распахнулось окно спальни, и Сьюзен наклонилась через подоконник – темные волосы в беспорядке, рука придерживает на груди вырез тонкой ночной рубашки. Она не сразу разобралась в происходящем, но затем удивленное выражение на ее лице сменилось гримасой ужаса, и она крикнула: – О боже! Не надо... Хоуз!
Между тем лицо Карраскела, на котором мелькнул, было, проблеск надежды, теперь выражало покорность судьбе. Он взглянул вверх, на Сьюзен, и полковнику на миг показалось, что он воочию видит образованный их встречными взглядами прозрачный мост или тоннель, вдоль которого шла слабая рябь, искажавшая перспективу, как это бывает при мареве в сильную жару. Они как будто совершенно забыли о его, полковника, присутствии. Это пренебрежение, эта вопиющая наглость так взбесили полковника, что он разом отбросил все сомнения, до той поры тихо подтачивавшие его решимость. Он поднял кольт, зафиксировал локоть, прицелился – все движения были плавными, быстрыми и точными – и спустил курок, вогнав пулю в голову Луиса Карраскела, а мгновение спустя, когда тот, падая, повернулся к нему боком, второй пулей поразил его чуть ниже подмышки.
Сьюзен пронзительно выкрикнула имя своего любимого, затем издала нечленораздельный вопль, обращенный к небесам, и разразилась истерическими рыданиями, перемежая их обрывками фраз, – полковник так и не разобрал, что в них звучало: горе или ненависть. На свою жену он не смотрел. Выстрелы заставили его сердце биться в стремительном темпе, но сейчас оно уже успокаивалось. Удовлетворение, которое он испытал, было гораздо меньшим, чем можно было ожидать, но это его мало смутило, – эмоциональное удовлетворение отнюдь не было его главной целью. Он осмотрел тело, брызги и пятна крови, убедившись, что подобное зрелище не способно выбить его из колеи. Удар второй пули развернул Карраскела таким образом, что он упал ничком, уткнувшись лицом в траву. Полковник не мог видеть место входа первой пули, тогда как на выходе она проделала изрядную дыру в затылочной части черепа. Волосы вокруг дыры слиплись от быстро засыхающей крови. Впрочем, самым отвратительным – настолько, что он даже почувствовал биение собственного шейного пульса, – было не это, а зрелище огромного множества насекомых, возникших невесть откуда в дружном стремлении как можно скорее приобщить Карраскела к одному из низших звеньев пищевой цепочки. Если же брать всю картину в целом, то полковник не нашел в ней ничего такого, что можно было бы назвать ненормальным или неестественным.
Реакция Сьюзен на это убийство не особенно волновала полковника Резерфорда. Он знал, что она ничего не предпримет. На протяжении последующих девяти дней она не покидала свою комнату. Каждое утро полковник посылал служанку справиться о здоровье госпожи. Она ответила лишь однажды, да и то нельзя было считать ответом: она просила разрешения присутствовать на похоронах Карраскела (просьба, разумеется, была отклонена). Утром десятого дня, когда он искал в холле свой куда-то запропастившийся портфель, она появилась на лестнице и заговорила с ним усталым, почти безжизненным голосом. Она была в юбке для верховой езды и серой блузке, застегнутой не на те пуговицы. Изможденное лицо несло следы слез, а, сходя вниз, она обеими руками опиралась о перила, словно ее плохо держали ноги.
– Я ухожу от тебя, – сказала она.
Полковник отыскал наконец свой портфель, открыл его и проверил, все ли нужные бумаги на месте. Только после этого он взглянул на Сьюзен, подошел к двери, распахнул ее и сказал:
– Иди.
– Пообещай... – ее голос сорвался, – что не причинишь вреда моей семье.
– В отличие от тебя, – сказал полковник, – я не даю обещаний, которые не собираюсь выполнять.
Слабым движением Сьюзен убрала волосы с лица.