— …и вот, значит, сижу я, сижу, ажно глазья уже устали и того и гляди как есть наружу ссыпятся, и спина уже болит, и ноги затекли, хучь бросай все да на печку бяги, а тут — глядь… фигура темная… да прямо ко мне и идеть… — таинственно прошептала бабка Анисья и сделала многозначительную паузу.
По горнице растеклась холодящая кровь тишина, даже сверчок под печкой заткнулся, только и слышно, как поленья потрескивают, да ветер в трубе завывает. Дуняшка с Ульянкой переглянулись, поерзали нетерпеливо, поудобнее устраиваясь на сундуке.
— Ну а дальше-то что было, бабусь? Утащил тебя нечистый в геенну огненную? — Дуняшка зябко натянула на голову шаль и придвинулась поближе к сестре.
Бабка Анисья покряхтела, подкрутила фитилек у керосиновой лампы, чтоб горел поярче, и снова взялась за прялку. Тихо вертится резное колесо: монотонно, размеренно, убегают из сморщенных пальцев старухи шерстяные волокна, скручиваются косицей, да скользя тонкой нитью, на вьюшку наматываются.
— Да чур тебя, оглашенная. Слухай далее. Дык я и говорю — мужик. Да ладный-то какой: высокий, да грудь колесом, и шуба-то на нем соболья, да шапка с каменьями драгоценными. Ну, думаю, уж свезло, так свезло. Не иначе сам князь, али боярин какой в суженые мне досталси. А он то одним боком повернется, то другим: рисуется аки петух да на ярмарке, будто мне понравиться хочет.
— А ты?
— А что я? — бабка Анисья утерла двумя пальцами уголки рта и ухмыльнулась. — А я уж влюбилась, да планы на свадебку строю. И все-то мне в нем любо: и борода златая, и усы, и удаль молодецкая, да вот глаза рассмотреть не могу, какого они цвета — пёс его знает.
Она снова остановилась, сменила вьюшку на новую и продолжила:
— И вот пытаюсь я их рассмотреть-то, значит, а он как понял — наклоняется и — батюшки святы! — гляжу, а глазья-то у него желтые, да зрачки в них вертикальные прямо как у нашей кошки Остапки!
— Ой! — в один голос обмерли девки.
— И вот он вперил зыркалы свои бесовские, да клешню свою ко мне тянет. Гляжу я, а на ей волосья черные, да когтища аки у волка. Тянет он енту лапищу-то, а она того и гляди из зеркала выскочит…
— Бабусь! Хорош девчат пужать! Ты посмотри, они же теперя и вовсе до свету не уснут! — Глаша бухнула у печи вязанку поленьев, скинула тулупчик и, стряхнув с него снег, бросила на скамью у печки. Бабке только волю дай — она ж своими россказнями кого угодно до падучей доведет, это ж надо — додумалась девчат восьмилетних под Святки пугать.
— Дык я, можа, специально, в целях воспитательных, шоб не повадно было беса тешить, — хмыкнула бабка, а девчонки возмущенно засопели.
— Почто всё испортила, Глашка? — недовольно надула губки Ульянка, оборачиваясь к старшей сестре. — И почто дома до сих пор? Девки сегодня у Федосьи собралися и тебя звали. Шла бы, погадала что ли, а то так никогда замуж и не выйдешь!
— А ну цыц, еще цыплячий гребень учить меня будет! — насупилась Глаша. Гляди-кась, мелочь шкодливая, а поди ты, все она знает: кто да где, да по какому поводу. — А ну, кыш спать!
— Вот еще! — тут же поддержала сестренку Дуняшка. — Замуж выйдешь, вот мужем и командуй, а к нам не лезь! Бабусь, дык что дальше-то было с лапищей?
— Ну ладныть, и хватя на сегодня, — неожиданно поддержала Глашу бабка Анисья, видя как та, вспыхнув не хуже полена, что сейчас в печурку подкинула, возмущенно хлюпнула носом. — И впрямь, поздновато уже. Давайте-кась, козочки мои, на печку прыгайте, а чем закончилось, я завтрева скажу.
Девчата неохотно стекли с сундука и, мстительно зыркнув на Глашу глазищами, понуро поплелись к печке.
— Давайте, давайте, — подбадривала их бабка Анисья, подсвечивая полати керосинкой. — Шалю пуховую бросить? Экий морозец сегодня разыгрался, ажно труба гудить. Глашка, надобныть Маньку в сени из сарая забрать, суягная она. Эдак ежели в ночь разродится, дык замерзнет козленочек, жалко.
— Приведу, приведу…
— И кота запусти, вчерась поутру пришел: вместо усов сосульки, об косяк зацепил — как есть все усы поломал, — Анисья, кряхтя, распрямила спину и шаркающей походкой направилась в свой закуток за печку.
— Да всех пущу. Трезора тоже? — Глаша накидала дров в печь и теперь ворошила их кочергой. Огненные искорки веселым роем взметнулись над углями, разлетелись с пеплом, оседая на празднично цветастую юбку девушки.
— А куды собралась-то? — бросила на нее мимолетный взгляд бабка. — Няужто к Федосье? Дык припозднилась ты чёй-то, девки давно гуляють…
— А я про что? — свесилась с печки Ульянка. — Вечно ты опаздываешь, этак всех женихов разберут, останется тебе колченогий Кондрат да Гришка юродивый, — девчата завозились, тихо хихикая.
— И те сватать не станут, — щедро добавила от себя Дуняшка, и обе покатились со смеху.
— Уть вам, тараканья школота! — погрозила керосиновой лампой бабуся. — Эки языкастые занозы, прости господи, все в мать, как есть одна к одной!
А вот Глаша в отца пошла. Скромная, молчаливая, да телосложения богатырского. Не девка, а кровь с молоком! Такая и коня на скаку остановит, и мужика на коне, да и телегу одной рукой развернет. И все-то в ней складно да ладно: и коса толстая ниже пояса, и румянец в пол лица, и грудь арбузами, да вот поди ты… Не сватали ее парни, и дожила она в девках, страшно сказать, аж до двадцати пяти лет.
И попробуй пойми, что за оказия такая. Девка со всех сторон вроде справная. Да и в руках у нее все спорилось да ладилось: огород на зависть, куры жирные, а уж пироги такие печет, что ум отъешь. Чего греха таить, с семнадцати лет одна на себе все хозяйство тянет! Да какое хозяйство! И птица, и корова, и свиньи! А еще сад, огород и дом, да две сестренки-двойняшки, да бабка Анисья, да наполовину парализованный дед Данила.
Маманька Глаши умерла при родах, отца медведь в лесу задавил, и уже восемь лет одна только Глаша и была главой семьи. Поначалу сама женихам отказывала, мол, на кого я этих старых да малых оставлю, а как подросли девки, уж время ушло.
Глаша думала, что ушло, а вот ушлая бабка Анисья так не считала.
— А ну-ка, — она отобрала у нее кочергу и кряхтя уселась у печки. — Ступай. Ступай к Федосье, а я ужо послежу.
— Да я только оттуда, — пробубнила Глаша недовольно.
— А чаво ушла тадысь? Рано вроде разбредаться.
— За петухом послали, — словно оправдываясь, протянула она.
Девки на Святки гадали. Собрались у Федосьи, наварили кваса с пирогами и после праздничных гуляний, уже по традиции, принялись пытать судьбу. То на картах, то на горелой бумаге. Шум, гвалт, да веселье.
Только Глаша эти посиделки не любила, поскольку была на них самая старшая. Федоська на шесть лет ее моложе, а уж тоже, почитай, засиделась. Но она лишь потому, что все с боярского дома сватов ожидала. Деревенские-то парни к ней почти все уже сватались, некоторые по второму кругу, да все от ворот поворот получили. Красивая девка Федоська, бойкая. Сказала, что за боярина выйдет, так выйдет — никто и не сомневался.
— Петух — дело хорошее… — думая о чем-то своем, проговорила бабуся Анисья, вороша поленья кочергой. — Ты колечко из шкатулки прихвати, да посмотри, авось сегодня он его отметит? А что? — неожиданно спохватилась она, — у Федосьи сваво петуха нету?
— Надысь лиса унесла, — горько вздохнула Глаша.
Бабуся усмехнулась. Ну да, унесла. Папашка ее унес на базар, да за полушку пропил. Тоже мне принцесса ента Федоська: ни кола, ни двора, ни приданого, а гляди ж ты, все царевичей да князей ей подавай…
— Ты токмо Клёкота Петровича не бяри… — сонно мотнув головой, посоветовала она. — А то потом беды не оберешься, собирай вас опосля по сараям да кустам, да жопы подорожником штопай…
— Так я пойду? — Глаша неуверенно покосилась на бабку.
— Дык ты глухая шо ля, говорю ж — ступай! — отмахнулась Анисья.
— Да без жениха не возвращайся! — нагло поддакнули с печки.
Глаша зевнула, прикрыв ладошкой рот, накинула отцовский овчинный тулупчик — только он ей по размеру и был впору, намотала на голову праздничный красный платок с кистями и с обидой зыркнула на печку. Глупые блохи. Вот понятия нету — стоит ей замуж выйти, чай не в дом она мужа приведет, а сама от них уйдет, и придется этим двум пигалицам хозяйство на себе тянуть. Не понимают. Дети малые…
— Про Маньку не забудь! — строго напомнила бабуся. — И дверь шибче прижимай — дует!