Бесшумно поднялся к ясному октябрьскому небу шлагбаум, похожий на ствол зенитного орудия, и освободил серо-голубой «Волге» путь на Еснак.
Майор Берт Харкус бросил фуражку на заднее сиденье и придвинулся к открытому боковому стеклу кабины. Сочные цвета осеннего лиственного леса очаровывали взгляд. Мимо машины мелькали тополя, березы, дубы. Все на этой дороге было знакомо Харкусу: каждый метр земли, дерево, куст и камень. Бесчисленное множество раз проходил он эти двенадцать километров между Позеловым и Еснаком, в любое время дня и ночи, при любой погоде. Теперь, после четырехлетнего отсутствия, он возвращался назад.
Водитель Древс знал это и потому уменьшил скорость. Майор заметил это и повернул лицо к Древсу. Древс увидел широкий, крутой лоб майора и глубокую складку между бровей, но теперь его серые глаза смотрели не так строго, как в Бургенау, когда Древс представлялся майору.
Внезапно лес отступил, и справа от придорожной канавы поднялся невысокий холм, протянувшийся вдоль дороги до самой окраины деревни Фирталь, названной командиром артиллерийского полка Бананом. Харкус сначала командовал здесь взводом, затем батареей, потом дивизионом.
Машина приблизилась к рябине. Испуганно вспорхнули птицы, и несколько сочных красных ягод упало в песок. Возле этого дерева несколько лет назад во время ночного учения Харкус выстрелил из ракетницы. Две из пяти зеленых ракет упали на поле спелой пшеницы, возник пожар, который на целый час задержал смену огневых позиций.
— Остановитесь!
Медленно и тяжело ступая, Харкус поднялся на холм и словно оказался у края дышащей осенью земли. Из трубы домика, укрывшегося в одном из садов Фирталя, тянулся светлый дым, опускаясь на поле. Взлетели несколько ворон и, лениво махая крыльями, повернули в сторону леса, за которым находился Еснак, где стоял артиллерийский полк. Еснак ассоциировался у Хариуса с запахом порохового дыма от артиллерийских разрывов, с гарью бензина от тягачей, с воспоминанием об охоте и рыбалке.
Еснак напомнил майору о занятиях на учебных полях и полигонах, покрытых пылью, где пахло потом и кожей сапог, черным чаем и гороховым супом из походных кухонь. Всего этого майор не нюхал, не слышал и не видел вот уже четыре года. Четыре года назад он сменил все это на аудитории с таблицами и учебниками, на лекции и семинары. Все же еснакские запахи, звуки и картины полностью не изгладились из его памяти за время четырехлетнего пребывания в военной академии в Дрездене.
Позади леса, который стоял как прочная непроходимая стена между Фирталем и Еснаком, послышался шум моторов. Колонна машин выехала из казармы или возвращалась назад.
Первое приветствие полка.
Харкус покинул Еснак первым заместителем командира полка, а прибыл командиром. Наконец-то его желание исполнилось. Он с радостью упаковывал свой чемодан, когда позавчера из Бургенау прибыл приказ, в котором говорилось, что майор Харкус должен прервать свой отпуск и срочно принять полк. Майор был холост, поэтому не существовало никаких препятствий, которые могли бы задержать его отъезд. Если у него и были хлопоты, то приятные: на что истратить полученные деньги.
Шум моторов, раздававшийся из-за леса, то приближался, то удалялся. Харкус понял, что колонна машин покидала Еснак. Судя по шуму, двигался артиллерийский дивизион. Вероятно, он направлялся на полигон. Полковник Венцель говорил Харкусу, что дивизионам артиллерийского полка предстоят итоговые учения, которые закончатся артиллерийскими боевыми стрельбами. Второй дивизион вернулся с учений позавчера и лишь немного не дотянул до оценки «отлично»…
После того как Харкус утром представился в Бургенау генералу Крюгеру и ответил на его вопросы, он зашел к начальнику штаба дивизии полковнику Венцелю.
Венцель два года командовал полком в Еснаке. Не останавливаясь на второстепенных вопросах, полковник сразу поставил Харкусу задачу. При этом он, как и прежде, глядел в свою рабочую тетрадь, будто читая каждое слово. Как и прежде, Харкус боялся, что очки в черной оправе сползут с носа полковника. Но, раньше чем они могли соскользнуть с кончика носа, Венцель толкал их указательным пальцем опять вверх. Только подчеркивая что-нибудь, полковник поднимал голову и смотрел на Харкуса своими бесцветными, всегда немного влажными глазами. Говорил он тихо, но убедительно.
— Боеспособность и боевая готовность полка должны быть на такой высоте, чтобы полк всегда мог выполнить любую задачу. В этом наверняка нет ничего нового для вас, — сказал Венцель, — но я подчеркиваю слово «всегда». Всегда! — повторил полковник, и слова его действительно не были новыми для Харкуса. Все требования сливались в одно: «Полк, как и вся армия, должен быть отлично подготовлен для того, чтобы отразить нападение любого агрессора».
Харкус терпеливо слушал. Вдруг Венцель замолчал, недоверчиво посмотрел на Харкуса и сказал, хотя майор за все это время не произнес ни слова:
— Вы правы. Вам можно было бы этого и не говорить.
Полковник наклонился к Харкусу и, не заглядывая в свою рабочую тетрадь, что было большой редкостью, продолжал говорить тихим приятным голосом, объясняя Харкусу положение дел в части.
Артиллеристы пережили очень тяжелое время. В начале прошлого года многих лучших офицеров, унтер-офицеров и специалистов пришлось передать в только что сформированную ракетную бригаду. Харкус понимал, чего это стоило артиллерийскому полку. Трудности заключались еще и в том, что ранней весной несколько офицеров штаба были откомандированы на трехмесячные курсы усовершенствования офицерского состава, а заболевшего командира полка в течение двух месяцев замещал молодой офицер, который сам находился в Еснаке всего полгода. Из-за всех этих причин штаб дивизии не проводил инспекторской проверки в этом полку. Проверить удалось только артиллерийские дивизионы. По докладам офицеров из штаба дивизии, которые побывали в полку в качестве наблюдателей, дивизионы в основном со своими задачами справились, и прежде всего на стрельбах. Венцель выразил по этому поводу радость.
— Но несколько хороших дивизионов нас не устраивают. Нам нужен сплоченный, отличный полк, которому по плечу любая задача.
Когда Харкус четыре года назад покидал Еснак, полк был одним из лучших во всем округе. В ночь на 13 августа 1961 года полк был передан в полном составе в Берлин для защиты государственной границы. Личный состав полка оправдал доверие командования.
Харкус вспомнил, что почти тридцать унтер-офицеров и свыше ста пятидесяти солдат и ефрейторов добровольно остались на сверхсрочную службу. Но это было четыре года назад. Теперь же, по словам Венцеля, полк выглядел не столь хорошо, как раньше.
— Не теряйте времени. Сейчас дорог каждый день и каждый час. Перед началом нового учебного года мы основательно проверим полк.
После этого полковник познакомил Харкуса с двумя актами. В одном оценивалась политико-воспитательная работа в полку на «хорошо», в другом — состояние техники и вооружения полка на «отлично».
Оба акта были составлены проверяющими из Бургенау и утверждены полковником Венцелем.
— Я убежден, что все это так и есть, — продолжал он, — но это лишь две составные части, которые проверялись независимо друг от друга, и они не дают нам полного представления о части и ее боевой готовности.
Венцель замолчал, многозначительно взглянул на Харкуса, как будто хотел дать ему время, чтобы тот запомнил каждое слово.
— Учебный год подходит к концу. Вы знаете из собственного опыта, что в последние недели всегда замечается спад напряжения. Предстоят увольнения в запас, награждение отличившихся, повышение в должностях и званиях. Тут время — лучший советчик. Но его у нас как раз нет. Времени очень мало…
Шум моторов удалялся. Вернулись спугнутые шумом вороны и опустились на поле. Майор повернулся кругом и быстро зашагал с вершины холма вниз. Долго, слишком долго он стоял на холме. Как раз этого им и не хватало. Времени!
Шофер почувствовал, что майор торопится. Он завел мотор, и уже через сотню метров стрелка спидометра покачивалась на цифре «девяносто».
Майор посмотрел на Древса. Ему нравилось, что шофер, который молодцевато сдвинул пилотку на правое ухо, такой внимательный.
— Сколько времени вы водите машину? — спросил Харкус.
— «Волгу» — всего один месяц.
— А вообще?
— Пять лет.
— А сколько времени вы будете возить меня?
— Один год.
Они поехали по дороге, которая охватывала деревню Фирталь широкой дугой. В Фиртале жили многие из знакомых майора, и это невольно настраивало на воспоминания. Но останавливаться он не захотел. Только справился у водителя о Вилли Валенштоке, который служил в полку начальником штаба до 1961 года.
— Да, я его знаю, — ответил водитель.
— Все еще председательствует?
— Да.
— А как его кооператив?
— Передовой в районе. То и дело едут иностранные делегации.
— Ну и Вилли!
— Шустрый, что и говорить! Заедет в полк и не уйдет до тех пор, пока не выпросит для сельхозработ солдат или не получит колонну грузовых машин.
Харкус понимающе кивнул: «Так можно ходить в передовиках!»
Он окинул деревню взглядом. Из-за деревьев виднелась остроконечная колокольня церкви, иногда мелькала то крыша, то белая или красная стена дома. Все остальное скрывалось за ветвистыми фруктовыми деревьями.
Миновав село, Древс увеличил скорость. Новая прямая бетонная дорога длиной почти в два километра проходила через смешанный лес, который прерывался только с правой стороны дороги большой просекой. Потом дорога повернула налево. С правой стороны промелькнул указатель с надписью «Еснак».
За высоким сосновым лесом Харкус увидел красные крыши домов военного городка. Слева поднимались здания полка: общежитие для холостых офицеров, клуб, одноэтажные широкие подсобные помещения, деревянные вышки часовых над высокими серыми кирпичными стенами. Судя по внешнему виду, ничто не изменилось здесь. Все это было знакомо Харкусу, как будто он покинул Еснак лишь утром. Развешанное между домами белье, шум и гомон детей. В открытых окнах солдатских казарм висела на плечиках рабочая форма для просушки. Где-то дымила печь. Все это было такой же составной частью воинской казармы, как часовые или отдача и выполнение приказов. Против ворот контрольно-пропускного пункта находилась стоянка машин и мотоциклов.
Древс посигналил. За воротами караульные заняли свои места. Один из них открыл ворота. Машина медленно проехала мимо часового, отдавшего честь, и остановилась. Харкус вышел из нее. С этого момента он становился командиром полка.
Офицеры группы политических занятий заметили сегодня необычайное волнение своего руководителя. Подполковник торопливо говорил, часто замолкал и, откидываясь назад, прислушивался к шуму на улице. При этом он так высоко поднимал брови, что создавалось впечатление, будто он слушает глазами. И когда он опять наклонялся к своему конспекту, то делал это так стремительно, что всем казалось, что он вот-вот вскочит.
— Итак, повторяю, — сказал он, — послезавтра в восемь часов мы начинаем проверку политических знаний офицеров и…
Телефонный звонок прервал его. Подполковник схватил трубку, и его лицо сразу успокоилось.
— Иду, — коротко бросил он в трубку.
— Вас подождать, товарищ подполковник? — спросил пропагандист полка капитан Хафер и раздраженно сморщил лоб.
— Не нужно. — Вебер надел фуражку. — Мы продолжим завтра утром. — Перед дверью он остановился и сказал офицерам: — Только что прибыл майор Харкус.
Шаги на лестнице стихли.
— И так всегда, — заметил Хафер и закрыл портфель. — Что за спешка? Как на пожаре.
— Он знает Харкуса тринадцать лет, — сказал лейтенант Нольде, секретарь комсомольской организации полка.
Хафер подал команду прекратить занятия, подошел к окну и раздвинул гардины.
— Кто такой Харкус? — спросил он.
— Покупайте гребешки, — пошутил начальник клуба и потер свой круглый красный нос, — задаст он нам головомойку.
— Хорошо тому, у кого мало волос, — сказал Хафер и выразительно взглянул на круглую лысину начальника клуба.
Вебер и Харкус встретились перед штабом на лестнице. Молча они разглядывали друг друга, каждый отыскивал изменения в лице друга. Четыре года не прошли бесследно. Морщин вокруг глаз Вебера стало больше, а из-за круглого лица и плотной фигуры подполковник казался еще меньше ростом, старше. Но приветливость Вебера, его обаяние, благодаря которым он всего добивался и держал всех в руках, остались.
Вебер увидел в глазах Берта радость. Резкая складка между широких бровей потеряла свою строгость. Лицо Берта осунулось, а его спина от долгого постоянного сидения за книгами стала более сутулой. Он протянул Веберу руки. Они обнялись.
— Приветствую тебя, Курт, старая ты пушка!
— Здравствуй, Берт, старая гаубица!
Родные голоса, знакомые слова, сердечность встречи смягчили четырехлетнюю разлуку. Харкус стоял рядом с Вебером. Некоторое время они молча смотрели на широкий строевой плац и здания казармы. Тополя, которые окружили плац, они вместе сажали тринадцать лет назад.
— Выросли, — сказал Харкус, — похорошели наши тополя.
— Не только тополя, — ответил Вебер. — Не только они.
— Так и должно быть. — Харкус еще раз посмотрел вокруг. — Ну, идем, — сказал он и вошел первым в здание штаба.
В приемной пахло кофе. За пишущей машинкой сидела фрау Камски, пожилая энергичная женщина, работавшая секретаршей командира полка более десяти лет.
— Сколько же командиров вы пережили? — шутливо спросил у нее Харкус.
— Вы четвертый, — сказала она, крепко пожимая ему руку. — И вас я непременно переживу.
— Любопытно.
— Но вы же, без сомнения, знаете, как здесь говорят: фрау Камски всегда в курсе событий. Я не хочу, чтобы вы начали службу на новом поприще без меня. Кофе я варю неплохой: он помогал успешному завершению многих заседаний и совещаний. И сейчас он нисколько не хуже. Две чашечки?
Вебер вошел в кабинет и пригласил майора последовать за собой. Харкус подошел к письменному столу и сел. Затем поочередно выдвинул все ящики стола и проверил их содержимое, поднял телефонную трубку с рычага аппарата и приставил ее к уху. Из-под стекла, которое лежало на письменном столе, вытащил лист бумаги, прочитал, смял и бросил в корзину. Встал, подошел к переговорному селектору, нажал одну за другой несколько клавишей.
Вебер, сидевший за другим столом, наблюдал за Бертом и его быстрыми движениями. Он хорошо изучил за тринадцать лет совместной службы привычки друга и знал их, пожалуй, лучше собственных.
Между тем Берт осваивался на новом месте. Он стал хозяином кабинета, в котором сходились все жизненные нити полка и всего военного городка. Харкус занял место, которое в течение двух месяцев приходилось занимать то Веберу, то другим офицерам штаба. Когда полковник Венцель два дня назад позвонил Веберу и сказал, что к ним направлен новый командир полка, подполковник облегченно вздохнул. Теперь, после того как самые важные должности в полку были заняты, можно было спокойно готовиться к новому учебному году. Старый год заканчивался, и, чтобы благополучно его завершить, офицеры сделали все, что было в их силах.
Берт Харкус, заложив руки за спину, ходил от письменного стола к двери, которая вела в приемную, и обратно. Он, казалось, измерил комнату, потом пошел в угол и остановился перед застекленным шкафом со Знаменем полка. Он стоял, широко расставив ноги и немного сутулясь. Это Знамя впервые было пронесено перед строем полка 1 марта 1957 года. Первым знаменосцем был сам Берт Харкус.
Курт Вебер хорошо помнил тот холодный серый день. Сильные порывы ветра полоскали тяжелое цветное полотнище. Древко гнулось, но Берт крепко держал его и, шагая перед трибуной, ни разу не сбился с ноги. И хотя пройти пришлось всего триста метров, они стоили Берту такого нервного напряжения, что он после этого не смог пойти играть в волейбол.
Фрау Камски вошла в кабинет, поставила кофе на стол и, не сказав ни слова, ушла.
Берт подошел к письменному столу, поднял чашку и поднес ее ко рту, но кофе не выпил. Поставил чашку на стол и, подойдя к окну, посмотрел на большой прямоугольный строевой плац с редкой травкой, которая никак не росла на песчаной почве.
Вебер смотрел на фигуру Берта, широкую и крупную на фоне светлого окна, которая излучала силу и энергию. Многие годы совместной службы Вебер восхищался Харкусом. Бывали учения, во время которых Берт почти не спал по нескольку ночей, когда Вебер приносил ему ломоть хлеба в штабную палатку, где Берт наносил обстановку на карту. И, несмотря на страшное напряжение.
Берт никогда не терял работоспособности. Веберу была знакома также решительность Берта, его способность в считанные доли секунды найти правильное решение, которое он настойчиво проводил в жизнь. Это была важная черта характера командира, но она таила в себе и опасность. Без такой черты не обойтись на учениях, в боевой обстановке, но ее было явно недостаточно, когда вставал вопрос о том, как руководить жизнью полка в мирное время, да и не только жизнью полка, но и всего военного городка, в котором кроме солдат и офицеров были еще и семьи офицеров.
Харкус сел, повернулся к Веберу и сказал:
— Итак, начнем.
Он задавал вопросы, интересовался главным и не останавливался на второстепенном. Вебер отвечал в том же духе, отбрасывая все ненужное. Особенно интересовался Харкус своими заместителями. Об их характере Вебер не сказал почти ничего. Он не хотел этого делать, дабы не навязывать своего мнения Харкусу.
— Заместитель командира полка по тылу капитан Треллер, — сказал он, — опытный офицер снабжения. В полку один год. Послезавтра возвращается с курорта, где лечил язву желудка. Заместитель командира полка по технической части и вооружению подполковник Пельцер. Также около года в Еснаке. В полк прибыл из штаба округа, куда и мечтает опять вернуться. Пельцер сейчас готовит план перевода техники на зимний режим эксплуатации. Первым заместителем командира полка назначен майор Гаупт. Здесь он с мая. Кончил академию. До этого был командиром дивизиона в Визинберге. Гаупт и начальник штаба полка сейчас в первом артдивизионе, у которого завтра боевые стрельбы. Начальника штаба ты должен хорошо знать, это майор Герхард.
— Герхард? Рыжеволосый такой, лицо в веснушках?
— Да. Он у нас около двух лет.
— Ну и?..
— Такого начальника штаба до сих пор у нас не было, кроме Валенштока.
Харкус кивнул. Он знал, что Вебер нисколько не преувеличивает. Он действительно хорошо знал Герхарда, который раньше был танкистом. Танки Герхарда и гаубицы Харкуса на многих учениях действовали рядом, и оба офицера имели возможность сравнивать свои военные знания и способности, чтобы совершенствовать их. Харкус радовался, что кроме Курта Вебера у нею оказался еще один заместитель, которого он знал лично и на которого мог полагаться полностью. Он кивнул еще раз и сказал:
— Обо всем, что произошло в полку в этом году, меня проинформировал Венцель. Как ты оцениваешь полк?
Вебер ответил не сразу, хотя и ждал этого вопроса.
Берт внимательно посмотрел на него своими серыми глазами. Избежать его взгляда было невозможно, а обмануть Харкуса — тем более.
Вебер не чувствовал себя достаточно подготовленным, чтобы дать точный ответ на этот вопрос. Он мог бы рассказать, как офицеры полка ежедневно и неутомимо метались от батареи к батарее, проводили собрание за собранием, как они во время учебных занятий, бесед и обмена опытом старались выявить перспективных обер-лейтенантов, которых можно было бы назначить в будущем на должность командира дивизиона; лейтенантов и унтер-лейтенантов — на должность командира батареи; унтер-офицеров и вахмистров — на должность командира взвода, а ефрейторов — на должность командира орудия.
Вебер мог бы рассказать, что благодаря их стараниям не было сорвано ни одного часа занятий, а учебное время использовалось до последней минуты. Он мог бы сказать, что у них сколочен крепкий офицерский коллектив, а хорошие и отличные результаты боевых стрельб свидетельствуют о том, что полк движется вперед. Но Вебер слишком хорошо знал Харкуса, чтобы не понимать, что именно его интересует. Его, разумеется, интересуют цифровые данные с точными, сжатыми выводами. Но их Харкус сможет получить лишь послезавтра, когда его заместители подготовят свои отчеты, над которыми они работали в течение нескольких дней. И все же Вебер должен что-то ответить. Берт ждал этого.
Вебер поднялся и зашагал по кабинету взад и вперед. Старая привычка, которую и Харкус хорошо знал. Курт неохотно вел серьезные разговоры, сидя за столом.
— Полк в основном хороший, — сказал Вебер, остановившись у стола. — Если учесть трудности, которые нам пришлось испытать в этом году, то смело можно сказать, что полк хороший.
Вебер засунул руки в карманы брюк и стал перебирать одной рукой связку ключей, а другой — играть мелочью.
— А если учесть самые последние требования, — медленно сказал Харкус, — каков полк тогда?
Тонкие брови Вебера сошлись у переносицы.
— Я думаю, — ответил он и снова заходил по кабинету, — что наш полк, несмотря на…
Зазвонил телефон. Харкус снял трубку. Фрау Камски сообщила ему, что кто-то хочет поговорить с командиром полка.
— Кто именно? — спросил майор.
— Товарищ хочет сказать это только вам.
— Хорошо, в виде исключения я с ним поговорю, потому что он первый, кто хочет говорить со мной как с командиром полка.
Секретарша переключила телефон, и Харкус услышал слегка сдерживаемое дыхание человека. Он с силой дунул в трубку.
— Брось дуть в трубку, у меня хороший слух!
— Кто это говорит?
— Угадай-ка!
Вебер заметил, как складка над переносицей Берта угрожающе углубилась. Он положил трубку на рычаг. Но через секунду телефон зазвонил снова.
— Тот же самый голос, товарищ майор, — сказала фрау Камски. — Он так хохочет, что у меня чуть не лопнули барабанные перепонки.
Вебер тоже услышал смех, раздававшийся в телефонной трубке. Он сразу узнал его. Затем смех оборвался, и низкий голос запел:
— Да, я умный и мудрый, и меня не обмануть…
Харкус, довольный, засмеялся и пропел:
— Я — Валеншток, начальник штаба артиллерийского полка…
— Черт бы тебя побрал! — прорычал Валеншток в трубку. — Я видел, как ты, мой мальчик, промчался на машине мимо Фирталя. Если ты позволишь себе такое еще раз, то тебе несдобровать… Сделать такой крюк и не заехать к своему лучшему другу! Когда ты мне представишься?
— Вилли, в самое ближайшее время.
— Что это такое? С каких пор ты стал таким неконкретным?
— Ну, хорошо, вероятно, в воскресенье.
— Вероятно?! Обещаешь, как девушка. — И Валеншток опять засмеялся. — Ну, дерзай! — крикнул он. — Берись за дело! До скорого!
После телефонного разговора Берт повернулся к окну и, казалось, вновь погрузился в воспоминания. Неожиданно спросил:
— Когда завтра начинаются стрельбы первого дивизиона?
— Если все будет гладко, между девятью и десятью.
— Какое упражнение?
— Четвертое, по танкам с закрытых огневых позиций, а потом прямой наводкой.
Харкус кивнул. За время учебы он побывал на многих полигонах и стрельбищах, но чаще в качестве наблюдателя, чем участника, чаще слушателем, чем командиром.
— Лучше всего… — сказал он, — знаешь что? — Он встал. — Поедем завтра на полигон. Я уже давно не нюхал порохового дыма. И… понимаешь… Я хотел бы, наконец, просто пострелять. По-настоящему. А то что это за командир полка, который пропускает стрельбы своего дивизиона?!
Вебер кивнул. Ему стало немного легче, когда звонок Валенштока на время избавил его от ответа на вопрос, к которому Берт пока не возвращался. Позже, в среду утром, командир снова спросит его об этом, но тогда Пельцер и Треллер, Герхард и Гаупт дадут на него исчерпывающий ответ.
— Если я завтра поеду на стрельбище, вместо того чтобы быть в казарме, разве что-нибудь изменится? — спросил Берт.
— Ничего не изменится. Я хотел завтра продолжить консультацию.
— А со мной поехать не хочешь?
— Напротив, я очень хотел бы.
— Итак, встречаемся, и как можно раньше. — Харкус запер на ключ ящики письменного стола. — Я очень проголодался, пойдем поужинаем вместе. — Дойдя до двери, он еще раз окинул взглядом кабинет и, выйдя в коридор, сказал: — Предоставим первому артдивизиону возможность отчитаться за весь полк.
— Согласен.
Вебер был убежден, что выбор Харкуса оказался удачным. Первый артиллерийский дивизион считался лучшим в полку. К предстоящим стрельбам его личный состав готовился с полным напряжением сил. Если дивизион отстреляется на «отлично» или «хорошо», это будет хорошим показателем для полка.
Они вышли из штаба. Харкус шел медленно, стараясь замечать все вокруг: как четко шагают по плацу подразделения, как молодцевато отдают ему честь рядовые и унтер-офицеры, которые попадались им на пути.
Вебер первым нарушил молчание:
— Знаешь, в чем я был твердо уверен?
— Ну?
— Что ты приедешь с женой.
Харкус засмеялся:
— Не было времени жениться, дорогой.
— Ты же не только учился.
— Нет, но… не будем сейчас говорить об этом. Я, вероятно, навечно останусь холостяком.
— А ты попробуй дать объявление в газету о том, что офицер Национальной народной армии ищет себе в жены женщину, обожающую частые переезды и испытывающую большую любовь к лесистой местности.
Они рассмеялись.
Через некоторое время офицеры подошли к «ели Вебера», которая росла перед клубом. Тринадцать лет назад Веберу с помощью других любителей природы с трудом удалось защитить ель от тех, кто хотел ее спилить. И теперь она красовалась перед клубом, возвышаясь над казарменными зданиями.
Они сначала вошли в клуб, потом в столовую. Харкус громко поздоровался с солдатами, которые сидели за столами. Они дружно ответили на приветствие. Офицеры, которые ужинали в это время, смотрели вслед Харкусу и Веберу, пока те не вошли в комнату, где обедали офицеры штаба полка.
— Хитрый дядя, — заметил русоволосый лейтенант, с аппетитом жуя соленый огурец.
— А ты откуда знаешь?
— Люди говорили, которые его хорошо знают.
— Ну и что? — спросил обер-лейтенант Шокер, командир шестой батареи.
— Пробивной, говорят, и хитрый!
— Кажется, ваши люди не очень-то много знают, — сказал Шокер.
— Вы, вероятно, знаете его лучше? — проговорил Гартман, вытирая губы тыльной стороной ладони.
— Конечно! Я однажды осрамился в присутствии майора. — При этих словах все повернулись к Шокеру.
— Как это случилось? — спросил остроносый унтер-лейтенант, который лишь несколько дней назад прибыл из офицерского училища. Он придвинулся поближе к Шокеру.
— Нужно было форсировать реку… — начал Шокер.
— Кажется, нам еще и не такое предстоит, — заметил Гартман.
— Не обязательно, — ответил Шокер.
Гартман засмеялся и не спеша начал разрезать яблоко. Перед поступлением Харкуса в академию Шокер командовал взводом. Было это пять лет назад. Тарне, небольшая речушка, протекавшая у города Гросов, осенью так сильно разлилась, что ширина ее доходила до восьми — десяти метров вместо обычных пяти. Берега были топкихми. Харкус приказал Шокеру за полчаса переправить орудия на противоположный берег и занять там огневые позиции. Прошло полчаса, а Шокер все не мог найти подходящий брод.
— И что, он сильно ругался? — спросил унтер-лейтенант.
— Нет, вел себя спокойно, но в глазах было такое выражение, какого я у него еще никогда не видел, — ответил Шокер. — А то, что он мне сказал, я по сей день помню: «Товарищ унтер-лейтенант, ваше время истекло, вы подвели ваших солдат, а также батальон мотопехоты, атаку которого должны были поддержать огнем и колесами. Беспомощные люди не должны становиться офицерами. В боевой обстановке слишком многое зависит даже от одного-единственного офицера». Харкус приказал нам построиться и тут же потребовал немедленно форсировать реку. Я в свою очередь приказал солдатам переправить на тот берег сначала хотя бы одно орудие. Но мы не успели докатить его даже до воды — гаубица застряла на берегу. Солдаты ворчали и ругались. Все вымокли, перепачкались. А мне — хоть вой. Вызвали тягач и не без труда оттащили гаубицу на твердую почву.
— Ну, а потом?
Шокер отпил глоток чаю:
— Потом Харкус мне сказал: «Приятель, что это у вас за детский сад? Уж не боитесь ли вы, случайно? Стойте здесь и смотрите, как надо действовать. Засеките время!» Харкус сунул мне в руку часы и стал командовать сам. Половину солдат он послал на дорогу, где росли большие деревья. Остальных отправил к мосту, чтобы они нарезали там побольше камыша. Двум солдатам было приказано перейти реку вброд, а затем переправить на этот берег все доски от старого сарая. Вода доходила ребятам до пояса, но доски они принесли. Досками Харкус приказал выложить колею, по которой повезут гаубицы. Все промокли до костей, но никто уже не ворчал и не ругался. Все приказы солдаты выполняли быстро и без ропота. И тут я понял свою ошибку: я не надеялся на солдат, побаивался, что они будут на меня ворчать. Я думал, что все зависит от условий. А все, оказывается, зависело от меня самого. Не прошло и сорока минут, как все три гаубицы уже стояли невредимыми на другом берегу на огневых позициях. Кто знает, как бы я себя вел дальше, не будь этого случая?!
Некоторое время все молчали. Гартман отодвинул тарелку в сторону:
— Я же говорил, что он хитрый.
Через несколько минут офицеры разошлись.
За обедом Вебер и Харкус тихо беседовали. Подполковник расспрашивал майора о Дрездене, об учебе в академии. Вспомнили общих знакомых, которые еще учились там.
Вдруг лицо Вебера стало задумчивым. Внезапно он встал.
— Пойдем, — сказал он и направился к двери, а дойдя, остановился и добавил: — Дорога в Дрезден для меня лично заказана, хотя и не без основания…
— А почему ты мирился с этим?
— Ты же знаешь, как часто бывает. Если тебе говорят: это должно быть так, значит, так и будет.
Вебер пошел не к выходу, а к лестнице, которая вела наверх.
— Далеко? — спросил Харкус.
— В библиотеку.
— Что там делать?
— Пойдем, мы там долго не задержимся.
Харкус следом за Куртом вошел в библиотеку. Между полками солдаты и унтер-офицеры подбирали себе книги. Они здоровались с Вебером, который, не останавливаясь, шел к внутренней комнатке, из которой внезапно вышла библиотекарь Криста Фридрихе. На пороге она остановилась и, увидев Харкуса, тыльной стороной руки прикрыла левую бровь. Этого жеста Харкус прежде никогда не видел у Кристы. Не видел он и бледного шрама, который пересекал бровь.
Вебер заметил, что Берт нахмурился, но через секунду складки на лбу майора разгладились.
— Мне он о вас не сказал ни единого слова, — Харкус кивнул головой в сторону Вебера.
— И мне о вас тоже, — заметила Криста.
Ее узкое красивое лицо покраснело.
— Давно здесь работаете?
— Почти два года, — ответила она и пошла к своему письменному столу.
Харкус медленно следовал за ней.
— А не хотели бы вы работать в большом доме книги? Где-нибудь в центре города, в красивом светлом здании.
Криста кивнула:
— Вам и это известно?
— Везде сейчас так строят.
— Да? — Она смотрела на майора и, казалось, ждала, что он еще скажет ей. В ее глазах вдруг промелькнул испуг, она поспешно сказала: — И здесь светло и хорошо. — Она повернулась к письменному столу.
Выражение страха в глазах Кристы Курт Вебер замечал не раз. Однако он не понимал, в связи с чем он появляется. Этот страх вместе со шрамом она принесла с собой два года назад, когда вновь прибыла в Еснак.
Берт выглядел несколько беспомощно, стоя рядом со столом и глядя на Кристу, которая деловито записывала что-то в журнал. Ей было приятно видеть беспомощность майора. Вебер также нашел достойным внимания тот факт, что Берт при взгляде на Кристу Фридрихе, очевидно, был радостно поражен.
— Ну, Криста, — сказал Вебер, подходя к столу, — я привел к вам хорошего читателя, командира нашего полка, а вы на него не обращаете никакого внимания.
— Ах, — ответила Криста, выпрямляясь. — Вам нужна какая-нибудь книга? — И она вопросительно посмотрела на обоих.
— Конечно, дайте ему что-нибудь почитать, — промолвил Вебер.
Криста заполнила читательский билет и предложила Харкусу взять томик советского писателя Чингиза Айтматова.
Майору было безразлично, какую книгу взять, он не за книгой зашел сюда. Он пришел с Вебером, думая, что у того здесь дела. А для чтения у него не было времени.
Криста бережно погладила книгу по глянцевому переплету. В ее взгляде промелькнула печаль. От Харкуса не ускользнуло, что любую книгу она брала в руки бережно, даже любовно.
По дороге к КПП они говорили о Кристе Фридрихе.
— После несчастного случая с мужем, это было одиннадцать лет назад, она уехала из поселка, ты помнишь? — говорил Курт. — Я долго ничего не слышал о ней, пока два года назад не получил от нее письмо. Она спрашивала, не найдется ли для нее здесь работы. Так как наша прежняя библиотекарша уехала с мужем, который уволился в запас, я согласился.
— И?..
— Я в этом не раскаиваюсь. Криста очень самостоятельна, прилежна, любит проводить с солдатами обсуждения книг. У нас лучшая библиотека в округе, много читателей, и, следует признать, очень активных.
— А многие, наверное, идут в библиотеку, чтобы только поглядеть на библиотекаршу?
— Довольно много, целая очередь, — сказал Вебер и засмеялся. — Но они читают книги. Между прочим, она не замужем.
— Два года назад, — сказал Харкус, — я встретил ее однажды в Дрездене. Она была не одна, в обществе мужчин, которые произвели на меня довольно неприятное впечатление.
— Мало ли что бывает в жизни!
— Конечно, — согласился Харкус.
Они шли вдоль каменного забора. Харкус посмотрел на освещенные здания казарм. Откуда-то доносилась песня, в которой говорилось о скором приближении веселых дней. В одном из окон библиотеки на мгновение мелькнуло лицо Кристы Фридрихе.
Харкус не все рассказал Веберу о тогдашней встрече с Кристой. Когда он увидел ее тогда в Дрездене, ему показалось, что она хотела найти у него защиту.
— Ну, мне направо, — сказал Вебер, — заходи к нам. Знаешь, Ильзе будет очень рада.
— Передай ей привет, Курт. До завтра.
Они крепко пожали друг другу руки и разошлись.
— К бою! — скомандовал унтер-лейтенант Каргер и нажал кнопку секундомера, скорее по привычке, чем по необходимости. Он хорошо знал, что все нормативы расчеты выполнят. На гладких бетонных плитах, которыми была выложена площадка, грешно было не уложиться в норму. Здесь колеса орудий и сапоги солдат не тонули в песке, никто не спотыкался о неровности почвы. Чехлы не цеплялись за ветви, а гаубицы катились почти сами, стоило только взяться за станины.
Час назад они выкатили орудия из артпарка. Каргер давал вводные на смену огневых позиций, на приведение орудия к бою.
Солдаты в противогазах и защитных накидках выполняли команды. На первый взгляд такие занятия могли показаться однообразными, однако только на них и можно было по-настоящему отработать все приемы действий у орудия, включая взаимозаменяемость номеров расчета.
Унтер-лейтенант стоял на краю бетонированной площадки, где росла чахлая пожелтевшая трава.
Солдаты, заняв свои места у орудий, ждали следующей команды, негромко переговариваясь.
— Перерыв! — скомандовал унтер-лейтенант, не сходя с места и наблюдая, как солдаты расходятся. Несколько человек выбежали на солнечную сторону, кто-то сел, кто-то лег на сырую траву, положив под голову противогаз. Какой-то солдат негромко заиграл на губной гармошке.
Два дня назад четвертая батарея ушла с полигона с отличными результатами, с тех пор у всего личного состава, да и у самого командира батареи, было приподнятое настроение. Присвоение четвертой батарее почетного звания «Лучшая батарея» и в третий раз будет бесспорным, если она сегодня по стрельбе из стрелкового оружия опять получит отличную оценку. Солдаты считали, что они вполне могут это сделать. Именно поэтому обер-лейтенант Экснер и приказал провести занятие по огневой подготовке в части, чтобы не слишком утомлять солдат. Батарея, наряду с другими подразделениями, добилась в учебном году хороших результатов, и Экснер, естественно, не хотел в последнюю минуту потерять это звание из-за неудачных стрельб.
Унтер-лейтенант все еще стоял на бетонированной площадке, размышляя, куда ему пойти. Оглянувшись, он увидел троих унтер-офицеров, которые подходили к железной балке, лежащей на солнцепеке. Первым шел Грасе, коренастый унтер-вахмистр с широким невозмутимым лицом. Грасе временно командовал первым огневым взводом, когда Каргер был назначен старшим офицером батареи. Поэтому унтер-вахмистр довольно часто замещал унтер-лейтенанта. Следом за ним шел унтер-офицер Кат, командир первого расчета. Рядом с Грасе Кат казался маленьким и хрупким. Но в работе он не уступал другу. Правда, Кат иногда медлил с принятием решений. Он думал медленнее Грасе, но унтер-вахмистр действовал несколько неповоротливо. С ними был ефрейтор Цедлер, наводчик основного орудия и заместитель Грасе, длинный и костлявый. Руки у него висели всегда чуть впереди корпуса, а не касались, как положено, шва брюк. При резких движениях лопатки Цедлера грозили разорвать френч по швам, а в его сапогах всегда можно было найти какие-то посторонние предметы: ложку, кисет или газету. Его называли всегда Верзилой и почти никогда по имени.
Каргер хорошо знал всех троих. Они были из его взвода, и все трое — коммунисты. С ними и другими членами партии он собирался поговорить о своей тревоге, которая охватила его с тех пор, как обер-лейтенант Мартене уехал несколько недель назад на курсы усовершенствования офицерского состава, а он, назначенный старшим на батарее, должен был нести ответственность за огневую подготовку.
На занятиях Каргер установил, что солдаты быстро и уверенно выполняют все команды у орудий, что у них отработана взаимозаменяемость, что они хорошо знают матчасть гаубицы, отлично стреляют, однако его беспокоило то, что некоторые солдаты были физически слабыми и на учениях, приближенных к боевым, быстро сдавали, особенно во втором взводе, которым командовал обер-вахмистр Беренд.
Своими опасениями Каргер поделился с Экснером, который только посмеялся над Каргером, сказав, что он знает батарею лучше Каргера, что учебный год практически кончается, и все, что не удалось достигнуть в этом году, будет достигнуто в новом учебном году.
Каргер подошел к парням. Грасе и Кат немного отодвинулись в сторону, дав ему место на балке. Кат поднял свое лицо к солнцу. Цедлер, сидевший на своей каске, чистил трубку, Грасе смотрел на гаубицу. Каждый был занят собственными мыслями.
На солнечной стороне было тепло. От удовольствия Каргер закрыл глаза. Стоит ли и дальше сопротивляться мыслям об окончании года, о премиях и летних отпусках. Каргер сидел, прислушиваясь к пению птиц. Он даже открыл глаза, чтобы отыскать их в небе, но солнце ослепило его, и он ничего не увидел.
Так просидели они минут десять, может, пятнадцать, пока эхо первого выстрела и гул разрыва не докатились до них со стороны стрельбища.
— Стреляет первый артдивизион, — определил Цедлер.
— Более или менее точно, — согласился Грасе.
Кат молчал, подставив лицо, как и прежде, солнечным лучам.
Выстрел вызвал среди артиллеристов заметное оживление. Один из них вдруг громко воскликнул:
— Скоро настанут веселые денечки, и прощай, Еснак!
Некоторые засмеялись.
— Рингель давно уже дома, — сказал Цедлер и засмеялся.
— Ребята! — крикнул кто-то. — Подумать только: до демобилизации осталось всего четырнадцать дней! Ура!
— Ура! — поддержали его крик другие.
Каргер внезапно вскочил и скомандовал:
— К орудиям!
Цедлер так испугался, что трубка выскользнула из его руки. Он поднял ее, схватил каску и побежал, слыша за спиной дыхание Грасе и Ката. Когда он посмотрел по сторонам, то увидел, что приказ Каргера выполнили далеко не все. Некоторые солдаты так и остались лежать на траве, они лишь подняли головы и удивленно оглядывались по сторонам.
Каргер повторил приказ, на этот раз уже громче. Цедлер еще не слышал, чтобы командир говорил так. Лицо унтер-лейтенанта перекосилось, зубы он крепко сжал, что было признаком неудовольствия.
Со стороны стрельбища раздавался выстрел за выстрелом, что само по себе торопило артиллеристов.
Каргер приказал солдатам построиться перед орудиями.
— Четырнадцать дней — срок немалый. Всякое еще может случиться, — сказал он. — А теперь — за дело! Все расчеты должны соревноваться друг с другом.
На лицах некоторых солдат отразилось недоумение. Но он не дал им ни секунды, чтобы сообразить, что будет дальше. Он приказал выдвинуть орудия вперед на сто метров.
Обер-вахмистр Беренд подошел к Каргеру и напомнил ему о предстоящей стрельбе. Унтер-лейтенант махнул рукой:
— Стрельба будет интересовать меня лишь вечером.
Два расчета несколько вырвались вперед. Впереди катили гаубицу солдаты Моравуса, самого маленького унтер-офицера батареи, который ходил всегда быстро, семеня ногами, будто куда-то спешил. Моравус помогал своим солдатам, держась за щит гаубицы. Во втором расчете Каргер сразу же узнал Цедлера. Грасе и Кат были единственными командирами орудий, которые бежали рядом с расчетами и своими командами направляли их действия. Последним двигался расчет Шурмана. Шурман, который был назначен командиром орудия только в мае, немного побаиваясь артиллеристов своего расчета, чаще всего не командовал, а заискивающе просил солдат сделать то, что они и без его просьбы должны были выполнить. У Шурмана было круглое нежное лицо, которое часто и внезапно краснело. Его карие глаза блестели приветливо и кротко.
— Сколько кругов нужно будет сделать? — спросил Беренд.
— Не один.
— А почему так?
— Почему, почему! Потому что я хочу знать, на что они действительно способны. Потому что я хочу знать, все ли они поразят мишени, если колени и руки у них будут дрожать от напряжения.
Первым завернул за угол Моравус. Несколько позади, почти на том же уровне, двигались Грасе и Кат. Беренд вырвался несколько вперед и стал подгонять солдат, пока они, достигнув цели, не опустили станины на бетонированную площадку. Солдаты сели на станины, с трудом переводя дух.
— Как в нашей кузнице, — сказал Цедлер, кивая головой в сторону Моравуса, и кадык его задвигался от смеха. — Сильнее кузнечных мехов.
— Мы тебе покажем! — крикнул кто-то из расчета Моравуса. — Сразу перестанешь смеяться!
— После четырехсот метров!
Ефрейтор махнул рукой, встал на свое место у гаубицы и похлопал рукой по щиту орудия.
Пришел Шурман. Его солдаты спорили и ругались друг с другом. Он хотел усмирить их, но его никто не слушал.
Каргер прекратил споры и пререкания, отдав приказ:
— Надеть противогазы! — И послал расчеты на второй круг, из которого Грасе вернулся первым, следуя впереди Шурмана, который так и не смог догнать его до самой цели. Однако кареглазый унтер-офицер очень обрадовался второму месту, так как оставил позади себя опытного командира. Радуясь, он не думал о том, что его расчет только потому достиг таких результатов, что его артиллеристы в противогазах не могли спорить. Последним завернул за угол парка расчет Моравуса.
Беренд рассерженно затряс головой и поспешил навстречу унтер-офицеру. Но, сделав несколько шагов, он остановился. Навстречу ему шел обер-лейтенант Экснер.
Каргер побежал к обер-лейтенанту. Форма на Экснере сидела безукоризненно. На ней никогда не было ни единого пятнышка, расстегнутой пуговицы или перхоти на бархатном воротнике мундира. Командир батареи всегда действовал решительно и предприимчиво. Однако симпатии унтер-лейтенанта к своему командиру постепенно исчезали по мере того, как Каргер понимал, что Экснера больше всего интересует лишь само звание «Отличная батарея». Иногда в душу Каргеру закрадывалось подозрение, что есть вещи, которые занимают Экснера гораздо сильнее, чем батарея.
Несколько шагов отделяло их друг от друга. Позади себя Каргер слышал скрежет станин, которые скользили по бетону. Моравус только что выполнил приказ.
Когда Каргер хотел доложить Экснеру, тот лишь махнул рукой.
— Я все думаю, Каргер, что с вами происходит? — И, не дав ответить, добавил: — Не пойму никак. — Он поджал свои полные губы, посмотрел вокруг и неожиданно спросил: — Вы играете в настольный теннис?
— Играю.
— А перед турниром занимаетесь несколько часов с гирями?
— Нельзя сравнивать такие вещи.
— Да, сравнения не всегда удачны. — Экснер бросил взгляд на солдат и раздраженно покачал головой. — Дышат, как кузнечные мехи, — проговорил он. — Что они делали вчера?
— Вчера они ходили в кино. А дышат так потому, что…
— Знаю, Каргер, знаю… — Экснер замолчал и прислушался: со стороны полигона опять донеслись выстрелы и разрывы. — Интересно, они так же хорошо стреляют, как и мы? — спросил он и посмотрел Каргеру в глаза, как будто хотел прочесть в них ответ. Но нашел в них нечто другое: он вдруг заметил, что в глазах унтер-лейтенанта нет уже больше той симпатии, той радости, которую обер-лейтенант до сих пор не раз видел в глазах Каргера. Экснер привык видеть в Каргере надежного помощника и умелого воспитателя. Сейчас же перед ним стоял упрямый человек с недружелюбным выражением лица. — Что с вами? — удивился Экснер. — Неужели мы больше уже не будем ладить друг с другом?
— Я выполняю все, что мне приказывают.
— Тренировкой вы могли бы заняться и завтра. Сегодня вечером у нас стрельбы, и я хотел бы, чтобы мы отстрелялись на «отлично», иначе наше почетное звание перейдет к другой батарее. К первой, например. Хаген — человек-кремень! А с этим, — Экснер кивнул головой в сторону орудий, — кончайте. А то вечером автоматы у артиллеристов будут трястись в руках, как овечьи хвосты. — Он попытался улыбнуться. Глаза его вдруг стали холодными, а взгляд мрачным. — И немедленно, — сказал он громче и настойчивее и быстро пошел, как будто неожиданно вспомнил о чем-то важном.
Каргер смотрел вслед командиру, пока тот не вышел из парка. К унтер-лейтенанту подошел Беренд.
— Я только что сказал, что мы…
Но Каргер, не дослушав его, побежал к орудиям. Многие солдаты еще не отдышались, они то и дело вытирали пот.
— Ну, — начал Каргер, — как же вы будете стрелять сегодня из автоматов?
— Отпуск домой! — крикнул Рингель. — Краткосрочный, конечно, — и стрельба будет хорошей.
Многие засмеялись. Но смех был уже не таким, как во время перерыва. В глазах солдат уже не было больше недоумения, лишь одна настороженность.
— К орудиям! — крикнул Каргер.
Через несколько секунд расчеты застыли на своих местах, и Каргер послал их на следующий круг.
— А если мы сегодня завалим стрельбу? — произнес Беренд.
— Значит, я окажусь прав, — бросил Каргер и пошел вслед за расчетами. Последним и на этот раз оказался расчет Моравуса.
Древс, выехав из ворот городка, свернул налево, на ровную бетонированную дорогу. Быстро скрылись городок и казармы. Машина приближалась к рыже-зеленому сосновому лесу. Рядом с Древсом сидел майор Харкус. Он молча смотрел через лобовое стекло на дорогу. Позади майора, на правом сиденье, расположился подполковник Вебер. Он курил, придерживая левой рукой на коленях туго набитый портфель. Из портфеля торчал желтый колпачок термоса. О термосе Древс давно знал, но видел его сегодня впервые. Он слышал о нем от ефрейтора Менерта, от которого месяц назад принял «Волгу». После того как Менерт высказал своему преемнику все, что касалось машины, он получил разрешение сделать с Древсом пробную поездку. Между Еснаком и Фирталем ефрейтор заехал на просеку и остановил машину на опушке высокого соснового бора. Они уселись на сухую землю, и Менерт начал передавать свой опыт шофера преемнику, При этом он не забыл упомянуть и о термосе.
— Высокий такой, серый, с желтым колпачком. Дно термоса так помято, что он едва может стоять. Говорю я тебе это для того, чтобы ты его случайно не уронил, когда будешь наполнять супом из походной кухни. Подполковник никогда не выезжает на полигон без этого термоса… Невозможно привыкнуть к разным сигаретам, — рассказывал дальше Менерт. — Чего только не предлагают: от кубинских сигар до «Беломорканала»! Свой паек ты можешь спокойно раздавать ребятам перед любым выездом. Харчем с тобой поделится тот, кого ты повезешь. И хорошо, если ты свой желудок приучишь к разнообразной пище. Конфеты следуют за куском сыра, а оладьи иногда приходится глотать после крутого яйца. Начальство думает, что это нормально. И еще ни разу мне не пришлось платить за еду. Некоторые, например начальник штаба или командир полка, всегда так заняты, что им не до еды. Тут уж будь для них вместо будильника. На кухне тебе нужно только сказать: «Для командира полка и для меня». Эти слова откроют тебе все ящики, краны и котлы. Это как «Сезам, откройся!». Главное, ты должен заботиться о своем шефе везде, чтобы у него всегда было хорошее настроение. Еще не забудь, что слово — серебро, а молчание — золото. Вот и помалкивай побольше. Подождать, кого-либо позвать, не быть навязчивым — это главное. Если ты, к примеру, о филателии, об эсперанто, о разведении кроликов или о других вещах не имеешь никакого понятия, то хотя бы делай вид, что интересуешься этим. Твои пассажиры будут довольны, думая, что имеют дело с неглупым парнем. Но в спорте ты должен разбираться. Спорт — это прежде всего футбол. Главная тема разговоров. А теперь о самом важном. По дороге ты сможешь услышать такие вещи, которые не для твоих ушей: мнения о событиях, характеристики офицеров, обсуждение приказов, сроки учений, тревог и так далее. Все будет сказано при тебе, — значит, офицеры доверяют тебе. Если ты хоть один раз сболтнешь об этом, то ты дрянь и тебе не место в армии!
Тогда, под соснами, Древс только посмеялся над словами Менерта. Между тем некоторые советы показались ему полезными.
Древс доехал до леса и сбавил скорость, так как дорога стала извилистой и требовала большого внимания.
На столбе для афиш и объявлений висел плакат. Берт видел изображенное на нем чудовище каждый день. Под плакатом надпись: «Красная опасность! Все на борьбу с большевизмом!»
Ежедневно, на протяжении вот уже нескольких месяцев, по улице стучали деревянные башмаки голодных, бледных детей, молча бредущих мимо этого столба: утром — на работу, вечером — обратно в барак. На спине и груди ребят видны большие голубые знаки переселенцев.
Плакат заинтересовал Берта: «Что это за опасность? Вероятно, она, как и тот трубочист, которым мать иногда пугает сестренку, придумана просто для страха».
Мать, наверняка боясь чудовища на плакате, умоляла Берта не выходить из дому до тех пор, пока в городе не прекратится стрельба. Но Берт не слушал мать, ему хотелось все знать и видеть. А вместо «красной опасности» он видел на улице только раненых с повязками, на которых проступали пятна крови.
В начале апреля четырнадцатилетний Берт с матерью и трехлетней сестренкой были эвакуированы из города. В каждом вагоне длинного товарного состава находилось по тридцать человек со своими пожитками. Целыми днями состав гоняли по сортировочным путям, загоняли в тупики. На открытых перегонах на эвакуированных нападали грабители. Продуктов было мало, не хватало воды. Милостыню никто не хотел подавать. Даже когда Берт просил для своей больной сестренки, которая, закутанная в одеяла и одежду, без сознания лежала в углу, ему кричали:
— Сволочи! Сожрали все сразу, а теперь попрошайничаете!
Однажды ночью Берт разрезал своим перочинным ножиком мешок, который лежал под головой храпевшего мужчины. Хлеб, колбаса, сушеные яблоки — вот его добыча. Найдя губы сестренки, он совал ей кусок хлеба в рот. Но рот ее почему-то не открывался. До утра Берт просидел возле сестры, положив руки на ее холодное лицо. Война еще не окончена. Она давала о себе знать, она еще требовала от людей жертв.
В предрассветных сумерках, когда состав остановился, Берт вынес сестру из вагона. На краю поля около железподорожной насыпи вырыл перочинным ножом, ложкой и руками могилу и похоронил сестренку. На маленьком бугорке установил крест из тонких веток распустившегося кустарника.
В вагоне нестерпимо воняло. Тиф. И у матери высокая температура.
Неожиданно для всех паровоз, оставив вагоны на путях, уехал.
За изрытым воронками пустырем Берт нашел картофельное поле, выкопал несколько клубней, напихал их в карманы и шапку. Очистив картофель, мальчик сварил его и кормил мать жидкой кашицей из картошки.
Через три дня паровоз вернулся, притащив два вагона с красными крестами на крышах и дверях. Из вагонов выпрыгнули люди в белых халатах и поспешили к эвакуированным. На фуражках и пилотках приехавших Берт увидел пятиконечные красные звезды…
В начале сентября в деревне под Лейпцигом им удалось снять комнатушку. На второй день после приезда в деревню Берт стал свидетелем налета детей и подростков из соседней деревни, чьи родители имели большие хозяйства, на детей бедняков. Берт был единственным, кто не удрал тогда. Он ожесточенно защищался, но его все же свалили на землю и избили.
После этого случая Берт собрал вокруг себя сельских подростков. Он был выше других ростом, а его кулаки — более крепкими и увесистыми. Скоро он стал их капитаном. В его отряде было около шестидесяти мальчиков и девочек. Ему постепенно удалось преодолеть страх и неуверенность, которые возникли у них после предыдущих поражений.
И когда орава парней из соседней деревни, воинственно размахивая кольями, стремительно набросилась на его ребят, те не растерялись и нанесли соседям сокрушительное поражение. Разбитые в пух и прах, соседские парни больше никогда не осмеливались нападать на них. Так почти без потерь Берт выиграл первое в своей жизни военное сражение.
— Осторожно, сынок! — говорила ему мать. — Ты у меня один на всем белом свете, только ты у меня и остался…
— Xopomot — отвечал он ей. — Не бойся за меня, мама!
Берт решил стать слесарем. С флягой жидкого солодового кофе, со старым мешком из-под сухарей, в котором лежало два куска хлеба, намазанных смальцем, он уходил на заработки.
— Смотри береги себя! — Эти слова мать повторяла ему ежедневно, и Берт понимал ее опасения. После смерти мужа и дочери она боялась потерять единственного сына.
— Хорошо, хорошо, — повторял он, обнимая и целуя мать.
Вскоре он уехал в Лейпциг. Он видел, какие раны нанесла городу война, видел груды развалин, могилы. Но он видел также и людей, которые разбирали эти развалины и наводили порядок. Мимо этого нельзя было пройти, и Берт включился в работу.
С тех пор два-три раза в неделю Берт приезжал домой, к матери. Однажды он появился в голубой рубашке с эмблемой восходящего солнца на рукаве. Мать огорчалась, что он не рассказывает ей о своей работе, о значении знака на голубой рубашке, что ей все время приходится расспрашивать его. Берт — вылитый отец. Тот тоже редко объяснял ей что-нибудь, ставил ее в известность только после того, как принимал решение сам.
Мать спросила Берта о книге, которую он читал.
— Это Манифест Коммунистической партии! — ответил сын.
— Коммунистической партии что?
— Манифест! — повторил Берт. — В нем все написано.
— Все?! Как в календаре, да?
Берт, засмеявшись, взял руки матери в свои и объяснил:
— Все, понимаешь, все о революции, о диктатуре пролетариата и о социализме.
Какие необычные и трудные слова! Но мать кивала головой, радуясь восторгу сына, проводила пальцами по его волосам. Берт любил это еще ребенком.
Берт расстегнул свою голубую рубашку, вытащил кошелек из потайного кармана, открыл его и поднес к ее глазам красную книжку. Раскрыв ее, мать увидела фотокарточку сына и прочитала: «Социалистическая единая партия Германии. Партийный билет». Ей стало страшно: а вдруг Берт носит в своем кармане что-нибудь запрещенное? Она увидела, как он бережно положил красную книжицу опять в карман. Застегнув рубашку, Берт снова склонился над книгой, а мать, стоя за его спиной, уже не решалась запустить свою руку в его волосы.
В 1951 году Берт стал бригадиром молодежной бригады. Все уважали его за трудолюбие и решительность, но близких друзей у Берта не было. Вина он не любил, танцами и девушками, как другие, не интересовался. Берт заботился о матери, иногда вспоминал сестренку, думал, как бы она выглядела сейчас. Поле, на котором она похоронена, он никогда больше не увидит. Могилка, наверное, давно заросла. Теперь там рожь, васильки да дикие маки. Так постепенно зарастают все следы войны. Но одно дело — поле, а вот человек помнит об всем, все хранит в своей памяти: и тумбу для афиш и объявлений, и колонны детей с голубыми знаками на куртках и пальто, и товарный состав, который не пускали ни на один вокзал, и могилы вблизи железнодорожной насыпи, и красные звездочки на фуражках врачей.
— Не хочешь ли пойти работать к нам? — спросил в 1951 году Харкуса офицер в голубой форме.
— А что мне у вас делать?
— Помогать строить новую армию, — ответил офицер, а потом заговорил о зарплате и льготах, как будто в этом заключалось самое главное.
Берт молча смотрел в глаза офицеру, словно пытаясь представить, какой она будет, эта новая армия.
— Тебя ждет интересная работа. Мы только начинаем и должны дьявольски спешить. Кое-кто снова начинает кричать о войне, — объяснял офицер.
Война! Какое страшное, черное слово! В памяти тотчас же всплыли картины ужасов, пережитых в детстве.
— Я должен подумать, посоветоваться с матерью.
Ранним летом 1952 года недалеко от деревни Еснак, посреди старой лесосеки, остановился грузовик. Берт первым выпрыгнул из него на землю. Шел дождь. С сосновых веток капало за шиворот. Берт закинул рюкзак на правое плечо и пошел к палаткам, установленным на опушке заповедника.
— Эй, унтер-лейтенант! — крикнул кто-то.
Берт обернулся: рядом с ним оказался лейтенант, несколько старше его, в такой же новой рубашке защитного цвета.
— Помоги-ка мне, — попросил он, — а то они не хотят вылезать из машины, а я…
— Пусть сидят!
— И?..
— Проголодаются, вылезут и начнут работать.
— А если они смоются?
— Идти им некуда.
Тяжело ступая, они подошли к палаткам.
— Красивая местность, не находишь? — спросил лейтенант. Оглянувшись, он заговорщицки произнес: — Как на даче.
— Не политработник, случайно? — спросил его Берт.
— Точно. Как ты догадался?
— Язык подвешен неплохо
Оба весело рассмеялись.
— Вебер, — представился лейтенант.
Они направились к палатке, возле которой стоял часовой.
Курт Вебер и Берт Харкус стали друзьями. Друзья формировали полк. Но сначала все строили казарму. Каждый взвод работал на отдельном участке. На помощь к ним из различных мест республики прислали девушек, которые разместились тоже в палатках в Фиртале. Работали ежедневно по двенадцать часов и даже больше: возводили стены, прокладывали дорогу, кабель.
Вскоре Берт влюбился в белокурую стройную девушку, которая с трудом переносила солнце. Он работал рядом с ней, помогал ей: приносил воду, делился с ней хлебом, смазывал кремом обожженные солнцем плечи. Девушка, однако, никогда не благодарила его. Единственным знаком ее доброжелательности к нему было то, что она терпеливо сносила его ухаживания.
Однажды, когда они рыли траншею, чтобы уложить в нее кабель, Берт услышал за своей спиной глухой стук упавшего тела. Он оглянулся. Рут лежала, уткнувшись лицом в песок. Ее подняли на руки и понесли к низкорослым сосенкам, положили на сухую траву.
Берт схватил свою флягу, обмыл лицо Рут.
— Воды, пить, — еле слышно прошептала Рут, приходя в себя.
Берт дал ей воды.
— Принеси одеяло, а то трава колется, — попросила она.
Когда Берт вернулся назад, он увидел, что Рут сняла блузу и повесила ее на ветку.
Он бросил ей одеяло и хотел уйти.
— Останься, — тихо попросила она.
При первом поцелуе Берт почувствовал, что губы Рут сухие и жаркие…
На другой день девушка исчезла. Берт разыскивал ее на всех участках, искал и в лагере. Но напрасно. Вскоре он узнал, что за Рут заезжал отец и забрал ее.
Вечером вместе с Куртом Вебером, с которым они жили в одной палатке, Берт отправился в ближайшую пивную, которая находилась от них в двух километрах.
Вебер пел, а сидящие за соседними столиками подпевали ему: «Смуглая девушка, не убегай».
Берт еще никогда так много не пил. Он пристально уставился на стойку, позади которой время от времени открывалась дверь, ведущая на кухню. Входила женщина, которая что-то приносила и снова исчезала. У нее было круглое румяное лицо, тугой пучок волос на затылке, а платье — длинное и широкое.
Берт вытягивал шею, чтобы рассмотреть ее фигуру, но из-за стойки ничего не было видно. Это был какой-то кошмар. Берт испытывал почти такое же чувство, как утром, когда исчезла Рут.
Он встал, шатаясь, подошел к двери и зашел на кухню. Женщина хотела уйти.
— Смуглая девушка, не убегай! — пробормотал он.
Женщина засмеялась. Улыбка делала ее молодой. Медленно, хватаясь руками за мебель, он подошел к ней, и вдруг дикая боль обожгла его левую руку — он задел горячую плиту. Женщина мигом оказалась рядом, она смазала маслом ожог. У нее были черные блестящие волосы. Должно быть, очень длинные.
Утром она сидела на краю кровати, держа шпильки в полных губах, и заплетала косу. Потом она закрутила косу в тугой пучок. Без уродливого платья она оказалась стройной и красивой.
— Пучок тебя старит, — сказал Берт.
— А я и есть старая.
— Нет, ты совсем не старая.
Она встала и подошла к маленькому окошку мансарды. Берт тоже встал, чтобы лучше ее видеть.
— Когда-то и я была молодой, — проговорила она. — От того, что я пережила, можно постареть. Короче говоря, это как после кораблекрушения, не спрашивай меня никогда об этом. — Она махнула рукой.
Остановившись напротив Берта, она долго, внимательно смотрела на него. Он не выдержал этого взгляда и схватил ее за сильные плечи. Она сопротивлялась.
— В следующий раз, — прошептала она. — И потом, приходи ко мне трезвым.
Одевалась она в платья, которые ей не шли, но которые скрывали от других то, что он теперь уже знал. После этого он приходил к ней еще и еще, оставался всегда до утра, смотрел, как она одевалась и заплетала косу.
Перед отъездом на курсы усовершенствования командного состава он еще раз зашел к Анне, но не застал ее дома. Оказалось, что через службу розыска она нашла родственников, которые жили где-то в Западной Германии, и уехала к ним. Сбежала, не простившись…
Берт уехал в Дрезден.
Древс свернул на просеку. До сих пор офицеры мало разговаривали друг с другом. Подполковник курил, Харкус смотрел в окно. Скоро светлый сосновый лес с маленькими горшочками для сбора смолы на стволах сменился густым заповедным бором. Тянувшиеся на восток просеки заливал яркий солнечный свет.
В стороне полигона прогремел выстрел, а через мгновение после него послышался разрыв.
— Гаубица бьет, — заметил Харкус.
— Отработка стрельбы. По танкам, — пояснил Вебер.
Харкус молчал. Думая о стрельбах, он мысленно видел орудия с откатывающимися стволами, клубы пыли, поднимавшиеся из окопов после каждого выстрела, ему казалось, что он даже чувствует запах порохового дыма, слышит скрежет орудийных затворов и звон выбрасываемых гильз, видит пробоины в мишенях.
Древс, почувствовав нетерпение майора, его желание поскорее попасть на стрельбище, увеличил скорость, Харкус повернулся к нему и одобрительно кивнул. Шофер обрадовался этой первой молчаливой похвале своего нового начальника.
На огневой позиции царило оживление. Первый огневой взвод успешно поразил все цели, уложился во время да еще сэкономил четыре снаряда. Два орудия второго взвода тоже поразили цель, израсходовав при этом положенное количество боеприпасов.
Только что начал стрелять последний расчет. Ствол орудия медленно поворачивался навстречу мишени, изображавшей танк, который выполз из-за холма и приближался к позиции под углом.
Командир орудия, обнаружив цель, приказал зарядить орудие.
Возле остальных орудий было спокойно. Артиллеристы, командиры орудий и даже командиры взводов стояли возле гаубиц и наблюдали за движением цели и действиями шестого расчета. От успеха этой стрельбы зависело, получит ли батарея отличную оценку. До сих пор отлично отстрелялась только четвертая батарея. Эта оценка давала право на получение первого места в соревновании, что в свою очередь сулило награды и премии. Для ефрейторов и унтер-офицеров, которые увольнялись в запас через две недели, эта оценка как бы подводила положительный итог их службы и свидетельствовала о том, что все усилия личного состава были не напрасны. Отличная оценка обеспечивала относительно спокойную жизнь осенью и зимой, так как окончание учебного года с такой оценкой настолько успокаивало командование, что оно в свою очередь редко беспокоило солдат.
Цель прошла почти треть положенного пути, а выстрела все еще не было. Орудие, как изготовившийся к прыжку хищник, поджидало цель. Расчет работал в хорошем темпе. Чем ближе цель, тем быстрее должен действовать расчет. Между тем вот уже и второй танк показался из-за холма. Он приближался к позиции под более крутым углом, чем первый.
И тут над окопом раздался звонкий и громкий голос:
— Огонь!
Харкус увидел из машины, как откатился ствол орудия, как взметнулся клуб густого дыма и пыли, а лишь потом услышал звук выстрела. А затем впереди в облаке пыли взлетели кверху обломки цели.
— Неплохо! — воскликнул Вебер.
Харкус вылез из машины. Опытным взглядом он окинул ОП батареи, стоящих без касок солдат и унтер-офицеров. Некоторые солдаты были в пилотках, большинство же стояло без головных уборов. Лишь у нескольких были автоматы, но противогазов не было ни у кого.
Прежде чем рассеялись пороховой дым и пыль, прогремел второй выстрел. Снаряд разорвался, но макет танка остался невредимым.
Командир орудия сделал поправку в расчетах, и второй снаряд разнес мишень в щепки. Третий снаряд тоже поразил цель. Послышались возгласы восторга, радостный смех солдат.
— Неплохо, — повторил Вебер, — совсем неплохо.
Он поспешил к расчету, который только что стрелял, пожал руку командиру орудия и каждому солдату. — Как дела у других? — поинтересовался он.
— Все отстрелялись на «отлично», — ответил командир орудия, стягивая с головы каску.
Солдаты вспотели, их лица покрылись пылью, белели только зубы. Но все радовались отличным результатам, и Вебер разделял их радость.
Только Харкус безмолвно стоял позади орудия, наблюдая за поведением солдат на огневой позиции.
Вебер заметил в его глазах раздражение и досаду. Он понимал, почему сердится Харкус. Подполковник сам не раз боролся с беспорядками на стрельбище. Дисциплину и порядок он по праву считал важнейшими предпосылками успеха. А здесь, на огневой позиции, порядка не было и в помине.
Вебер оглянулся, отошел от солдат и направился навстречу офицерам, которые шли от наблюдательной вышки, возвышавшейся позади огневой позиции.
Подошли командир батареи лейтенант Хагеп, командир дивизиона капитан Келлер и майор Гаупт.
— Знакомьтесь, новый командир полка, — представил Вебер Харкуса офицерам, а Хагену строго приказал: — Наведите сейчас же порядок в батарее.
— Но, товарищ подполковник, мы…
— Поторопитесь.
Хаген, пожимая плечами, пошел к орудиям.
Харкус стоял на том же месте. Он закрыл свою рабочую тетрадь, свернул ее трубочкой и засунул в карман брюк.
Гаупт и Келлер представились ему. Строго разглядывал их командир полка. Келлер чем-то походил на Вебера, может быть, глазами, приветливыми, излучающими доброту.
— Что у вас сейчас по плану? — спросил Харкус командира дивизиона.
— Смена огневой позиции, а после обеда стрельба с закрытых огневых позиций.
— И это вы называете сменой?
Все посмотрели в сторону орудий. Хотя Хаген и дал команду навести порядок, однако на ОП ничего не изменилось. Не торопясь, по-прежнему громко разговаривая друг с другом, солдаты укладывали имущество.
Келлер пожал плечами.
— Большая радость у них, товарищ майор, — сказал он. — Все стрельбы прошли очень хорошо, так что в цепи учебных вопросов…
Харкус взглянул на него, прищурив глаза.
— Запланирована ли стрельба с рикошета?
Келлер молча кивнул.
— Кто будет стрелять?
— Лейтенант Науман из второй батареи.
— Достаточно ли подготовлен офицер?
— Конечно.
— Когда он узнал о том, что будет стрелять?
— Ну… — заколебался Келлер.
Замешательство Келлера не понравилось майору.
— А другие офицеры тоже умеют стрелять с рикошета?
— Безусловно.
— Ну, это мы еще посмотрим. Спасибо.
В глазах Келлера появилось беспокойство. Он отдал честь и, повернувшись кругом, сразу заспешил, почти побежал к машине, одной рукой поддерживая кобуру пистолета, другой подзывая своего шофера, который стоял рядом с Древсом.
Первое впечатление всегда имело для Верта большое значение. А здесь оно было плохим, хотя могло и должно быть хорошим. Харкус знал полк, знал достаточно хорошо и первый артиллерийский дивизион.
Харкус не спеша поздоровался с майором Гауптом, который был на голову ниже Харкуса, но так же широкоплеч. Лицо у майора было сонным, но карие глаза внимательно смотрели на Харкуса.
— Ну, идемте, — сказал Харкус. Он сел в машину, повернувшись спиной к водителю, чтобы удобнее было следить за действиями батареи.
Из соснового бора, расположенного позади огневых позиций, покачиваясь, выползла первая машина-тягач. За первой машиной показалась другая. В беспорядке следовали и остальные пять машин. Солдаты, на ходу схватив каски и противогазы, не успев надеть их и прочно закрепить, облепили орудия. Одни из них побросали свои противогазы в кузова тягачей, туда, где лежали ящики, шанцевый инструмент и маскировочные сетки. Постепенно машины перестроились в колонну.
Харкус снова вытащил из кармана свою рабочую тетрадь, положил ее на колени и раскрыл. Несмотря на отличные результаты стрельб, он был явно разочарован всем увиденным на огневой позиции, хотя находился там всего двадцать минут. Он уже начал сожалеть, что выехал на стрельбы, так как то, что он увидел на полигоне, уже не забудешь. На первой странице Харкус написал только одно слово: «Непорядки».
Потом Харкус повернулся к майору Гаупту, который стоял рядом, заглядывая в его тетрадь.
— Как вы оцениваете батарею? — спросил Харкус своего первого заместителя, который около двух месяцев замещал командира полка.
— Я знаю эту батарею всего несколько месяцев, — ответил Гаупт. — Неплохое подразделение.
— Возможно.
— Поговорим о ней после окончания стрельб, — предложил Гаупт.
— Не возражаю.
После того как все тягачи заняли в колонне свои места, подошла машина командира батареи.
Гаупт не совсем понимал Харкуса. Об отличной стрельбе батареи майор не сказал ни слова и, пробыв на огневых позициях двадцать минут, уже вынес свой приговор: «Непорядки».
Кого, собственно, интересует, надел ли артиллерист Мейер или Краузе при смене огневых позиций каску, куда он положил противогаз, все ли шесть тягачей точно заняли свои места в колонне, сколько времени ушло на смену ОП. Важны результаты стрельбы, попадания, а их сегодня было предостаточно.
Гаупт взглянул на Вебера, который задумчиво смотрел в окошко на сизое облако пыли, поднятое колесами машин. Майор подтолкнул ногой ботинок Вебера и ободряюще кивнул ему головой. Хотя Вебер и ответил на кивок, но задумчивость не оставила его. Он еще больше углубился в свои мысли. Когда они подъехали, батарея уже заняла огневые позиции, но в таком же беспорядке, в каком покинула старые. Нечто подобное офицеры увидели и в других батареях дивизиона.
До обеда Харкус подчеркнул слово «непорядки» в своей тетради трижды.
Гаупт, заметив это, не проронил больше ни слова. Он был уверен, что все батареи подготовлены к стрельбам хорошо, потому что лично в течение нескольких недель тренировал офицеров, давая им самые разнообразные вводные. Он не сомневался, что первый дивизион будет стрелять лучше, чем второй. Вот тогда-то он и поговорит с Харкусом о слове «непорядки».
После обеда Харкус и Вебер выехали на НП дивизиона.
За окопом простиралась широкая ложбина, густо поросшая вереском. В ней офицеры обычно отдыхали во время перерывов. Прежде чем вынуть термос из портфеля, Вебер потрогал землю, не холодная ли. Расстелил салфетку и только после этого открыл свою четырехугольную жестянку, в которой носил еду. Капитан Келлер и майор Герхард также достали свои запасы. Однако ни один из них не сделал этого с такой аккуратностью, как Курт. С наслаждением он потягивал горячий кофе из желтого колпачка.
— Нет ничего лучше крепкого кофе, — сказал он, отпив несколько глотков, и протянул свою жестянку Харкусу.
Солнце уже стояло высоко над лесом. Было тепло, надоедливо гудели комары, да шелестел высохший вереск. Эта часть полигона выглядела пустынно. Харкус заметил следы ожогов на земле, обезображенные огнем и осколками стволы деревьев и многочисленные воронки от разрывов снарядов. В воздухе пахло порохом и дымом.
— У полигона, — задумчиво произнес он, — есть что-то общее с полем боя.
— Что-то общее? — удивился Вебер. — По сравнению с полем боя полигон — это участок нетронутой природы. — Он навинтил колпачок на термос и сунул его в портфель.
Вебер взглянул на капитана Келлера и спросил:
— Чего ты сияешь, как медаль?
— Спорю на что угодно, — ответил Келлер, — что и другие батареи отстреляются на «отлично».
— На бутылку водки, — согласился Герхард. — После нее три дня во рту черт знает что творится.
— Думаю, что ты просто не привык к хорошей водке, товарищ начальник штаба, — заметил Вебер.
Герхард засмеялся. Толстые губы его задрожали, а веснушчатое лицо покраснело. Вот таким и увидел его Харкус впервые одиннадцать лет назад на Тарне. Разведдозор батареи, которой тогда командовал Харкус, вел разведку противоположного берега реки. Старший дозора начал разведку с брода. В этот момент на батарею с двух сторон обрушились танки «противника». Два танка Герхарда, форсировав реку в другом месте, поджидали батарею. Харкус увидел смеющееся веснушчатое лицо Герхарда, высунувшегося из люка танка. Но еще больше Харкус разозлился тогда на своих разведчиков, чье легкомыслие чуть не подвело батарею под удар.
С майором Герхардом Харкус еще не беседовал, но он надеялся, что у него на НП, расположенном на холме, полный порядок.
Пока что все данные передавались на огневые позиции безошибочно и быстро, все офицеры успешно справлялись со своими задачами. Поэтому у Харкуса не было желания еще раз подчеркнуть слово «непорядки».
От опушки леса отъехала машина, позади ее взвилась густая пыль. Она долго висела над дорогой, закрывая солнце. Впечатление было такое, будто залп был произведен целой батареей. Движущуюся машину все офицеры заметили.
— Следующий, пожалуйста, — сказал Герхард и встал первым.
Вебер не спеша свернул свою «скатерть-самобранку».
Оба офицера отстрелялись тоже на «отлично». Получалось, что весь дивизион выполнил задачи с оценкой «пять». Какой успех! Такого не было даже у Харкуса, когда он командовал дивизионом. Но ни этот успех, ни радость офицеров не сгладили первого впечатления, которое у него возникло после того, как он увидел беспорядок на огневых позициях.
— Ну, так когда ты нам поставишь бутылку? — спросил Вебер.
Келлер засмеялся, вытаскивая из портсигара, который ему протянул Вебер, сигару.
— Эти я курю с удовольствием, — сказал он и, откусив кончик сигары, выплюнул его на землю.
— Не уклоняйся от ответа. Так когда?
— По мне хоть сегодня вечером.
— Договорились! — Вебер сделал несколько глубоких затяжек.
— Не спешите, — заметил Харкус, — мы еще не дома.
Смутившись, Келлер бросил взгляд на Харкуса, на лице которого он не заметил ни малейших следов радости. Скорее можно было заметить настороженность, чем радость. Однако в те немногие секунды, пока Келлер на него смотрел, Харкус не заметил этого, тем более что Келлер молчал. Через минуту настороженность исчезла, уступив место решительности.
Харкус приказал доложить ему о наличии боеприпасов и сообщить фамилии офицеров, которые сегодня не стреляли. Немного подумав, он приказал:
— Унтер-лейтенант Штельтер израсходует оставшиеся боеприпасы.
Такое распоряжение удивило офицеров, а некоторым просто не понравилось. Даже Вебер покачал головой, но не сказал ни слова.
И хотя в приказе Харкуса не было ничего необычного, Келлер все же переспросил:
— Штельтер, товарищ майор? Почему он? И какую задачу он будет выполнять?
— Это я объясню ему лично! — И Харкус подошел к стереотрубе.
Келлер кивнул и отошел в сторону. Он очень внимательно прислушивался к каждому слову Харкуса, но считал, однако, что этой дополнительной стрельбы могло и не быть.
Радист вместо приказа о смене огневых позиций и о построении дивизиона на опушке леса передал:
— «Кирпич», я — «Кельма»! Унтер-лейтенанта Штельтера срочно к пятому. «Кирпич», я — «Кельма»! Как меня поняли? Прием.
Штельтера от волнения даже пот прошиб. Он стоял между майором Харкусом, которого вовсе не знал, и капитаном Келлером, который ободряюще кивал ему головой. После последней стрельбы, а было это в училище на экзаменах, прошел год, и в течение этого времени ему стрелять больше не приходилось, не считая тренировок на миниатюр-полигоне. В последний месяц он три недели пролежал в санчасти с гриппом.
Теперь ему вряд ли могли помочь ободряющие кивки товарищей, их подмаргивания, пожелания успехов.
От Харкуса не ускользнуло волнение унтер-лейтенанта. На мгновение ему стало жаль Штельтера, потому что тот, по-видимому, был единственным командиром взвода первого дивизиона, который должен был стрелять неподготовленным, более того, он даже не знал, какую задачу будет выполнять. Неуверенность Штельтера понравилась Харкусу больше, чем самоуверенность заранее подготовленных офицеров, стоявших перед ним.
— Вытрите пот, — дружески подсказал ему Харкус.
— Спасибо, — поблагодарил Штельтер.
Спокойный голос командира полка помог унтер-лейтенанту больше всех кивков. Он вытер потное лицо и, подавив в себе волнение, сосредоточился на решении боевой задачи, которую поставил ему Харкус. Штельтер должен был уничтожить открыто расположенную на местности пехоту «противника».
«Стрельба с рикошета, стрельба с рикошета», — мысленно повторял офицер. Он прикинул расстояние до цели, мысленно произвел расчеты. Губы его слегка шевелились.
— Не подсказывайте ему! — приказал Харкус. — Он сам все решит.
— Веду стрельбу с рикошета бризантной гранатой, со взрывателем замедленного действия.
Харкус удовлетворенно кивнул головой.
Стрелка секундомера быстро бежала по кругу. Всех охватило волнение, какого никто из офицеров не переживал за целый день.
Харкус поставил унтер-лейтенанту сложную задачу. Чтобы получить хороший рикошет и израсходовать при этом минимальное количество боеприпасов, нужно было узнать состояние грунта, определить угол падения снаряда у цели, вычислить конечную скорость гранаты и тому подобное. Разумеется, многие данные можно было найти в таблицах стрельб, но этого было недостаточно. Гарантий, что и эта стрельба будет хорошей, не было. Все чувствовали, что от этой последней стрельбы будет зависеть общая оценка дивизиона.
Штельтер что-то записывал в огневую карточку. Пот стекал у него из-под каски на брови, капелька пота повисла на кончике носа. Он сдул ее, снова вытер лицо платком и подал команду открыть огонь.
Прошло всего несколько секунд после того, как радист передал по рации последнее слово Штельтера, а далеко впереди раздался выстрел.
Все напряженно смотрели в сторону цели, расположенной между двумя высокими соснами и домиком-мишенью. В пожухлой траве ясно выделялись силуэты мишеней. Сначала перед ними взвились маленькие фонтанчики пыли, а долей секунды позже выплыло облако взрыва.
Штельтер вычислил поправку и громко передал радисту:
— Левее ноль-пятьдесят!
Келлер схватился за голову. Унтер-лейтенант допустил грубую ошибку. Он неверно рассчитал рикошет перед целью и, увеличив дальность, получил перелет. Такая ошибка, как правило, вела к излишнему расходу боеприпасов, что в свою очередь автоматически снижало оценку стрельбы на один балл.
Однако это была далеко не единственная ошибка стреляющего.
Когда Штельтер отстрелялся, все молча уставились на Харкуса.
— Вы эту задачу уже решали когда-нибудь? — спросил майор.
— Только теоретически, на миниатюр-полигоне в училище.
— Чем вы занимались последний месяц?
— Три недели я проболел и…
— Хорошо. — Харкус испытующе посмотрел на Штельтера и добавил: — Тогда я вас поздравляю. С тройкой, и притом заслуженной.
Штельтер был этому рад. Когда он спускался с холма, офицеры, попадавшиеся навстречу, с одобрением кивали ему.
— Видишь, Келлер, — как бы вскользь заметил Вебер, — еще один против твоей бутылки, хотя он об этом даже и не подозревает.
— За эту тройку, — ехидно сказал Герхард, — не следует его угощать. Подумаешь, счастье!
— Ничего страшного, — сказал Келлер. — Что значит тройка против стольких пятерок?!
Харкус попросил капитана не снимать батарею с огневых позиций. Герхарду, Веберу и Гаупту он приказал следовать за ним.
Майор вылез из окопа и по склону холма пошел к площадке, где полтора часа назад они закусывали во время перерыва. Красноватые лучи заходящего солнца ласкали широкие кроны соснового бора. Вечерняя дымка сокращала расстояния.
Харкус сел на землю, сорвал веточку вереска и похлестал ею по ладони. Офицеры пристроились вокруг него.
— Дайте оценку дивизиону, — сказал Харкус, обращаясь к майору Гаупту.
— Хороший дивизион, — ответил Гаупт без колебания. — Совершение марша и управление огнем я оцениваю «хорошо», а стрельбу — «отлично». Хочу подчеркнуть, что год назад полк лишился нескольких толковых офицеров.
Харкус посмотрел на усталое лицо майора и невольно вспомнил оценку, которую дал полку вчера Вебер. Гаупт говорил то же самое, да и Вебер, по-видимому, сегодня повторил бы свою оценку.
Харкус попросил майора Герхарда ответить на этот вопрос. Он снова вспомнил свою встречу с Герхардом на Тарне, решительность, с которой тот добивался успеха. Сохранил ли Герхард эту решительность до сих пор?
Начальник штаба, склонив голову к правому плечу, смотрел на вершину холма, где изредка показывались головы солдат в касках.
— Нельзя сказать, что в полку все хорошо, — задумчиво проговорил Герхард, ни на кого не глядя. — Но иначе у нас в этом году и быть не могло. Некоторые офицеры, которые повышены или должны быть повышены в званиях и должностях, еще не полностью овладели мастерством, что сказывается и на подготовке личного состава, которая довольно часто хромает. Но это вопрос времени, для того мы здесь и служим. Однако огневая подготовка и управление огнем, артиллерией, а это для нас самое важное, в нашем полку находятся на хорошем уровне.
— А для танкистов что самое важное? — спросил неожиданно Харкус.
Герхард посмотрел на майора, его полные губы вздрогнули, он засмеялся и сказал:
— Вы правы. Важно — все. Одно тесно связано с другим.
Харкус кивнул, покрутил веточку вереска в руке, как будто размышлял при этом, на что решиться. Так, по крайней мере, понял это его движение Вебер. Вдруг командир полка встал.
— Через несколько дней в республике начнутся маневры армий социалистических стран, — начал он. — Вводная, видимо, будет такой: Германская Демократическая Республика подверглась нападению «противника». Войскам будет поставлена задача остановить зарвавшегося агрессора и, перейдя в решительное контрнаступление, уничтожить противника на его же собственной территории. — Майор сделал паузу, посмотрел на своих заместителей и, остановив взгляд на Вебере, продолжал: — В свете решения такой задачи мы и должны рассматривать боеготовность полка. Я хорошо знаю, что стоит полку отдать в другие части своих лучших офицеров или откомандировать на курсы нескольких офицеров. Но мы с вами должны видеть дальше собственного носа и беспокоиться не только о своей части, но и об армии в целом.
Гаупт покачал головой и потрогал пальцами глаза.
Вебер понял, что Берт не стал бы повторять свой вопрос, который он задал ему вчера, если бы первый дивизион показал хорошие результаты не только по стрельбе. Но Харкус слишком хорошо знал полк вместе с его недостатками.
— На самом деле батареи лучше. Сегодняшний день не показатель, — сказал Вебер. — Кое-какие ошибки они допустили сегодня…
Харкус прервал Вебера словами:
— Через две недели учебный год закончится, ровно через четырнадцать дней. — Тон его стал другим. — Но ведь после этого начнется новый учебный год… И мы не имеем права разбазаривать ни одного часа. Стрельба, разумеется, очень важный фактор боевой подготовки. Но то, что я видел на огневых позициях, не имеет ничего общего с боевой стрельбой. Как ваши солдаты обращаются с противогазами, с касками? И со временем? Тут уж нечему радоваться! Я лично не верю, что дивизион хорошо подготовлен. — Майор раскрыл ладонь и сдунул с нее сухие былинки. — А стрельба унтер-лейтенанта Штельтера? Результат вам ни о чем не говорит? Офицер не был готов к выполнению огневой задачи. А ведь болел-то он только последние три-четыре недели! А не потому ли он не был готов к стрельбе с рикошета, что ее не планировали?
— Я повторяю, — произнес Гаупт уже строго, — вы знаете дивизион всего один день. Мы же знаем его гораздо больше. Я лично ваших опасений не разделяю.
— Время покажет, кто из нас прав. — Харкус стряхнул с себя соринки.
Сумерки окутали холм, и на фоне еще светлого неба Вебер видел только силуэт Берта.
— Что ты задумал? — спросил его подполковник.
— Дивизион останется здесь и получит дополнительную задачу.
— Да ты понимаешь, что делаешь?! — вскочил Вебер.
— Я всегда понимаю, что делаю, — спокойно, но твердо ответил Харкус.
— Но ведь этот дивизион завтра утром начинает перевод боевой техники на зимний период эксплуатации!
— Он начнет перевод днем позже, — решительно заявил Харкус.
Вебер чувствовал, что ему не удастся убедить Берта отказаться от своего решения. Он достаточно хорошо знал Харкуса.
— Для чего ты это делаешь?
— Я должен знать, на что способен дивизион в действительности. Без этого я не могу поехать в Еснак. Для доклада все сроки и планы, безусловно, важны. Но для меня важнее иметь полное представление обо всех слабых и сильных сторонах как дивизиона, так и полка.
— Но… — заикнулся было Гаупт, однако Харкус не дал ему закончить фразу.
— Я знаю, — начал он, — что это несколько необычно. Однако обстановка в полку и создавшаяся ситуация требуют принятия решений.
Герхард согласно кивнул. Он единственный из офицеров сразу же понял Харкуса и мысленно согласился с ним, хотя прекрасно сознавал, что любое изменение планов и сроков может вызвать нежелательную цепную реакцию, расхлебывать которую придется прежде всего ему и его людям. А это был сизифов труд. Однако, несмотря на это, он все же согласился с Харкусом.
Герхард ничего не имел против Гаупта. Он знал, что в последнее время майор, не щадя себя и подчиненных, отдавал свои силы подготовке дивизионов к стрельбам. И Герхард, как и Гаупт, радовался результатам этих стрельб. Правда, работа эта была сильно запущена. Но не только одним Гауптом.
За несколько часов, которые Харкус провел на полигоне, он узнал или, по меньшей мере, почувствовал это и потому хотел получить точные сведения обо всем. Вполне естественное желание для командира полка! Даже если за оставшиеся четырнадцать дней нужно кроме перевода техники провести итоговые политические занятия офицерского состава, подготовить планы на новый учебный год, представить годовые отчеты, демобилизовать старослужащих, а через три недели принять новое пополнение, Герхард все же был согласен с командиром полка. Сроки можно изменить, передвинуть, правда, и поработать придется как следует.
Харкус снова заговорил о впечатлении, какое произвели на него беспорядки на огневых позициях, хотя он и не любил повторяться. Почувствовав, что Гаупт просто не желает его понять, а майору не хотелось с первой же встречи усложнять отношения с заместителем, Харкус прекратил объяснения и отдал первые распоряжения. Назначенное на следующий день совещание с офицерами полка он отложил на четверг, приказав пересмотреть сроки перевода боевой техники на зимнее обслуживание. И лишь после этого он разрешил офицерам ехать в Еснак.
— Я останусь с тобой, — предложил Вебер.
— В этом нет никакой необходимости, — возразил Харкус. — Ты мне не понадобишься.
— Но, быть может, я нужен в дивизионе? — усмехнулся Вебер.
В то время как они вместе стали подниматься на холм, Герхард с Гауптом спускались вниз, к тягачам.
— Своими действиями ты вряд ли заслужишь одобрение офицеров, — сказал Вебер. — Каждый из них хочет поскорее вернуться домой, что-то сделать сегодня, например, отпраздновать день рождения. Жены ждут, накрыли стол. Ты знаешь, как это бывает. И вдруг всем им портят хорошее настроение. Ты же от этого ничего не выиграешь.
— Неужели ты думаешь, Курт, что я буду считаться с тем, что у кого-то сегодня юбилей?
— Я только констатирую факт. И представляю, как недоумевают и злятся их жены.
— Хорошо, что у меня ее нет.
— Жаль, что ты холост, очень жаль!
Они молча прошли несколько шагов.
— У тебя сложилось неверное впечатление о дивизионе, — сказал Вебер.
— Если бы это было так! Впрочем, я охотно выслушиваю все твои возражения.
— Ты начинаешь не с того.
— И все потому, что вы слишком торопитесь закончить учебный год!
— Это и не удивительно! Все очень довольны, что этот год наконец-то закончился.
— И потому складываете руки, а каски и противогазы прячете на две недели в каптерку. Меня удивляет, что артиллеристы не оставили свои автоматы в окопах до тех пор, пока не прибудут сюда через две недели.
— Не преувеличивай, пожалуйста! — В голосе Вебера впервые прозвучали сердитые нотки. — Чего ты ждешь от этого учения, я не понимаю.
— Об этом я, кажется, ясно сказал.
— Точное знание сильных и слабых сторон? Это, конечно, хорошо! А как же быть с планами, приказами и сроками, ведь с ними нельзя не считаться? То, что ты нам не доверяешь, не так важно и даже понятно. А вот то, что ты, пробыв в части всего-навсего один день, уже начинаешь принимать необычные, я бы сказал, скоропалительные решения, мне не понятно.
Харкус остановился и повернулся лицом к Веберу, который продолжал говорить:
— Мы не утверждаем, что в дивизионе нет никаких недостатков. Но только у нас есть и достижения, и мы оцениваем их несколько по-иному, чем ты.
— И неправильно оцениваете.
— Значит, тебе понадобилось проводить дополнительное учение всего дивизиона для того, чтобы переубедить нас?
— Ты же прекрасно знаешь, что решает исход боя. Келлер и его солдаты должны понять, что мы не имеем права устраивать себе передышки, не имеем права медлить.
— Время! — воскликнул Вебер. — Время! Я не знаю, как будет теперь с ним. Не потеряем ли мы с этими учениями больше времени, чем выиграем?
— Теперь я понял, почему ты пошел со мной. Напрасно стараешься! Все останется так, как я решил.
Через несколько минут после сигнала отбоя четвертая батарея прошла ворота КПП. Только несколько окон в казарме еще были освещены. Зато в домах городка свет горел почти всюду. Звук трубы, возвестившей отбой, медленно затих, и в казарме стало тихо. Зато противоположная сторона улицы жила по иным, своим законам. В редком доме, мимо которого проезжала батарея, не открывалось окно или не хлопала входная дверь. Из окон выглядывали женщины, прислушивались. Равномерный, заглушающий остальные звуки шум тягачей привлек внимание женщин, которые вот уже шесть часов ждали возвращения своих мужей с полигона. Они не могли не заметить, что батарея и первый дивизион вернулись в разное время. Кто многие годы живет около казармы и может из окон наблюдать жизнь солдат, замечает даже самое ничтожное изменение в их жизни. Обычно дивизион возвращался в городок не позже чем через три часа после последнего выстрела. И вдруг такая задержка! Никто не знал почему. По радио, кажется, не сообщали никаких тревожных новостей.
Во дворе казармы солдаты сошли с машин и до здания шли в колонне. Возле неоновых фонарей, освещающих плац, колонна свернула направо. В ритм шага покачивались каски и автоматы. Артиллеристы пересекли плац и растворились в темноте.
Через несколько минут через ворота КПП проехала машина и скрылась за зданием.
Еснак снова погрузился в тишину. Закрылись окна и двери в домах, но свет в них не погас. Жены, как и всегда, ждали своих мужей. Ждали, потому что не знали, где их мужья и когда они вернутся.
Водитель машины сначала притормозил, а затем и совсем остановился, пропуская солдат. Солдаты шли спокойно. Из кабины высунулся офицер и начал торопить идущих.
— Быстрей, быстрей! — крикнул он и несколько раз ударил кулаком по дверце кабины. — Пошевеливайтесь же!
По властному голосу унтер-лейтенант Каргер узнал подполковника Пельцера.
Подполковник еще раз ударил по дверце. Машина подъехала к колонне вплотную и, когда последние солдаты прошли мимо, рванулась вперед по дорожке.
Скрипели ремни вещевых мешков. При каждом шаге у кого-нибудь бренчало что-то металлическое. Противогазные сумки терлись об одежду. То там, то здесь слышался звук сталкивающихся касок. Никто не разговаривал: все знали, что Экснер любит дисциплину и порядок. Тот, кто не нарушал приказов обер-лейтенанта, неплохо уживался с ним. Зато любители поговорить в строю, нерадивые и неаккуратные солдаты, которым офицер хоть раз сделал замечание, не один раз удивлялись феноменальной памяти Экснера.
Цедлер шел за Грасе и смотрел себе под ноги, чтобы не наступить Грасе на пятки и не сбить строй.
— Каланча, — сказал отец Эрхарду, когда тот перешел в третий класс. — Каланча ты и есть. Тебе нужно заниматься спортом, чтобы научиться управлять своими длинными конечностями.
— Хорошо, папа, — послушно ответил сын и выбрал футбол. Отцу это не понравилось, однако он не привык ни уговаривать, ни отговаривать сына. Несколько раз отец наблюдал за сыном во время тренировок и однажды сказал жене:
— Наш Каланча может играть в футбол, хотя его длинные ноги кое у кого и вызывают смех. Как только он перехватывает мяч и бежит с ним к воротам, он сразу преображается: ни одного лишнего движения, и такие сильные удары он наносит, что с трудом поверишь.
С тех пор на каждом футбольном матче всегда присутствовал кто-нибудь из семьи и, не стесняясь, кричал:
— Каланча, вперед! Каланча! Еще гол!
Кроме сильных ног, которые так нужны были Эрхарду на футбольном поле, у него были золотые руки. Все подарки родителям и четверым братьям и сестрам он всегда делал сам. По субботам и воскресеньям, а также в дни каникул он что-то мастерил. Сестрам он строил домики для кукол, одному из братьев-близнецов выпиливал кубики, другому — из фанеры и картона вырезал зверей.
На заводе, где работал отец, Эрхард побывал, когда ему исполнилось двенадцать лет. Отец взял его с собой в цех. Несмотря на сильный шум, цех очаровал его. С тех пор мальчик старался использовать любую возможность, чтобы пройти на территорию завода. Вскоре он уже начал различать все шорохи и шумы в цехе: сигналы кранов, бесшумно переносившие свои грузы, громкое шипение сварочного аппарата, которым сварщики ровно и чисто накладывали швы, негромкое взвизгивание шлифовальных станков и глухие удары пресса. Он быстро привык к запаху масла, ржавчины и горячего металла.
— Каланча, кем ты хочешь быть? — спросил его однажды отец, когда они вдвоем шли с завода домой.
— Приду работать к тебе в цех, — ответил сын. Годом позже Эрхард встал за шлифовальный станок.
Отец внимательно следил за каждым шагом Эрхарда. Его движения были экономны и сосредоточенны, независимо от того, какую работу он выполнял.
Летом 1961 года завод не справлялся с экспортными заказами.
— Съезди домой, Каланча, — попросил отец, — и привези мне что-нибудь поесть. Я поработаю еще пару часиков.
Эрхард привез отцу еду и остался на заводе. Для учеников в то время организовали специальные смены. Позже Эрхарда как активиста наградили.
В течение двух лет Эрхард поработал на всех станках. Его назначили слесарем. В 1964 году бригаду, в которой он работал, наградили.
— Молодец, Каланча! — похвалил его отец, довольно улыбаясь. Он несколько раз похлопал сына по плечу и добавил: — Вот это да! Тебе, Каланча, я думаю, нужно вступить в партию. И как можно быстрее, потому что сейчас каждый день дорог.
— Ты прав, отец.
В день, когда Эрхарду исполнилось девятнадцать лет, он работал в утреннюю смену. Перед обеденным перерывом к нему на крюке крана приплыл букет красных астр. Сняв цветы, Эрхард с благодарностью помахал рукой смеющейся крановщице Карин. Эрхард знал, что она была замужем за сварщиком, но развелась, осталась одна с ребенком. Эта чуть полненькая круглолицая женщина для всего находила время: и для работы, и для улыбки, и для дружеской шутки.
Когда пришло время обеденного перерыва, Эрхард подождал ее. Карин быстро спустилась по лестнице. Хлеб и бутылку с молоком она засунула в карманы комбинезона. Они вместе вышли из цеха и сели на балку. Карин часто смеялась, хотя в глазах у нее затаилась печаль. Эрхард, как мог, пытался рассеять ее грусть. Впервые ему это удалось, когда они вместе с Карин взяли маленькую Анку из яслей. Он нес малютку на плечах. Полненькая, похожая на Карин девочка всю дорогу тараторила и пела. Вечером Эрхард в первый раз поцеловал Карин в прихожей.
— Каланча, милый ты мой! — нежно прошептала Карин, нашла его руки и сжала их. — Дорогой, я бы хотела…
— Для тебя я все сделаю.
— Это верно?
— Мое слово твердое. Можешь спросить у моего отца.
Карин засмеялась. Но на этот раз в ее глазах не было ни тени грусти.
Они работали в одной смене, приходили на работу всегда вместе. В перерыв он поджидал ее у крана, а вечером они вместе шли домой.
В том же году Эрхард подлежал призыву в армию, может быть, поэтому Карин стала задумчивой и беспокойной.
— Мы поженимся, Карин, — успокаивал ее Эрхард.
— Когда?
— Скоро.
На медицинской комиссии капитан из военкомата спросил Эрхарда:
— Хочешь стать офицером?
Цедлер пожал плечами.
— Не хочешь?
— Я этого не сказал.
— Подумай. Через шесть месяцев станешь унтер-офицером, будешь иметь много преимуществ, больше прав, да и в денежном отношении лучше…
— Но и обязанностей больше, как я представляю. Спешить я не хочу.
Дома Эрхард посоветовался с отцом.
— Ты уже достаточно взрослый, тебе и решать!
— Я тебя спрашиваю, как ты к этому относишься? Смог бы ты сам прослужить три года?
— Смог бы. — В голосе отца не было и тени сомнения.
— Может, это зависит от Карин? — спросил отец.
— Нет. Я женюсь на ней. А дело не в том, сколько служить.
— В чем же?
— Можешь ли ты представить меня унтер-офицером? Это с моим-то ростом! Солдаты целыми днями будут смеяться до упаду.
Отец рассмеялся.
— Видишь, ты и сам смеешься!
— Ну, тогда служи солдатом.
Прощание с Карин оказалось тяжелее, чем Эрхард предполагал. Он понимал, что ему будет не хватать Карин. Он будет часто вспоминать их общие перерывы, когда он поджидал ее у крана, совместные возвращения домой, вечера и ночи, проведенные с ней. Он будет вспоминать товарищей по работе, будет скучать по родному городу, и никакой Еснак не заменит его. Еснак, который не отыщешь ни на одной географической карте. Еснак, где, кроме казармы и небольшого военного городка, только поселок и лес, как ему сказали. И он едет туда, едет на полтора года, не очень ясно представляя, что за жизнь ждет его там.
Уже час продолжались стрельбы.
Как только осветительные ракеты освещали мишени, очередная смена открывала огонь из автоматов.
Ствол автомата еще не остыл, когда Цедлер, отстрелявшись, сел в траву.
— Поздравляю с отличным результатом, — сказал Рингель Цедлеру, который поразил все мишени.
— Тебя тоже, — ответил Цедлер.
Ефрейтор лег на траву, закрыл глаза и тотчас же представил себе отца.
«Теперь, отец, я могу рассказать тебе о своей службе. Никто меня еще не спрашивал, не останусь ли я здесь еще послужить. Но меня заметили. Ребята внушили мне мысль, что я им нужен. Я назначен командиром орудия. Можешь смеяться. Я верю, что ты все это предвидел. Даже наверняка знаю. Еснак! Знаешь ли ты, что это такое? Нет, конечно, не знаешь. Хотя я тебе, наверное, раз двадцать о нем рассказывал и писал. Здесь есть одно-единственное место, которое напоминает мне наш цех, — это мастерская, цех в миниатюре. Но туда я вхожу только как посетитель. С благоговением и любовью. Понимаешь, только как посетитель. Как-то я рассказал ребятам, что меня дома прозвали Каланчой. Но они восприняли это без особого смеха. А Карин? Я никогда не думал, что без нее будет так тяжело. Подожду от нее письма, потому что не могу решить один. Но ты ей ничего не говори. Она должна сама все решить. Напиши подробно о цехе, о работе, чем сейчас занимаетесь, какие заказы и для кого выполняете…» — так мысленно, с глазу на глаз, беседовал он с отцом. Цедлер поднялся с земли и пошел чистить автомат.
Автоматы били по цели. Но только фонтанчики пыли взметались вверх. Лишь одна мишень опрокинулась. Сегодня это была уже не первая неудача.
— Опять в молоко, товарищ Шварц! — не сдержался обер-лейтенант Экснер. — Доживу ли я до того времени тогда вы хоть раз попадете в мишень? Не хотите или не можете?
Вычислитель Шварц не ответил, да обер-лейтенант и не ждал никакого ответа.
Цедлер посмотрел на Шварца и подумал, что вычислитель он неплохой, а вот стрелок неважный.
Прочистив ствол, Шварц сказал:
— Здесь на меня только и кричат, вместо того чтобы научить, как нужно стрелять по цели.
На минуту воцарилось молчание.
— Чего зря болтаешь? — заметил кто-то. — Всех одинаково учат!
— Действительно, — поддакнул второй солдат.
Взлетев вверх, осветила мишени ракета. Цедлер успел заметить, что Шварц закрыл глаза. Уголки его тонких губ, как и всегда, были опущены вниз, что придавало лицу Шварца презрительное выражение.
И снова автоматная очередь разорвала тишину ночи. Одна за другой падали мишени. Вскоре свет стал слабее и постепенно погас.
Цедлер закрыл глаза и сказал:
— Не надо думать, Герольд, что ты всегда прав, а другие — нет.
— Когда стреляешь по мишени, думай только о том, чтобы попасть в нее, — посоветовал Шварцу кто-то из солдат.
— А нужно ли вообще об этом думать? — спросил другой.
— Обязательно. Но не слишком долго обдумывать, а то может случиться, что поздно будет, — посоветовал Кат.
— А я, когда стреляю, думаю, что передо мною враг, а не мишень, — сказал Цедлер.
— Ну и что? — спросил Шварц.
— Стреляю и попадаю. Пойми, если ты не попадешь в противника, то он попадет в тебя.
— Ты уверен в этом?
— Так было всегда.
Шварц с любопытством посмотрел на энергичное и спокойное лицо Цедлера.
— Если ты знаешь, кто находится на другой стороне, — вмешался унтер-вахмистр Грасе, сидевший позади Шварца, — и знаешь так же хорошо, как и я, потому что ты не глуп, не спрашивай больше об этом.
— А твой отец? — спросил Шварц. — Он ведь живет по ту сторону границы.
— Я и не собираюсь его к себе звать. Не собираюсь даже справляться, там ли проживает Ханс Грасе. Разве это отец? Если он меняет родину как перчатки… Забыть о семье, о товарищах, обо всем… Что это за отец? Уж пусть лучше никакого не будет!..
— Не скажи… — не согласился с ним Шварц.
— Вы тут опять теории разводите. — Ефрейтор Рингель, наводчик из расчета Ката, заговорил, как всегда, торопливо. — Представь-ка себе, профессор кислых щей, что мы лежим в окопе: ты, я, Цедлер и еще несколько солдат, А с той стороны снайпер или пулеметчик вот-вот отправит некоторых из нас на тот свет. Но ты этого не допустил бы, если бы мог метко стрелять… Если бы мог! Обещаю тебе, если ты не научишься стрелять, то другом моим не станешь. — Рингель поднялся. — А я через две недели буду свободен, как птица, и ни стрельба, ни марши меня больше интересовать не будут… — радостно засмеялся он и пошел прочь, насвистывая себе под нос песенку о демобилизации.
«Жаль, — подумал Цедлер, — что Рингель не остается на сверхсрочную, очень жаль».
Шумный и немного строптивый Рингель был надежным товарищем. Несколько дней назад он с усмешкой сказал Цедлеру:
— Сам ты можешь оставаться хоть навечно, но за меня не решай, Каланча. С меня и полутора лет вполне достаточно. Я их честно отслужил и уеду отсюда, мой мальчик. На другой день после демобилизации я уже буду сидеть в аудитории. Место в институте мне обеспечено.
— А через три года — учительствовать в Еснак.
— Вот было бы интересно! — воскликнул Рингель, и оба весело рассмеялись.
В небо взлетела осветительная ракета. В ее бледном свете Цедлер увидел, как Шварц, сняв очки, отошел от товарищей в сторону.
Пули впивались в песок впереди мишеней. Обер-лейтенант Экснер не выдержал и сердито бросил:
— Стреляют, как новобранцы, а еще командиры орудий! Что случилось?
На огневом рубеже поднялся Моравус и застыл по стойке «смирно». Каска сползла ему на лицо.
— Товарищ обер-лейтенант, я старался, но после беготни вокруг боксов эти скачки…
— Какие скачки? Что за ерунда?
— Унтер-лейтенант Каргер…
— Черт побери! — выругался Грасе.
Ракета сгорела, и снова стало темно.
— Унтер-лейтенант Каргер, ко мне! — раздался зычный голос Экснера.
— Вокруг боксов бегали все, — заметил Грасе. — А если расчет Моравуса плохо стреляет, значит, причина вовсе не в этом.
Через минуту унтер-лейтенант Каргер стоял навытяжку перед Экснером.
Стало немного светлее — луна выплыла из-за облаков.
— Вы не выполнили мой приказ, а начали самовольничать, — тихо и спокойно проговорил Экснер. — Наверное, решили: хоть Экснер и мой начальник, но солдаты будут делать то, что я хочу…
— Товарищ обер-лейтенант, — перебил его Каргер, — дело не в вас, не во мне, а в батарее…
— Вы, Каргер, как я вижу, не болеете за престиж батареи…
— …И если хоть один артиллерист, — продолжал Каргер, — из-за тренировок после нескольких часов перерыва не поражает цели, это должно явиться для нас сигналом тревоги.
— Для меня сигналом тревоги является ваше поведение.
— Я повторяю, речь идет не обо мне и не о вас. Жаль, что вы сегодня утром не видели, как проходила тренировка.
Экснер молчал. Он без колебаний два месяца назад назначил Каргера старшим офицером на батарее, хотя унтер-лейтенант лишь год назад прибыл в Еснак. Если бы Экснер тогда мог все это предвидеть, он назначил бы командиром первого взвода вместо Каргера лейтенанта Гартмана. Лейтенант Гартман прослужил на батарее три года и ничего подобного себе никогда не позволял. Экснер разволновался не из-за Каргера, а из-за плохих результатов стрельбы. Он уже знал, что батарея Хагена отстрелялась на «отлично».
— Послушайте… — начал Экснер, не зная, что сказать дальше, чтобы не оказаться несправедливым, но в то же время не быть слишком снисходительным. — Да что там попусту говорить! Идите, завтра поговорим!
Каргер повернулся и пошел, а Экснер бросил ему вслед:
— Если не все выполнят упражнение, можете сделать для себя выводы.
Унтер-лейтенант остановился и повернулся к Экснеру:
— Я не понимаю, товарищ обер-лейтенант, как вы можете довольствоваться такой стрельбой! Мне плевать на звание отличной батареи, если солдаты не умеют стрелять!
— Плевать, Каргер?! — вскричал Экснер, рассердившись, хотя сердился он больше на себя, чем на Картера.
Когда Каргер ушел, обер-лейтенант пожалел о своей вспышке: как-никак они были друзьями. Но сделанного не воротишь. Каргер уже скрылся из виду.
Каргер встал на колени возле артиллериста, который впервые стрелял ночью. Чуть коснувшись рукой ствола автомата, унтер-лейтенант почувствовал, как он дрожит в руках солдата.
— Спокойнее, — сказал офицер. — Дышите ровнее. — Он знал, что спокойный голос командира всегда придает уверенность солдату. Потом он подошел к следующему стрелку. Унтер-лейтенант нисколько не жалел, что утром подверг расчеты такой тренировке. Теперь он точно знал, что батарея, хотя она и закончила год с хорошими результатами, не заслуживает награды. Каргер не раз говорил об этом командиру батареи, но тот его даже не выслушал. Теперь унтер-лейтенант будет действовать иначе: он скажет об этом на собрании партийной группы батареи. Вчера он узнал, что командиром полка назначен Харкус. Каргер знал его давно, с тех пор, когда был еще командиром орудия. Харкус его поймет и поддержит.
— Спокойнее дышите, спокойнее, и спусковой крючок не дергайте!
Над мишенями снова повисла осветительная ракета.
В тот вечер долго слышались лязг гусениц и шум моторов первого дивизиона. Около девятнадцати часов майор Харкус утвердил решение капитана Келлера на марш, а спустя несколько минут дивизион в походной колонне покинул полигон и направился в расположение части.
Вечер стоял чудесный: спокойный и теплый, напоенный запахом соломы, яблок и свежеиспеченного хлеба.
Солдаты, сидевшие у окон или у заднего борта машины, с жадностью и любопытством смотрели на дома, мимо которых проезжали, приветливо махали жителям, невольно вспоминая свои семьи. А жители, заслышав шум моторов и лязг гусениц, выходили из своих домов, радостно махали солдатам в ответ.
— Спи, крошка, спи, это наши защитники, — шептала какая-нибудь мать ребенку, который проснулся от шума моторов.
Машина Харкуса носилась взад и вперед мимо колонны.
На привалах майор приказывал шоферу остановиться где-нибудь на обочине, Харкус и Вебер выходили из нее, курили и мирно беседовали. Но как только Харкус и Вебер садились на свои места, Древс нажимал на газ, и машина снова рвалась вперед.
Когда подполковник Пельцер настигал батарею, майора Харкуса уже на месте не было. Подполковник не знал маршрута движения колонны и поэтому часто сбивался с пути. Он ориентировался лишь по шуму моторов. Водителю Пельцера нравилась эта игра в преследование; чем дольше она длилась, тем больше это его забавляло, в то время как раздражительность Пельцера все больше усиливалась. Подполковник ехал, высунувшись из окна и нервно постукивая кулаком по дверце кабины. Вскоре они догнали батарею. Подполковник подал условный сигнал карманным фонариком и остановил колонну.
— Где майор Харкус?! — крикнул он первому попавшемуся офицеру, который выпрыгнул из машины на дорогу.
— Не могу знать. Полчаса назад был здесь.
— Вперед! — приказал Пельцер водителю.
— Может быть, заедем на батарею? — предложил ефрейтор. — Там и подождем майора.
— Я не могу ждать! — возразил Пельцер.
Проехав несколько километров, он все же приказал:
— Поворачивай обратно! Назад, на батарею!
Но на старом месте батареи уже не нашли. Пельцер выпрыгнул из машины.
— Глуши мотор! — крикнул он.
Справа от дороги, за полем, поднималась стена темного леса, из-за которой доносился приглушенный рокот моторов. В лес вела проселочная дорога. Пельцер нагнулся к земле, посветил фонариком и увидел свежие следы гусениц тягачей. Догонять батарею в лесу, где невозможно разъехаться, было бессмысленно. Подполковник посмотрел в сторону леса и вдруг вспомнил совет майора Гаупта: «Бессмысленно ехать к командиру. Его все равно не переубедишь. Да вы его и не найдете». «Посмотрим!» — ответил тогда Пельцер.
Подполковник снова сел в машину. Шофер нажал на стартер. Вскоре между стволами деревьев блеснула полоска света от фар. На развилке дороги Пельцер остановил одну из машин. Из нее вышел капитан Келлер, стянул противогаз с головы. В это время его радист передавал на батареи сигнал «Газы».
— Что здесь случилось? — спросил Пельцер.
— Прежде всего выясним, — ответил Келлер, — почему вы меня остановили.
— Я ищу командира полка.
— Он десять минут назад был там, в лесу, и приказал объявить «химическую тревогу».
— Товарищ капитан! — крикнул радист. — «Кирпич» не отвечает.
— Сони! — выругался Келлер. — Продолжайте вызывать! — Он опять повернулся к Пельцеру. — Будет лучше, если вы поедете за мной, — сказал он и натянул на голову противогаз.
Древс, ведя машину, чувствовал, что между Харкусом и Вебером что-то произошло: почти всю дорогу они молчали.
Водитель знал Вебера лучше, чем Харкуса, и уважал его за спокойствие и приветливость. В командире же, напротив, ему нравилась решительность и уверенность. Харкус всегда точно знал, чего он хочет. Но Древс никак не мог понять, почему они, вместо того чтобы вернуться в Еснак, ночью гоняются по лесу за батареей.
Вскоре лес стал реже, перешел в кустарник, а еще дальше — в большой луг, по которому и двигалась батарея.
— Обогнать! — бросил Харкус Древсу и, когда они догнали машину командира батареи, строго произнес: — Четверть часа назад я объявил дивизиону «химическую тревогу».
Лейтенант Хаген недоуменно пожал плечами:
— Такого приказа я не получал.
— Теперь получили. Обратите внимание на работу своих радистов.
— Есть! — Хаген повернулся к машинам и крикнул: — Газы!
Командиры взводов и расчетов повторили приказ. Хаген натянул противогазную маску, захлопнул за собой дверцу кабины и подал знак продолжать движение. Но по команде немедленно тронулись только машины взвода управления. Солдаты у орудий ругались, искали, но не могли найти свои противогазы. Даже Вебер, который вышел после Харкуса из машины, сердито покачал головой, увидев это.
— И кому пришла в голову эта бредовая идея?
— Брось-ка мне мой сопливый намордник, Вальди!
— Какой из них твой?
— Не все ли равно! Главное — напялить на рожу кусок резины.
Оглушительно захлопали дверцы машин. Артиллеристы выскакивали из кабин, бежали назад, взбирались в кузова и искали противогазы между маскировочными сетями и ящиками со снарядами. Некоторые из солдат ждали внизу, пока товарищи бросят им противогазы, Противогазы летели вниз. Их разыскивали, освещая траву фонариками, и сразу несколько рук одновременно хватало один противогаз.
— Еще есть?
— Все, больше нет…
— Мой должен быть наверху, я его сегодня туда положил…
— Радуйся, парень, что будешь глотать чистый воздух…
— По машинам! — крикнул кто-то, и первый тягач двинулся вперед. За ним, не соблюдая дистанций, ехали другие. На последней машине солдаты все еще продолжали искать свои противогазы. Какой-то солдат, освещая землю фонариком позади гаубицы, отбежал от тягача на несколько шагов. Вдруг солдат споткнулся, и фонарик погас. В тот же миг тронулся и последний тягач.
— Стойте! — закричал упавший. — Стойте!
Он бросился за тягачом, но не догнал. По лугу уже мчались машины из другого подразделения.
— Стойте! — крикнул солдат еще раз, но его голос потонул в реве моторов.
— Приведите его сюда! — приказал Харкус водителю. Древс включил фары, и в их свете было видно, что артиллерист стоит на коленях и со злостью бьет кулаками по земле.
— Иди сюда! — крикнул Древс солдату и вышел из машины.
— Ну, Курт, — сказал Харкус, — теперь ты видишь свой хороший дивизион.
Вебер промолчал. Ему хотелось догнать Хагена, вытащить его из кабины и спросить: «Что же вы делаете? Вы даже не знаете, что вы делаете!» В таком ужасном состоянии он еще никогда не видел первый дивизион. А учение только началось. Берт оказался прав. Первый дивизион действительно далеко не на высоте. И главное здесь вовсе не в том, что учение началось при неблагоприятных условиях. Но почему все же дивизион так плохо подготовлен?
Древс вернулся к машине вместе с отставшим артиллеристом.
— Спасибо вам, товарищ майор, — поблагодарил артиллерист. — Я уж боялся, что заблужусь. Я и местности-то не знаю. Спасибо вам…
— Хорошо. Где ваш противогаз?
— Я его не нашел.
— Товарищ Древс…
— Слушаю…
Древс сел за руль, развернул машину и поехал, включив фары, туда, где только что стояло шестое орудие. На одном из кустиков висела сумка с противогазом, неподалеку от него валялся и карманный фонарик.
— Не стоит терять казенное имущество, — заметил Древс, передавая сумку и фонарик артиллеристу.
— Верно, — сказал артиллерист, — я…
— В машину! — приказал Харкус.
Веберу ничего не оставалось, как сидеть и ждать. Где находились Келлер, его заместитель по политической части и секретарь партийной организации, Вебер не знал. Даже если бы он знал это, он все равно не смог бы ничего изменить, так как все батареи следовали своим маршрутом. Связь между ними поддерживалась только по радио. Харкус знал, что он делал. Но у Вебера была еще возможность в дороге поговорить с Бертом и попросить его, чтобы оценку первого дивизиона он не переносил на весь полк.
Они выехали на широкую асфальтированную дорогу, обсаженную яблонями. По обеим сторонам дороги валялось в сухой траве, в кюветах бесчисленное количество яблок.
Харкус снова приказал Древсу остановиться. Выйдя из машины, дошел до поворота, куда доставал еще свет автомобильных фар. Нагнулся, присмотрелся. Почти все яблоки были раздавлены колесами гаубиц и гусеничными траками. Терпкий яблочный запах, висящий в воздухе, напомнил Харкусу о консервном заводе в его родном городе. Очень часто ребята влезали на высокий дощатый забор и длинными палками со вбитыми на конце гвоздями накалывали яблоки, которые кучей лежали у ограды. Накалывали самые большие и румяные. Берт всегда приносил одно яблоко для сестренки и разрезал его на маленькие дольки.
Харкус поднял с земли несколько крепких яблок, сунул в карманы. Самое красное яблоко обтер о рукав и стал есть.
Отставший артиллерист надел противогаз. Он сидел, откинувшись назад, и от его глубокого дыхания гофрированная трубка извивалась, как червяк.
Харкус дал по яблоку Веберу и Древсу, а потом разрешил артиллеристу снять противогаз. Тот одним махом сорвал маску с головы и несколько раз глубоко вздохнул.
— Что, не хватало воздуха? — спросил Харкус и бросил ему яблоко.
— Да, я не привык к этому. Спасибо.
— Пора бы привыкнуть, хотите вы этого или нет… А часто ли вы тренировались в противогазе?
— Иногда… ну, в общем, редко.
— Ясно. А сколько времени вы можете пробыть в противогазе?
— Точно я не знаю. Минут тридцать, может быть.
— Немного. В спокойном состоянии или в движении?
— Это было в палатке окуривания, в мае, когда я прибыл в полк.
— И все? — удивился Харкус и, раздав всем еще по яблоку, взглянул на Вебера, а потом опять обратился к артиллеристу: — А как вы вообще относитесь к противогазу, накидке и другим средствам противохимической защиты? Только честно.
После короткого колебания солдат ответил:
— Если честно, не знаю, потребуются ли они, когда меня действительно накроет бомба.
— Что, это ваше личное мнение?
— Никак нет.
— А с кем вы об этом говорили?
— Между собой, товарищ майор, иногда…
— А чем вы занимались во время занятий по защите от оружия массового поражения?
— Отрабатывали нормативы по надеванию и снятию противогазов, слушали лекции о том, как протекают различные химические процессы, о том, как действуют отравляющие вещества. Всегда одно и то же. Надоело до чертиков. Показали, правда, несколько фильмов, как должен действовать солдат, попав в зону ядерного поражения. Но учебным фильмам никто не верит, потому что учебный — это учебный.
Вебер откашлялся, но не перебил солдата.
— Я буду откровенным, товарищ майор. Если вы сейчас проверите нашу батарею, то убедитесь, что у многих противогазов отвинчены соединительные трубки, а некоторые солдаты вообще ни разу не вынимали маски из сумок.
Вебер хотел что-то сказать, но Харкус опередил его:
— Противогазы, накидки и все остальные средства ПХЗ надежно защищают органы дыхания, глаза, лицо и кожу человека от поражения химическими веществами. Сколько времени они будут защищать, сейчас не так важно. Главное, что они дадут возможность выжить и начать выполнение боевой задачи и, в конечном счете, бить врага. Значит, чем быстрее я надену противогаз и другие средства защиты, тем надежнее я буду ими защищен, тем быстрее я смогу пробежать и метко выстрелить, тем увереннее я буду бить врага. Убедил ли я вас хоть немного?
— Да, товарищ майор.
— Тогда скажите об этом открыто.
— Не смогу, хотя нужно бы…
— Правильно, товарищ солдат. Ведь голова дана не для того, чтобы только каску носить. И еще один вопрос: что вы думаете насчет учений?
— Ну, для меня и многих других не имеет значения, на учениях мы или в казарме. Нас в Еснаке никто не ждет. Во всяком случае, здесь намного свободнее. Лишь бы питание вовремя прибывало. А вообще, мы точно не знаем, что и зачем делаем. На заводе, где я работал до армии, у меня не возникало таких вопросов.
— Ты слышал, Курт?
Вебер слышал эти слова, но на вопрос Харкуса не ответил.
Харкус приказал ехать дальше. Древс включил мотор, сделал поворот и выскочил на прямую. Водитель и на этот раз удивил Харкуса. Казалось, он опять уловил настроение командира. За несколько секунд шофер развил именно ту скорость, которая нужна была Харкусу, чтобы хоть немного отвлечься от нелегких дум.
Криста Фридрихе, заперев дверь библиотеки, медленно вышла из клуба. Вечер, как обычно бывает в дни демонстрации фильма, оказался спокойным, тем более что заседание клубного совета не состоялось. Только майор Герхард заходил выпить чашку кофе. Бросив фуражку на стол, он сказал:
— Опять что-то случилось в полку. Харкус оставил первый дивизион на полигоне.
Криста медленно шла по городку: спешить было некуда, никто ее не ждал. Иногда вечером, придя домой, она подходила к темному окну и с грустью смотрела на домики, где жили семьи офицеров. В такие минуты она чувствовала себя особенно одинокой.
Криста вспоминала свой первый приезд в Еснак, счастливо начавшуюся семейную жизнь, так внезапно прерванную смертью Хорста. С того времени вся ее жизнь остановилась, замерла на долгое время. Криста боялась одиночества, поэтому оставалась по вечерам в библиотеке, проводила литературные вечера, читательские конференции. Но иногда она все же подходила к окну, и тогда окружающее живо напоминало ей о прошлом. Одиночество угнетало Кристу. Не помогали ни книги, ни пластинки. В такие часы она вспоминала Дрезден и начинала сомневаться в том, что ее решение вернуться в Еснак было правильным, хотя городок, его деревянные домики с зелеными ставнями и палисадниками нравились ей. Маленький поселок и казармы артиллерийского полка, затерянные в лесу, о существовании которых миллионы жителей республики вряд ли что знали, накрепко запали в ее сердце. Еснак многое значил для Кристы Фридрихе. Он не был похож ни на какой другой населенный пункт республики, и Кристе казалось, что нигде люди так не боролись против возможной войны, как в Еснаке. Жители здесь были свидетелями службы солдат, слышали эхо артиллерийских разрывов, доносящееся с полигона, и ружейный огонь со стрельбища.
Во многих домах еще горел свет. Фрау Хаген высунулась из окна и спросила:
— Вы случайно не из казармы идете?
— Да, оттуда, — ответила Криста.
— Что-нибудь слышали о первом дивизионе?
— Говорят, что майор Харкус оставил его на полигоне.
— Харкус? Это еще кто такой?
— Новый командир полка.
— Так, так. Хорошенький сюрприз ко дню моего рождения! Неплохо же он начинает, этот Харкус.
Фрау Хаген захлопнула окно и рывком сдвинула гардины. Через минуту Криста услышала чьи-то торопливые шаги. Это фрау Хаген пробежала в соседний дом. Началась изустная передача новостей. Рано утром все жены, которые тщетно прождали своих мужей, узнают, что виновником задержки первого дивизиона на полигоне явился майор Харкус.
«Как он изменился!» — подумала Криста о Харкусе. Он и раньше всегда был замкнутым. Но таким решительным и уверенным, как вчера, она его не помнила. Правда, она заметила, что в его глазах сверкнула радость.
У общежития холостяков она свернула в березовую аллею, которая вела к ее дому. И здесь окна многих домов были освещены. Темным был только дом, в котором жила Криста. Капитан Мюллер, ее сосед, уже год как учился в Советском Союзе, а его жена с детьми уехала к своим родителям.
Криста отперла дверь на веранду.
— Фрау Фридрихе! — окликнула ее Ильзе Вебер. — У меня для вас посылка.
Криста подошла к низенькому заборчику.
— Осторожно! — Фрау Вебер наклонилась к Кристе. — Из Дрездена.
— Наверное, от брата. Спасибо, фрау Вебер.
Брат писал Кристе редко, однако ее не беспокоило это.
В письмах брат упрекал ее за то, что она уехала в Еснак, и пытался уговорить ее вернуться в Дрезден.
Дома Криста тотчас же вскрыла посылку. Сверху лежало письмо, и она отложила его в сторону. Под газетой, на которую она не обратила внимания, лежали эластичный темно-красный пуловер с высоким воротником и медная пластинка с изображением Брюлевской террасы, какой она была до войны.
Долго сидела Криста у раскрытого окна, вспоминала Дрезден, и ей казалось, что она чувствует даже запах Эльбы, слышит плеск волн об опоры Димитровбрюке. Ей казалось, что она медленно идет по ступенькам к Фюрстенцугу или городской церкви, к картинной галерее или во дворец Цвингер…
Вдруг она услышала автоматную стрельбу, и это вернуло ее к действительности. Еснак! Несколько улиц с деревянными домиками, высокая стена, за которой виднелись солдатские казармы, а за ними — сосновый лес.
Криста взяла в руки письмо. Оно не было похоже на прежние письма Клауса. Он ни в чем не упрекал сестру и очень мало писал о городе. Он просто приглашал ее в гости и сообщал, что только из-за нее отложил одно торжество на конец месяца, а конкретно — на двадцать четвертое октября. Большой праздник, на котором она во что бы то ни стало должна присутствовать.
«Что за праздник? Может, женится?» — подумала Криста.
«Посылаю тебе небольшую посылочку, — писал брат в письме. — Это от моей премии».
«Что за премия?» — Криста перевернула письмо. Вторая страница оказалась чистой. Тут взгляд ее остановился на газете, которую она положила на кресло. Страница из «Нойес Дойчланд». Несколько строчек подчеркнуто карандашом. Криста прочла: «Коллективу архитекторов за выдающиеся заслуги в градостроительстве и за современное оформление центра Дрездена». Далее следовало несколько фамилий, среди которых упоминалась и фамилия брата. Криста развернула газету. Чуть ниже жирным шрифтом было набрано: «Национальная премия второй степени». Газета была от седьмого октября. Криста не верила своим глазам. Клаус — лауреат Национальной премии! Сбылась его мечта — восстановить Дрезден. Красавец Дрезден будет жить!
На это письмо Криста ответила сразу. Она обещала брату приехать к нему двадцать четвертого октября, но думала не столько о празднике и премии и даже не о брате, сколько о самом Дрездене, о городе, которым она не уставала любоваться в любое время суток и года. У нее вдруг мелькнула мысль: как это она могла уехать из этого города? С тех пор как Криста покинула его, прошло два года. Она снова подошла к окну. Радость за Дрезден и восхищение им обернулись упреком против Еснака и всех знакомых Кристы, которые жили здесь: супружеской четы Веберов, Герхарда, Хагена и даже Харкуса, который после окончания академии мог бы, без сомнения, получить назначение в другое место. Но он почему-то все же вернулся в Еснак.
А вот вернется ли она? Этого Криста и сама не знала.
Капитан Келлер намного обогнал дивизион и установил связь со всеми батареями. Почти час они ехали в противогазах. Скорость движения несколько уменьшилась. На окраине Цебелина капитан вышел из машины, приказав водителю поставить ее на обочину. Машина Пельцера ехала следом за ним. Она тоже остановилась, подполковник подошел к командиру дивизиона.
Капитан оглянулся и стянул маску с головы.
— Теперь можно и закурить, — сказал он и предложил Пельцеру сигареты.
Подполковник взял сигарету, хотя предпочитал более дорогие и крепкие.
— Здесь мы их и подождем, — объяснил Келлер, сделав несколько затяжек. — Через Цебелин пройдут все батареи, правда, в различное время. Таких пунктов на маршруте несколько, и мы осуществляем постоянный контроль за темпом марша.
— Чья это идея?
— Харкуса. Он и сам может в любой момент появиться здесь.
— А какова цель учения?
— Перепроверка дивизиона на марше в составе мотострелкового батальона в условиях применения противником оружия массового поражения. Завтра к восьми ноль-ноль дивизион должен войти в район, где ему будет поставлена новая задача.
— Новая задача? Это называется…
— Я лично полагаю, что завтра утром нас ждет сюрприз.
Подполковник выплюнул крошки табака, затянулся и закашлялся.
Келлер давно взял себя в руки. Спокойствие ему было необходимо для того, чтобы продумать задачу, поставленную Харкусом, принять решение и отдать дивизиону необходимые распоряжения. На разочарование и гнев некоторых офицеров, личные планы которых рушились, он, как и Харкус, не обращал никакого внимания. Он и сам договорился со знакомыми провести вечер в Позелове, но это никого не касалось. Он понимал, что, как кадровый офицер, должен больше думать о части и меньше о себе.
И все же капитан Келлер боялся, что дивизион может не справиться с предстоящей задачей и это снизит отличный результат стрельбы. Он хорошо знал сильные и слабые стороны своего дивизиона, но не мог забыть озабоченного выражения лица Харкуса.
Из-за облаков показалась луна, и ее белый, неживой свет залил все вокруг. На дороге валялись ветки, сосновые шишки мешались у Келлера под ногами. Десять лет назад он жил в деревне и мог бы остаться там навсегда. В его деревеньке было тогда всего двенадцать домов. Сегодня это уже приличный поселок. Но Келлер пошел в армию, где познакомился с грохотом орудий, с рокотом гусеничных тягачей, тащивших гаубицы. Любопытство и жажда знаний влекли его вперед.
Было тихо. Ничто не нарушало ночной тишины. Лишь иногда со стороны села доносился шум моторов, по которому было трудно определить направление движения машин.
Пельцер затоптал сигарету и прислушался. Келлера удивляло, что подполковник так долго ехал за дивизионом. «Что ему нужно от Харкуса? Не связано ли это с переводом техники на зимнее обслуживание?» Об этом капитан не беспокоился. За перевод отвечает Харкус. Главное, что он не торопит.
Харкус появился неожиданно. Он выскочил из машины.
— Командир! — крикнул он возбужденно. — У дивизиона уже потери!
— Какие потери? — испугался Келлер.
— Подойдите сюда! — приказал Харкус и повернулся к машине. Первым из нее вышел Вебер и потянулся. За ним вылез отставший от расчета солдат с противогазом в руке.
— Рядовой Гюнтер Титце, из первой батареи, — представил солдата Харкус. — Отстал от расчета, когда искал свой противогаз.
Келлер послал Титце к своей машине, которая стояла на проселочной дороге.
— Некоторые думают, что учения — это увеселительная прогулка. Если бы у меня была хоть одна шашка со слезоточивым газом, две трети батареи до сих пор ревели бы белугами, — заметил Харкус.
— Значит, — сказал Келлер и снова испугался, — первая батарея вышла бы из строя?
— И взвод управления тоже.
Тут Вебер увидел Пельцера и понял, почему он здесь. Он кивнул подполковнику, приложив указательный палец к губам. Он хотел переговорить с ним, пока Харкус не увидел подполковника. Но было уже поздно.
— А вы кто такой? — спросил вдруг Харкус у подполковника.
Пельцер выступил из тени дерева и представился:
— Подполковник Пельцер.
— А-а, добрый вечер. Теперь я со всеми моими заместителями познакомился, за исключением майора Треллера. И все вне казармы. Если это не будет хорошим знаком…
Пельцер представлял себе эту встречу несколько иначе и поэтому сразу же рассердился, когда понял, что инициатива оказалась у Харкуса.
— Что у вас, товарищ подполковник? — спросил командир полка.
— Я хотел поговорить о переводе боевой техники на осенне-зимнее обслуживание.
— Это хорошо, — ответил Харкус.
— Хочу напомнить, что завтра в восемь утра первый дивизион начинает перевод техники на зимний режим эксплуатации.
— Первый дивизион не сможет сделать этого завтра, — строго возразил Харкус. — Об этом я сегодня в полдень уже говорил майору Гаупту. Если вам это неизвестно, повторю еще, но в последний раз. Мы начнем перевод с другого дивизиона или одним днем позже.
— У нас сжатые сроки, — возразил Пельцер. — Если мы начнем не по графику, мы сорвем весь перевод.
— Вы прибыли сюда, чтобы обсуждать мои приказы?
Вот этого Вебер и боялся. Харкус осадил Пельцера, который привык только командовать, принимать самостоятельные решения, привык, чтобы всегда и во всем спрашивали его мнение. Это не могло привести ни к чему хорошему.
— Товарищ майор, — резко произнес Пельцер, — в полку я отвечаю за боевую технику. Сейчас перевод техники — это главное, и не только для меня.
— А потом? Что будет главным потом? — спросил Харкус спокойно.
Пельцер не ответил.
— Ну!.. — торопил его Харкус.
— Вы что, хотите меня проэкзаменовать?
Харкус ответил сам:
— Потом в полк придет молодое пополнение, затем мы начнем подготовку к новому учебному году и так далее и тому подобное. Задача за задачей. И все они важные. А в первом дивизионе солдаты никак не разберутся с противогазами. Но это ведь мелочи. Вы отвечаете за технику и вооружение, товарищ подполковник, я — за весь полк. Для меня самая важная задача — это высокая боевая готовность части, уверенность, что каждый артиллерийский дивизион, каждая батарея и каждое орудие сможет открыть огонь и вести его в любое время и в любых условиях. Попрошу всех усвоить это! И хватит лекций! Вы же офицеры! — Харкус повернулся к Келлеру: — Батареи идут.
Пельцер попытался объяснить Харкусу:
— Я бы хотел обратить ваше внимание на то, что к боевой готовности имеет отношение и перевод техники. Кроме того, не менее важное значение имеет экономия моторесурсов…
— Не путайте боевую готовность с экономией.
— Но…
— Достаточно, — резко сказал Харкус и, махнув обеими руками, отошел в сторону.
На окраине Цебелина показалась первая колонна. Как светлячки, ползли по дороге машины с затемненными фарами.
— Вам не нужно было показываться ему на глаза, — сказал Вебер Пельцеру.
— Не нужно было?! — выкрикнул Пельцер со злостью. — Я хотел прекратить эту неразбериху, которая начнется…
— Слишком поздно.
— Почему?
— То, что показал сегодня первый дивизион, ниже всякой критики.
— Не удивлюсь, если он и с остальными дивизионами так поступит! — Пельцер кивнул в сторону Харкуса, который теперь стоял с Келлером посреди дороги. — От него добра не жди!
— Дивизион выглядит плохо. От кого это зависит, сейчас не имеет значения. Но дивизион не может быть таким, — заметил Вебер.
— И на старуху бывает проруха! — высказался Пельцер.
— Для Харкуса это не аргумент. Уезжай и переделай план… — Вебер покачал головой.
Пельцер запротестовал.
— Если ты хочешь помочь сохранить порядок в полку, — решительно сказал Вебер, — переделай план.
Пельцер выругался и пошел к проселочной дороге, где стояла его машина, но остановился:
— Если и дальше так пойдет, я не останусь в части. До сих пор в полку все было нормально: никаких разногласий, решали и действовали совместно, каждый знал, что он должен делать, помогали друг другу.
— Подождем, когда закончится учение, — возразил Вебер. — А в четверг на совещании поговорим.
Пельцер подошел к машине и сел.
— Пока, — буркнул он.
Вебер слегка коснулся правой рукой козырька фуражки и пошел к Харкусу. Колонна отъехала от Цебелина метров на двести.
Батарея остановилась. Хаген подошел к Келлеру, чтобы доложить о ходе марша.
Тем временем Древс бежал в хвост колонны. Полевой кухни среди машин не оказалось, стояла только машина для перевозки хлеба. Как раз от нее кто-то бежал к орудиям, неся два пакета сухарей. Древс несколько раз ударил по кабине кулаком. Поднялся брезент.
— Что стучишь?
— Командиру полка и мне что-нибудь поесть!
Однако на этот раз волшебная формула Менерта не сработала. Напротив, брезент опустился, а из кузова раздался раздраженный голос:
— Ходят тут всякие!
— Пусть твой командир сам о себе побеспокоится, если решил погонять нас по этим местам, — послышался другой голос.
Во второй батарее машины с кухней Древс тоже не нашел. Только в третьей батарее ему дали пакет сухарей и кусочек масла.
— Больше у меня ничего нет. Кто знает, где теперь кружат эти полевые кухни! Они должны были давным-давно догнать нас, — сочувственно объяснял Древсу унтер-офицер.
В Цебелине снова стало тихо, как только третья батарея миновала село и свернула на грунтовую дорогу. Разъехались и машины командира полка и командира дивизиона. Келлер поехал за третьей батареей, а Древс повез Харкуса прямо по ровной дороге к Тарне, протекавшей среди полей и лугов позади маленького города Гросов, огибая его широкой дугой.
К Тарне подъехали около двух часов ночи. Остановились. По шоссе в направлении на юг двигались советские танки, артиллерия, мотострелковые части и ракетные войска.
Перед мостом машина свернула налево. На противоположном берегу, метрах в восьмистах от дороги, виднелся обветшалый хуторок. Майор остановил машину и спустился по заросшему травой берегу к реке. Медленно вошел в воду, щупая ногой дно, покрытое галькой. В этом месте был брод: на берегу виднелись колеи от повозок и следы домашних животных. Только ближе к мосту, где рос густой тростник, берег был илистым. Харкус несколько раз переехал Тарне с одного берега на другой. Вода доходила только до осей машины. Дно везде было крепким и ровным. Закончив осмотр, Харкус разрешил Древсу отъехать от берега метров на пятьдесят и поспать. Сам опустился прямо на траву. Рядом с ним сел и Вебер, Держа портфель в левой руке, он достал термос, вылил остатки кофе в колпачок и протянул его Харкусу.
— Мои запасы, к сожалению, кончились, — сказал он.
— Подожди, у меня еще осталось несколько яблок.
Сидя на лугу, Вебер и Харкус молча ели яблоки. Со стороны реки веяло прохладой. Иногда то там, то здесь слышался всплеск воды, и где-то совсем рядом квакали лягушки.
Харкус бросил огрызок яблока в воду и, повернувшись к Веберу, спросил:
— Молчишь, старая гаубица?
— Молчу.
Оба чувствовали, что они сейчас говорят совсем не так, как вчера, встретившись после четырехлетней разлуки. Раньше они всегда приходили к единому мнению при обсуждении главных вопросов, хотя во второстепенных их взгляды иногда и расходились.
— Заснул, Курт?
— Нет, думаю.
— О чем?
— О полке, о себе, о первом дивизионе.
— И считаешь, что дела там все еще идут хорошо?
Курт встал и сделал несколько шагов к реке, говоря:
— Сегодня он оказался не на высоте.
— Кто сегодня плох, тот не сможет и завтра исправиться! — крикнул Харкус ему вслед.
Вебер вернулся. Харкус услышал его приближающиеся шаги.
— Знаешь, Курт, утром я еще жалел, что поехал в поле. Теперь же я доволен. С удовольствием я присоединился бы к вашему мнению, но не могу.
— После того, что ты увидел в дивизионе, я тебя понимаю, — ответил Вебер. — Но по одному дивизиону нельзя судить в целом о полке.
— Этого я и не делаю, Курт. Стрелять дивизион может. Марш тоже начался хорошо, без происшествий. Но мои опасения подтвердились — в дивизионе плохо обстоит дело с противохимической защитой.
— Мы обращали внимание на самое важное, — сказал Вебер.
— На самое важное? Эти слова мне сегодня уже кто-то говорил! — воскликнул Харкус. — Что же все-таки самое важное? Дивизион стреляет отлично, а средствами ПХЗ совсем не пользуется. Тут вы допустили ошибку. Так дело не пойдет. Любые задачи нужно решать в комплексе — только тогда можно добиться высокой боевой готовности.
— Сегодня после обеда ты говорил, что знаешь, как трудно полку отдать нескольких лучших офицеров. Мне кажется, что ты этого все-таки не знаешь. Офицеры упаковали свои чемоданчики, прошли через КПП, оставив в казарме солдат нового пополнения, которых далеко не сразу можно вести в бой. Есть над чем поломать голову. В полку всегда найдутся необстрелянные.
— Все как на войне, Курт, при больших потерях.
— Людей нужно готовить, учить. И унтер-лейтенанты, и вахмистры, и ефрейторы должны командовать, а они у нас только учатся. На это мы не обращали должного внимания, да и на многое другое. Но мы решим и это! В полку ты должен мыслить иными масштабами.
— Ты не имеешь права так говорить! — горячо начал Харкус. — У нас один масштаб — высокая боеготовность. Двух подходов быть не может: для нормальных и для сложных условий. В свое время мы тоже командовали и учились. Такое и сегодня встретишь на каждом шагу. А с чего мы сами начинали тринадцать лет назад? Мог ли ты тогда сразу командовать взводом или батареей? А имеешь ли ты право в настоящее время, когда некоторые из нас еще только учатся командовать и руководить, тормозить наше общее дело? Можем ли мы разрешить целому полку уйти с фронта? Или ты надеешься, что Пельцер и на войне будет ехать за сто километров за мной, чтобы я отменил приказ только потому, что он сейчас занят другим делом?
— Ты слишком много говоришь о войне.
— Да! А ты думаешь, что колонны частей, которые мы недавно встретили на шоссе, совершают увеселительную прогулку за город? Оглянись вокруг. В мире царит глубочайший покой. Многие государства отказываются от применения атомного оружия, многие признали Германскую Демократическую Республику и готовы пойти на разоружение… Но…
— Меня не нужно агитировать!
— По-видимому, нужно!
Вебер повернулся и удалился быстрым шагом.
«Злится, наверное, — думал Харкус. — Но я не оставлю его в покое, да и других тоже, пока они не поймут, что полк должен быть способен решить любую задачу».
— А что будет, когда мы с дивизионом вернемся в Еснак? — спросил Вебер, вернувшись к Харкусу.
— Это мы обсудим в четверг утром. До конца учебного года осталось еще четырнадцать дней, а к тому времени у нас должно быть единое мнение в оценке как полка, так и дивизионов.
— А как этого добиться?
— Так же, как и сегодня.
— Тогда сомневаюсь, что мы с тобой когда-нибудь договоримся.
— Почему?
— Я думаю теперь о твоем назначении. — Вебер остановился напротив Харкуса, но вместо его лица различал только светлое пятно. — Ты игнорируешь всех. Если ты будешь продолжать так, как начал, то поставишь под угрозу не только единство полка, не только существующие сроки и планы, но и боевую готовность полка. Да будет тебе это известно! Не говоря уже о том, что ты наживешь себе массу врагов!
— Врагов! — Харкус вызывающе засмеялся. — Наверное, они у меня и без того уже есть?
— Боюсь, что да. Я представлял, что ты свою службу как командир полка начнешь несколько иначе.
— Я тоже. — Берт поднялся с травы. — Подождем, старина, когда дивизион закончит учения. Подождем до совещания.
Послышались чьи-то шаги. Это подошел Древс.
— Что нового? — спросил у него Харкус.
— Завтрак. — Шофер подал каждому по два сухаря, намазанных маслом. — Приятного аппетита! Больше я ничего не смог достать.
— Скажите, Древс, сколько времени вам осталось служить?
— Год, товарищ майор.
— Я думал, что намного больше.
Харкус улыбнулся и, когда Древс пошел к машине, крикнул ему вслед:
— Я еще подумаю о вас!
Стоя рядом с машиной, Харкус выстрелил из ракетницы. Древс испуганно выскочил из машины. Над вершиной холма застыл желтый пучок звезд. Желтая ракета означала, что «противник» нанес по дивизиону ядерный удар.
Вебера знобило. Он, поеживаясь, прислушивался к шуму моторов, который становился все сильнее.
Харкус перезарядил ракетницу, отдал ее Древсу и послал его на вершину холма, приказав дать сигнал, когда следующая батарея приблизится к мосту.
Было около четырех часов. Первая батарея опаздывала почти на три часа. Древс бежал по склону холма, а в это время Харкус и Вебер спускались к дороге, где шум моторов был тише. Зато здесь хорошо слышались голоса, крики, команды, ругань. Лейтенант Хаген не запрещал солдатам своего подразделения ругаться. Тем более что иногда он и сам был не прочь чертыхнуться. Подарок, купленный им ко дню рождения жены, лежал в шкафу канцелярии. Дома за праздничным столом собрались гости. Жена небось бранится, не считаясь ни с чем. Она будет ругать и его, и всех других. Вспомнит при этом, почему он стал офицером и почему именно его загнали в такую глушь.
Хаген злился, что результаты стрельб пошли теперь насмарку, что он должен мотаться по дорогам, не зная, зачем. Он видел, что творилось в батарее, но ничего не делал, а лишь подгонял командиров взводов окриками: «Ну, давай! Вперед, черт бы вас побрал! Быстрее! Так и к завтрашнему утру не попадем в Еснак!» Он знал, что и эти крики не помогут, однако все же кричал, давая выход своему гневу и досаде. Хаген метался в хвосте колонны, где около тягачей и орудий артиллеристы и унтер-офицеры с трудом справлялись с защитными накидками и длинными прорезиненными чулками. Многие из солдат сбросили противогазы, чтобы в темноте легче найти и быстрее застегнуть пуговицы и завязать тесемки.
— Лишь бы только мучить людей! — выругался кто-то.
— Ни черта не клеится!..
— Если бы я только знал, как застегнуть эту шкуру!
— В мои чулки, — закричал кто-то громко и радостно, — влезет еще по две ноги!
— Будет ли польза от этой резины?
— Конечно, положись на нее.
— Что с тобой случилось, Титце?
— Чем быстрее я надену противогаз и накидку…
— Ну и натягивай, а не причитай!
У пятого орудия кто-то громко крикнул:
— Посмотрите-ка сюда! Если все завязать, то после чаю не успеешь!..
Раздался дружный хохот.
— Спокойно, еще немного вперед, подтяни, — проговорил унтер-офицер.
— Запоздал ваш показ, Нужно было раньше учить.
— Кто это сказал?
— Не все ли равно? Теперь лишь бы как-нибудь облачиться.
Харкус шел вдоль колонны, украдкой посматривая на часы. Вебер не отставал. С каждым шагом в нем росло раздражение. Он злился и на солдат, и на самого Берта, который молчал, за все время ни разу не похвалив и не побранив ни одного солдата. Майор шел вдоль колонны, заложив руки за спину. Вебер повернул назад, к мосту, воодушевляя по дороге солдат своим спокойным, глубоким голосом:
— Давайте, ребята! Покажите, на что вы способны! Давайте, ребята! — Это несколько помогло ему. Он не мог, как Харкус, молча идти вдоль колонны, отмечая лишь одни недостатки. Его подбадривающие возгласы должны помочь солдатам наверстать время, хотя бы даже несколько секунд.
Но что значили эти несколько секунд против десяти минут, прошедших с тех пор, как погасла желтая ракета? Время не остановишь.
«А что стало бы с этими солдатами, если вместо ракеты вверх поднялось смертоносное грибовидное облако?» — подумал Харкус, услышав подбадривающие возгласы Вебера.
Вебер старался, будто этими криками мог что-то изменить. Время, потерянное на сборы в казарме, на марше и даже в первый месяц солдатской службы, не вернешь, Вебер неожиданно замолчал, как будто понял это.
Древс засунул тяжелую ракетницу за пояс и спрятал руки в карманы. На вершине холма дул прохладный ветер. Над городом разливалось слабое зарево рассвета, как будто день начинался именно оттуда. Вдали зазвонили колокола. На дороге послышался шум моторов. Затем Древс услышал лязг гусениц и хлюпанье воды. Артиллеристы решили перетаскивать орудия через реку. Древс пожалел, что стоит там, откуда ничего не видно. Орудия, возле которых копошились артиллеристы, производили внушительное впечатление.
Но кое-что он все же увидел. Со стороны города приближалась следующая колонна. Древс выхватил ракетницу из-за пояса и выстрелил. Желтая ракета взлетела в небо. В ее свете Древс успел увидеть фигуры солдат возле орудий и огромные тягачи у обочины дороги. В желтой, мутной воде медленно двигалось орудие. Вдруг один артиллерист поскользнулся, зашарил руками по щиту, ища опору, но не нашел. Ударившись головой о колесо, он упал в воду. А орудие медленно двигалось дальше.
Древс не своим голосом закричал:
— Стой!
Но тут ракета погасла, сгустилась темнота.
Услышав чей-то крик, Харкус включил электрический фонарик, направив его луч на стоявшее в воде орудие. Он видел, как тяжело поднялся упавший в воду артиллерист. Не успев выпрямиться, он упал снова. Харкус и Древс добежали до него одновременно, они подняли солдата и понесли к берегу.
Вскоре к ним подоспел Вебер.
— Сними с него противогаз! — распорядился Харкус. Вебер сдвинул солдату каску на затылок и осторожно снял маску противогаза с головы. Харкус узнал рядового Титце. Когда Древс схватился за его правый сапог, солдат застонал. Вебер убрал со лба солдата мокрые волосы. Осторожно, почти нежно, двигались его сильные короткие пальцы. Он успокаивающе кивнул артиллеристу, хотя глаза у того были закрыты.
— Наверное, ступню повредило колесом передка, — заметил Древс.
Титце открыл глаза и кивнул, но ничего не сказал и только снова застонал, когда они понесли его к машине. Харкус приказал Древсу отвезти артиллериста в Еснак.
Орудие между тем уже выкатили на противоположный берег. Два раза гаубица скатывалась в воду.
При третьей попытке подошли артиллеристы из соседнего расчета, помогли выкатить орудие на берег и установить на огневой позиции. Вебер подошел к Харкусу.
— Только что скатилась в воду третья гаубица. Это могло плохо кончиться, — сказал подполковник.
Харкус уловил упрек в голосе Курта.
— Мне ты этого не говори, — возразил он. — А то я спрошу, кто их так учил…
— Разумеется…
— Разумеется, Курт?! Или ты не видишь? Посмотри на Титце: защитные чулки велики, накидка застегнута неправильно, в правом очке противогаза нет незапотевающей пленки. Разве это порядок?!
Харкус направился к орудию, которое сейчас двигалось на середине реки. Вода доходила майору до колен, затекала в сапоги. Изо всех сил Харкус налег на щит и, подбадривая солдат, крикнул:
— Раз-два, взяли, еще взяли!
Вскоре он почувствовал, что артиллеристы ускорили шаг. Через несколько минут орудие подняли на высокий берег. Харкус, не оглядываясь на Вебера, поспешил к дороге, где его ждала подъехавшая батарея. Форсирование проходило слишком медленно, как будто не было ни командиров орудий, ни командиров взводов. Казалось, что никто из солдат и унтер-офицеров не знал поставленной задачи.
Харкус пошел к дороге. Это была батарея капитана Келлера. Со второй батареей связь была нарушена час назад. Харкус поставил Келлеру задачу: занять огневые позиции для стрельбы прямой наводкой. К девяти часам дивизион должен был выйти в район сосредоточения, где ему надлежало провести частичную дегазацию боевой техники и вооружения.
Капитана Келлера на миг охватило чувство неуверенности: сколько же дивизион должен работать в противогазах и накидках? Специальной химобработке личный состав дивизиона подвергался последний раз весной, а солдаты нового призыва об этом слышали только на занятиях да и то давно.
Келлер съехал к самой реке и взял руководство переправой в свои руки. Все сразу пошло быстрее.
Радист Келлера беспрерывно вызывал вторую батарею:
— «Раствор», «Раствор»! Я — «Кельма», Как слышишь меня? Прием.
Однако «Раствор» услышали только тогда, когда «Кирпич», «Кельма» и «Бетон» уже давным-давно были на противоположном берегу реки. Батарея задержалась, сбилась с пути и прибыла в указанное место только тогда, когда Харкус уже сидел на вершине холма, сняв мокрые сапоги. В третий раз Харкус заговорил с Вебером о боеготовности полка. Но и на этот раз они не пришли к единодушному мнению. Батарея прибыла, солдаты пели песни, смеялись, махали руками, все они были без противогазов. Желтая ракета, выстреленная Харкусом, оборвала песню. Наступила мертвая тишина, которую нарушил командир батареи, подав команду: «Газы!»
С вершины холма было хорошо видно, как выполняли эту команду солдаты.
— Смотри и все хорошенько запоминай, — сказал Харкус Курту. — Тогда ты уже не станешь больше со мной спорить и сможешь поставить задачи и замполиту и секретарю партбюро.
Колонна батареи тронулась в путь.
Шум движения первого дивизиона был услышан в поселке еще до того, как голова походной колонны вышла на последнюю прямую, которая вела к цели. Нарастающий гул моторов поднял на ноги всех жителей, и они поспешили распахнуть настежь окна и двери своих домов.
Женщины побросали свои дела и высыпали на улицу. Магазин, в котором только что было полно народу, почти мгновенно опустел. В детском саду и школе установилась необычная тишина. Как-никак произошло крупное событие: отцы и сыновья вернулись домой, грязные и уставшие, но живые и невредимые, а это что-нибудь да значило. Грязь можно смыть, а от усталости не останется и следа, когда как следует выспишься в чистой постели.
Детишки и женщины радостно махали солдатам руками, выкрикивали приветственные слова, хотя их невозможно было расслышать из-за рева моторов и лязга гусениц. Густая, раскаленная жарким солнцем пыль оседала на лицах и одежде, но какое это могло иметь значение? Солдаты снова были дома — это было самым важным. Радость возвращения невозможно сравнить ни с чем. Никакая другая радость не бывает такой глубокой, как не бывает более трогательного расставания, чем расставание солдата со своими родными и близкими.
Радость эта охватила и Харкуса, он еще никогда ничего подобного не переживал, по крайней мере здесь, в Еснаке.
На восторженные приветствия жителей отвечали не только солдаты, но и унтер-офицеры, и офицеры. Радость жителей передавалась всем, и, хотя большинство из солдат жили совсем не здесь, это событие они воспринимали как возвращение в родной дом. Радость возвращения сливалась с гордостью за те результаты, которых они только что достигли.
И хотя они не спали две ночи подряд, работая по нескольку часов в специальном защитном обмундировании, они все же благополучно форсировали со своими пушками водную преграду. Правда, после этого им удалось отдохнуть лишь спустя восемнадцать часов. Не все, разумеется, шло без сучка и задоринки, но зато они теперь оценили свои силы, почувствовали, на что способны.
Машина за машиной въезжала во двор казармы. Женщины уже расходились по домам, и только вездесущие неугомонные мальчишки еще долго крутились возле казарменных ворот, охраняемых часовым.
Харкус вошел в комнату секретарши. Фрау Камски, встретив его, сообщила, что полковник Венцель ждет его звонка.
— Разрешите, я угощу вас чашечкой кофе, товарищ майор? — вежливо спросила она, закончив деловую часть разговора.
— Да, пожалуйста, двойного.
В кабинете, куда прошел майор, тихо и прохладно. Окно задернуто шторой, и в стекло билась одинокая муха.
Харкус опустился в кресло и, вытянув ноги, на минуту закрыл глаза. Он слышал, как кто-то прошел по коридору, остановился перед его дверью, а затем быстро убежал.
«Наверное, это Курт. Он как раз передо мной прошел в штаб», — подумал офицер.
Телефонная линия с Бургенау была занята. Харкус раскрыл папку с документами и прежде всего разыскал в ней план перевода техники, составленный Пельцером. Этот план он так и не подписал, так как подполковник запланировал весь перевод на один день.
Харкус переложил план в ящик письменного стола.
В этот момент фрау Камски принесла майору кофе.
— Завтра предстоит какая-нибудь важная работа, товарищ майор? — поинтересовалась она.
Отхлебнув из чашечки кофе, Харкус обжег язык.
— На завтра у меня назначено совещание моих заместителей. Позаботьтесь, чтобы всем хватило кофе: совещание продлится долго и будет жарким.
— Хорошо.
Наконец телефонная линия с Бургенау освободилась и майору удалось дозвониться до полковника Венцеля.
— Ну, как у вас идут дела? — поинтересовался полковник Венцель.
— У меня лично — превосходно.
— А в полку?
Майор секунду помедлил с ответом, а затем сказал:
— Не совсем хорошо.
Венцель молчал. Майор ясно представил себе, как в этот момент полковник снимает очки, кладет их на стол и прикрывает глаза рукой. Так он обычно делал всегда, когда предстоял длинный и важный разговор по телефону.
— Давайте все по порядку, — снова заговорил полковник Венцель. — Ведь дивизион выполнил стрельбы на «отлично», не так ли?
— Выполнить-то выполнил, но как?! Чего стоит это выполнение, если семьдесят процентов артиллеристов не уложились в нормативное время, отведенное для надевания противогаза и защитной одежды, если подготовка техники к бою шла медленно, а добрая половина личного состава не имела никакого представления о том, как обращаться с индивидуальным дегазационным пакетом! Я уже не говорю о сроках приведения орудий к бою! Когда четыре года назад я пришел в дивизион, там не говорили ни о каких условиях, которые якобы мешают уложиться в нормативное время. — Майор замолчал, слушая, как тяжело дышит в трубку полковник.
Спустя несколько секунд Венцель спросил:
— А каковы, на ваш взгляд, причины?
— В них я еще не полностью разобрался. Мне ясно одно: до меня здесь все внимание концентрировалось на самом главном, то есть на самой стрельбе и ее результатах.
Венцель снова помолчал немного, затем прокашлялся и спросил:
— А как обстоят дела с переводом техники на зимний режим эксплуатации?
— Я вас не совсем понял.
— Разве я не ясно спросил?
— Совершенно ясно.
— Тогда как же?
— Все будет закончено в установленные сроки.
— Что еще собираетесь делать?
— На завтра я назначил совещание с моими заместителями. Там все и обговорим.
— Хорошо, информируйте меня об этом. Постарайтесь использовать оставшееся в вашем распоряжении время с пользой, но отнюдь не в ущерб решению других вопросов. А как состояние здоровья рядового Титце?
— Перелом кости.
— Родителям сообщили?
— Так точно!
— Будьте внимательнее: подобных случаев у нас быть не должно.
— Я понимаю.
— Не собираюсь судить относительно того, насколько необходимо было проверить первый дивизион, это ваше дело. Но если вы и впредь пожелаете проводить подобные проверки, то я потребую от вас на этот счет убедительного основания. Итак, до скорого свидания.
— До свидания, товарищ полковник.
Харкус откинулся на спинку кресла, думая о том, что полковник слишком хорошо информирован о положении дел у него в полку. Видимо, кто-то уже нашептал ему что-нибудь в этом роде: «Товарищ полковник, мне кое-что известно. Этот Харкус ставит под угрозу перевод техники. Одного артиллериста он уже, можно сказать, угробил. Он делает то, что ему заблагорассудится и тем самым все портит».
Майор встал и подошел к окну. Перед зданием, в котором жили солдаты первого дивизиона, лежали ящики с приборами, возле которых сновали солдаты. В этот момент из штаба выбежал Курт Вебер и что было сил помчался в первый дивизион, словно боялся опоздать и пропустить что-то очень важное.
«Ты плохо начинаешь», — сказал не так давно майору Курт.
«Неужели я допустил какую-то ошибку? Но как же иначе я должен был начать свою службу в полку? Принять все так, как есть? Поехать в казарму и произнести речь, а в конце высказать мнение, что полк находится в хорошем состоянии? Это прозвучало бы неплохо, но на деле было бы не чем иным, как концом части. Нет, я должен был начать именно так, и не иначе, — решил Харкус. — После того, что я видел, нельзя было по-иному начинать жизнь в полку».
Майор вернулся к письменному столу и, перевернув листок бумаги, лежавший в папке, увидел две докладные, о которых ему напомнил в Бургенау Венцель. Майор внимательно прочел оба документа.
В первой докладной шла речь о состоянии политико-воспитательной работы в полку, подчеркивалась роль подготовки офицеров к проведению политических занятий, указывалось на важность библиотечной работы. Оказалось, что читателями полковой библиотеки были четыре пятых всего личного состава полка. Ниже подчеркивалось значение и роль комнат политпросветработы, важность такого мероприятия, как развертывание художественной самодеятельности. Далее шли критические замечания относительно того, что командиры и политработники полка не всегда и не во всем поддерживают руководство комсомольской организации в ее начинаниях, о недостаточном использовании в пропагандистских целях полкового радиоузла и о неправильном использовании некоторыми солдатами своего свободного времени. Правда, общая оценка политико-воспитательной работы в полку была хорошей. Ниже сообщалось о поощрении Курта Вебера за инициативную работу.
Все вышеперечисленное было известно майору. В то же время этот документ не давал ясного представления о степени боевой готовности части. Венцель заметил это и еще в Бургенау предупредил майора.
Подобный минус имела и вторая докладная, в которой сообщалось больше о недостатках в полку. Здесь же хвалили Пельцера, причем больше, чем Вебера в первой докладной.
Завтра утром все они будут сидеть напротив Харкуса, лицом к нему. Среди них будет майор Герхард, начальник штаба.
Будет там и Курт Вебер, с точкой зрения которого кое на какие вещи Харкус никак не может согласиться. Вебер, который на высотке молча протянул ему руку и тотчас же убрал ее за спину.
Придет и Пельцер, который преследовал его почти полночи.
Будет на совещании и Треллер, которого майор еще ни разу не видел.
Охотнее всего майор поговорил бы сейчас с кем-нибудь о завтрашнем совещании, посоветовался бы. Точнее, не с кем-нибудь, а именно с Герхардом. Но он решил его сейчас не беспокоить, так как начальник штаба полка со своей оперативной группой был занят составлением плана боевой подготовки на ноябрь, а в этом плане он должен был предусмотреть кое-какие пожелания нового командира полка. У Герхарда и без него дел по горло, и раньше полуночи он вряд ли освободится.
Харкус перелистал несколько бумаг, лежавших в папке для доклада, и обнаружил два письма.
Первое письмо было из Хенигсдорфа, со сталеплавильного комбината. Сталевары одной из бригад просили отпустить в краткосрочный отпуск их бывшего горнового, ныне артиллериста, Оберихтера на торжество по случаю награждения бригады.
Второе письмо оказалось из Лейпцига, с завода транспортного оборудования, на котором сам Харкус четырнадцать лет назад работал слесарем, возглавлял молодежную бригаду. Именно там к Харкусу однажды подошел офицер в военной форме и сказал: «Мы еще только начинаем строить новое общество и должны спешить. Кое-кто за рубежом снова подумывает о войне». Эти слова и решили судьбу Харкуса.
И вот рабоче-крестьянское государство построило новую армию. Теперь она является силой, в которой не должно быть ни одного полка, который оказался бы в той или иной степени неполноценным.
«Интересно, как сейчас идут дела на родном заводе в Лейпциге?» — подумал Харкус, После мобилизации в армию он не был там ни разу. До сих пор ему с завода никогда и ничего не присылали.
Оказалось, что письмо, подписанное членами бригады имени Юрия Гагарина, касается ефрейтора Цедлера. Бригада слесарей досрочно выполнила экспортный заказ для Советского Союза и получила за это большую денежную премию. Члены бригады хотели бы послать часть премии своему бывшему коллеге по работе, в настоящее время служащему в армии, если он, разумеется, служит хорошо.
Ефрейтор Цедлер был на хорошем счету, и потому майор не возражал против того, чтобы ему прислали премиальные деньги.
Секретарша майора Харкуса фрау Камски еще до возвращения командира полка навела о Цедлере и Оберихтере соответствующие справки у их командиров и подготовила ответы на оба письма.
Харкус подписал оба ответных письма, решив про себя, что ему следует запомнить фамилию Цедлера. Как-никак бригада выполнила экспортное задание на четыре недели раньше назначенного срока. Четыре недели — результат значительный! Вот к кому на выучку следовало бы направить Пельцера, который пустяковое мероприятие спланировать как следует не может… Правда, учить можно и нужно здесь, в полку…
Внезапно майору пришла в голову интересная мысль, и он попросил вызвать к нему начальника финансовой части полка.
В тот вечер обер-лейтенант Экснер вышел из казармы, неся в руках кроме неизменного портфеля большой, перевязанный шпагатом пакет. Он устал, был раздражен и старался отогнать мысли о событиях, происходивших на батарее прошлой ночью и утром.
Экснер чувствовал, что новый командир полка обратил особое внимание на их батарею, которая при подведении окончательных результатов получила более низкий балл, чем другие батареи.
Таким образом, первая батарея из дивизиона Келлера в соревновании на звание передового подразделения одержала верх над их батареей. После отлично проведенных стрельб четвертая батарея стала для своих соперников недосягаемой.
Экснер невольно вспомнил слова Каргера: «Было бы хорошо, если бы вы добились взаимозаменяемости номеров и целых расчетов». А вдруг Харкус еще раз надумает проверить четвертую батарею?! Правда, до конца учебного года остается еще целых две недели, но ведь у командира полка и других дел хватает кроме проверки, да еще повторной, батарей, которые, собственно говоря, свой учебный год уже закончили. Но, несмотря на это, Экснер сомневался в правильности своего сегодняшнего поведения, когда объявлял унтер-лейтенанту Каргеру выговор вместо того, чтобы ограничиться простым замечанием.
Экснер свернул от изгороди, вдоль которой он шел, в сторону общежития, думая о том, что в будущем ему нужно будет побольше заниматься с Каргером. Через шесть недель начнется новый учебный год. Весь подготовительный период, вплоть до декабря, Экснер лично будет заниматься с Каргером, тем более что Мартене вернется с курсов только перед Новым годом. Собственно говоря, на Каргера можно положиться: у парня неплохо развито чувство ответственности, а его готовность выполнить любое приказание превалирует над неудовольствием и возражениями, которые подчас прорываются у него наружу. В ближайшее время нужно будет побольше загружать Каргера работой, и, пожалуй, это единственно правильное решение.
И вдруг офицер и думать забыл и о батарее, и о новом командире полка, и о почетном звании «Передовая батарея», за которое они боролись, — и все потому, что в березовой аллее, которая вела от бетонного шоссе к общежитию офицеров-холостяков, появилась стройная фигурка Кристы Фридрихе.
Девушка несла в руках связку книг. Она дружелюбно ответила на приветствие офицера и продолжала свой путь к казарме.
Молодая библиотекарша уже не раз отклоняла все попытки офицера как-то сблизиться с ней, независимо от того, было ли это простое приглашение на танец или предложение поехать в выходной на загородную прогулку.
Упрямство и недоступность девушки только разжигали Экснера. Часто он подолгу мечтал о Кристе, и воображение рисовало самые приятные картины: вот он рука об руку с девушкой идет по узкой лесной тропке; вот он рядом с ней в палатке, они отгородились от всего мира полотняной дверью, словно толстой каменной стеной; вот он, слушая шум морского прибоя, вдыхая запах водорослей и рыбы, лежит на песке и гладит рукой густые темные волосы Кристы, любуется ее узким лицом с темными бровями и трепещущими тонкими ноздрями.
Временами Экснеру казалось, что и с Кристой у него все кончится точно так же, как кончились его отношения с Евой еще задолго до того, как он познакомился с Ритой Менцель. Рита посоветовала ему идти в офицерское училище, но ждать его возвращения не стала и быстро вышла замуж за какого-то Альфреда Германа.
Экснер вошел в подъезд общежития, и в тот же миг его оглушили звуки радио, доносившиеся сразу из нескольких комнат.
На подоконнике позади дневального виднелось чье-то письмо, однако Экснер редко получал письма (писали ему только родители, проживающие в Потсдаме) и даже не подумал, что это письмо, может быть, для него. Он не ошибся: дневальный протянул ему только ключ от комнаты, а письмо так и осталось лежать на своем месте.
В этом общежитии Экснер прожил несколько лет, здесь ему было знакомо все до мельчайших подробностей. И все же ему не хватало того, что крепче крепкого привязывает человека к городу или селу, в котором он живет. Ему не хватало человека, который мог бы окружить его вниманием и заботой. А таким человеком для обер-лейтенанта Экснера могла стать только Криста Фридрихе.
— Ну, вперед! — крикнул Рингель. — Начали чистку картофеля!
— Лучше бы бросить ее, — ответил кто-то из солдат.
— Хотелось бы мне знать, зачем тогда придумали машину для чистки картофеля? — съехидничал третий.
— Подожди, подожди! — осадил последнего Рингель. — Ну и наивный же ты! Ты что, не читал последний номер «Фольксармее»? Там черным по белому было написано, что один солдат внес предложение убрать из воинских частей машины-картофелечистки, за что и был награжден медалью. А назвал он свое предложение так: «Чистка картофеля и боевая готовность части».
— Погромче, а то плохо слышно! — крикнул кто-то из самого угла подвала, в котором царил полумрак.
— Хорошо, хорошо, — проговорил с готовностью Рингель. — Буду говорить громче, чтобы всем было слышно… Так в какой же взаимосвязи находятся, спрашиваю я вас, чистка картофеля и боевая готовность части? Не знаете? Так я вам сейчас растолкую. Каждый солдат должен уметь чистить картофель, потому что рано или поздно он может оказаться в таком положении, что его заставят чистить. И если солдат этого не сможет сделать, то останется голодным. А как вам всем хорошо известно, голодный солдат является небоеспособным. Это — во-первых. Во-вторых, во время ведения боевых действий машину-картофелечистку так или иначе возить с собой невозможно. В-третьих, совместная ручная чистка картофеля сплачивает коллектив: солдаты, которые вместе чистят картофель, хорошо притираются друг к другу, что опять-таки имеет важное значение для боевой готовности, В-четвертых, совместная ручная чистка картофеля имеет подчас культурно-политическое значение, так как, чистя картофель, солдаты иногда даже поют песни. И наконец, в-пятых, каждый солдат должен уметь чистить картофель, ведь рано или поздно он все равно женится, а в семье не может быть более продуктивной машины-картофелечистки, чем молодой супруг.
На этом под громкие аплодисменты и хохот солдат Рингель закончил свой доклад о пользе совместной ручной чистки картофеля.
Цедлер набил свою трубку. Сегодня он был несколько не в духе, и все из-за того, что не получил письма от Карин. Рядом с ним на пустом ящике сидел Герольд Шварц, а напротив, на куче пустых мешков, важно восседал Грасе. Сегодня на чистку картофеля вместо солдат первой батареи в наряд по кухне послали солдат четвертой батареи.
— Не повезло первой батарее: стреляли на «отлично», а по химподготовке «неуд» схлопотали, — сказал кто-то.
— Зато нам здорово повезло, — ехидно заметил унтер-офицер Маркварт.
— Почему?
— Ты что, думаешь, мы лучше выглядим? — ответил вопросом унтер-офицер, но, заметив, что все замолчали, ожидая, что же он скажет, продолжал:
— Я имею в виду вчерашнее утро, Моравуса. Его солдаты после первого круга вымотались полностью.
— Ты думаешь, другим было легче?
— Нет, конечно! — воскликнул Грасе.
— Кто знает, — заговорил Кат, — может, все эти перемены и к лучшему. Во всяком случае, новый полковой всех взбудоражил. Собственно, ему мы и обязаны тем, что сидим вот сейчас за чисткой картофеля и коллективно, так сказать, сплачиваемся. Могу сказать только одно: наш новый комполка — человек волевой и хорошо знает, чего хочет…
— Как мне кажется, — перебил Рингель, — он должен делать то, чего нельзя не делать. Это звучит несколько высокопарно, но…
— До конца учебного года осталось всего-навсего две недели, — заметил кто-то из солдат.
За этим разговором молча и внимательно следил Герольд Шварц. Он не так легко возбуждался, как другие, особенно, если говорили о том, в чем он плохо разбирается. Он считал, что от всей этой болтовни никакого толку не будет, хотя в конце концов всегда поступал так, как поступают другие. В задумчивости Шварц снял очки и протер их, так как стекла запотели и вместо друзей он видел лишь какие-то расплывчатые тени. До сих пор у Шварца была одна-единственная страсть, которая не давала ему покоя с раннего детства, — это математика с ее цифрами и формулами, в которых он неплохо разбирался, хотя особой пользы из этого так и не извлек. Люди, их поступки и мотивы их действий были ему, как правило, более непонятны, чем цифры. Оказавшись в армии, он добросовестно выполнял все свои обязанности и по праву считался лучшим вычислителем полка.
— Что Герольд, тебе опять что-нибудь попало в глаз? — спросил его Цедлер, выколачивая свою трубку о край ящика.
Шварц молча надел очки, и все вокруг сразу же приобрело ясные очертания.
Ефрейтор не стал больше приставать к нему, потому что опущенные уголки губ вычислителя свидетельствовали о том, что он ни с кем разговаривать не намерен.
— Ах, Герольд, Герольд! — только и произнес Цедлер, сокрушенно покачав головой.
В душе Шварц понимал, что с Цедлером, а также с Грасе или Каргером он может разговаривать смело, все они смотрели на него как на равного себе и считали его серьезным, порядочным парнем, а вот остальные солдаты и даже некоторые унтер-офицеры неизвестно почему не принимали его всерьез и по случаю и без оного обзывали его Профессором, Эйнштейном, а то просто Дифференцем. Причем произносили они эти прозвища так, как в детстве соседские ребятишки дразнили его Очкариком. К числу таких людей относился и Рингель, который часто занимался тем, что считал дни, оставшиеся до демобилизации, причем делал он это нисколько не стесняясь товарищей, и тут же грозил Шварцу:
— Буду увольняться, так я тебе покажу…
Но Шварца нисколько не интересовало намерение Рингеля.
К числу тех, кто обзывал Шварца Профессором, относился и Моравус, который всегда и из всего умел извлечь для себя выгоду. Собственно говоря, из-за Моравуса Каргер получил выговор.
В такой обстановке, которая была ему чужда и непонятна, Шварц провел полгода: оставалось прожить, и прожить, как ему казалось, без всякой пользы, еще год. И это в такое время, когда коллеги по институту, где он работал до призыва, продолжают работать над последней моделью компьютера, а быть может, уже успешно справились с заданием и приступили к новому, более важному. Правда, чтобы не растравлять себя, Шварц старался не думать об этом, придерживаясь пословицы: «С глаз долой — из сердца вон».
В сердцах он с размаху бросил очищенную картофелину в ведро с водой.
— Потише на поворотах, — недовольно пробурчал Грасе, вытирая рукавом кителя брызги с лица.
— Прошу прощения, — извинился Шварц и принялся за следующую картофелину.
В помещение вошел дежурный по кухне, чтобы лично убедиться в том, что здесь все идет как надо. Его сопровождали два солдата, неся на огромном противне остатки омлета, не уничтоженного за ужином.
— Материальный стимул, — с усмешкой произнес штабс-вахмистр, собственноручно вручая каждому по куску подрумяненного омлета.
Спустя полчаса после его прихода в подвале появился майор Харкус. Он поздоровался со всеми и, оглядевшись по сторонам, сказал:
— Ну вот, не оставлена без внимания даже чистка картофеля.
Перед зданием, в котором располагался личный состав четвертой батареи, остановились майор Харкус, Грасе, Цедлер и еще несколько водителей.
— Ваша идея относительно создания системы конвейера мне нравится. Изложите ее, пожалуйста, на бумаге, — сказал майор Харкус, обращаясь к Цедлеру.
— Все сделаем, — с готовностью ответил ефрейтор. — В обеденный перерыв, товарищ майор, вы получите наши соображения в письменном виде.
— Бумагу передадите не мне, а технику вашего дивизиона. Его это должно заинтересовать.
— Он всегда интересуется всякими новинками, — заметил унтер-вахмистр, на широкоскулое спокойное лицо которого майор обратил внимание еще в подвале.
— У нас в полку разбором всех рационализаторских предложений занимается Калочек, — пояснил один из водителей.
— Калочек? — переспросил майор. — Высокий такой блондин, он еще, кажется, волейболист, а?
Грасе и Цедлер кивнули.
— Тогда все в порядке. — Майор улыбнулся и, попрощавшись со всеми, направился к проходной.
У ворот Харкус встретил Кристу Фридрихе. Девушка была в светло-коричневом костюме английского покроя, а из-под жакета виднелась темно-красная «водолазка», В руках у нее была стопка книг, перевязанная шпагатом.
— Добрый вечер, товарищ Харкус, — первой поздоровалась библиотекарша.
— Добрый вечер, — ответил ей майор.
В неоновом свете фонаря лицо девушки казалось бледным, а большие глаза, как и волосы, отливали чернотой. Она прошла через ворота впереди майора, затем остановилась и спросила:
— Вам тоже направо?
Майор кивнул. Некоторое время они молча рядом шли по улице.
Майор был на целую голову выше девушки. Чтобы не заставлять ее идти быстрее, он несколько замедлил шаг, убрал руки за спину, сцепив их замком. О чем он мог говорить с ней? О их прошлых встречах? Первая встреча произошла слишком давно, чтобы о ней можно было вспоминать, а вторая была столь короткой и неожиданной, что о ней неудобно было даже и заговаривать. Быть может, следовало бы взять у нее стопку книг, спросив: «Тяжело?» или: «А вы всегда так много книг носите?» Но в поселке столько любопытных глаз, которые замечают то, что им вовсе не следовало бы замечать! Лучше бы еще немного задержался с Грасе и Цедлером, тогда не было бы этой встречи! И майор зашагал чуть быстрее.
Таким, как сейчас, Харкус бывал и раньше. Криста Фридрихе хорошо помнила это. Он всегда как-то дичился и молчал, когда встречался с ней. Черные глаза девушки, так казалось Харкусу, всегда смотрели на него с немым упреком, и от этого он еще более терялся.
Первой после долгой и мучительной паузы заговорила Криста.
— Вы уже прочли новеллу? — спросила она.
— Какую новеллу? Ах, ту… Все недосуг. Сейчас у меня есть более важные дела.
— Разумеется. И вы нашли правильное решение?
— Думаю, что нашел. А вас это интересует?
— Разумеется, как-никак я уже два года работаю в полку. Есть люди, которые приходят в библиотеку, как на тихий необитаемый островок. Подчас, роясь в книгах, стоящих на полках, они высказывают такие откровенные мысли, на что в любом другом месте у них не хватило бы мужества. И я слушаю их.
— Ну, например, о чем?
Девушка посмотрела майору в глаза и, немного помедлив, ответила:
— Например, о вас.
— Представляю, что они обо мне там говорят! Я ведь здесь человек новый. Всего двое суток в полку, а уже все перевернул кверху дном. Пусть говорят что хотят. — Харкус рассмеялся, отчего лицо его сразу помолодело, и спросил: — Не так ли?
— Так, — ответила Криста, удивленная не его словами, а тем, что майор рассмеялся. Она подумала о том, как трудно, видимо, целый день работать с людьми, которые тебя почему-то не понимают. Хотя, быть может, майор вовсе и не так плох, как о нем говорят.
Дойдя до общежития, они остановились.
— Но говорят не только неприятное, — заметила девушка.
— Вот как?! — удивился Харкус. — Это уже интересно.
— Ну, например, говорят, что теперь в полку надо ждать чего-нибудь нового. Или: «Этот со временем себя покажет, он заставит всех шевелиться как следует».
— В ближайшие дни, — усмехнулся Харкус, — вы, по-видимому, услышите обо мне и другие, менее лестные отзывы.
Сказав это, майор протянул Кристе руку и попрощался. Рука девушки была маленькой и прохладной. Криста снова взглянула майору в глаза, причем у нее было такое выражение лица, будто она еще что-то хотела сказать, но так и не сказала.
Вечер был теплым и тихим. Тишину эту не нарушали ни рев моторов, ни звуки стрельбы, которые довольно часто доносились со стороны стрельбища, ни грохот артиллерийских разрывов. Слышались лишь затихающие шаги Кристы. Ничто, казалось, не напоминало о том, что совсем рядом расположена многолюдная воинская часть. Можно было подумать, что находишься в тихом поселке где-нибудь на опушке леса, который приветливо шумит кронами деревьев, заглушая все остальные звуки.
Так медленно и непринужденно, как сейчас, Харкус за эти два дня шел впервые. А ведь он здесь всего два дня!
Войдя к себе в комнату, майор почему-то первым делом взял в руки рекламное приложение, лежавшее на письменном столе, и не спеша перелистал его. Приложение было небольшое, но майор так устал, что лень было читать даже его. Кроме того, у него были дела и поважнее: на утро он назначил совещание со своими помощниками. Оно обещало быть долгим и жарким.
Харкус перелистал странички записной книжки: кажется, он ничего не забыл, сказано уже все. Захлопнув книжку, он встал и сказал:
— А теперь за работу!
Первым поднялся Пельцер, зажав в правой руке свернутый трубочкой план перевода техники на зимнее обслуживание, который Харкус так и не подписал. Войдя в кабинет, подполковник на миг остановился, затем повернулся и вышел с недовольным лицом, не удостоив никого даже взглядом. Его твердые шаги по коридору были слышны недолго. Майор Герхард и капитан Треллер загремели кофейными чашечками, понесли их в комнату фрау Камски.
Гаупт стоял у противоположного края стола, как раз напротив Харкуса, спокойно глядя на свои планы и документы, лежащие в раскрытой черной папке, затем его взгляд скользнул по столу, после чего Гаупт отодвинул стул и пошел к двери. Вот так же, молча и не глядя в глаза командиру, он уже однажды уходил от него. Было это два дня назад, у подножия высотки, после стрельбы первого артдивизиона. Все движения Гаупта, с того самого момента, когда он собирал со стола свои бумаги и укладывал их в папку, и до неторопливых шагов к двери, как бы выражали его полное безразличие ко всему происходившему в этом кабинете, куда, казалось, он и входить больше никогда не собирался.
Харкус сел и, закрыв рабочую тетрадь, сунул ее в ящик стола.
В кабинет вошла секретарша вместе с Герхардом и Треллером.
— О! — воскликнула она еще с порога. — Накурили так, что хоть противогаз надевай! И как только вы можете работать в такой атмосфере?! — Она раскрыла окна, собрала оставшуюся грязную посуду и переполненную пепельницу. Заглянула в оба кофейника и сказала:
— Тут еще осталось немного кофе. — И по очереди посмотрела на Вебера, на капитана Кисельбаха, который стоял позади стула заместителя командира полка по политчасти, ожидая чего-то, а затем и на самого Харкуса. — Выливать жалко, а сама я такой крепкий кофе не пью.
— Налейте мне немного, — попросил ее Харкус.
Секретарь партбюро полка Кисельбах наклонился к Веберу и о чем-то спросил его. Вебер согласно кивнул и, сунув сигарету в пепельницу, затушил ее энергичным нажимом.
В ходе совещания Кисельбах, еще молодой офицер с внимательным взглядом голубых глаз и непокорными прядями волос на затылке, говорил очень мало, зато много писал в своей тетради. Подойдя теперь к Харкусу, он протянул майору руку. Кисельбах был первым, кто после окончания совещания протянул майору руку, чтобы попрощаться.
Харкус ответил на крепкое мужское рукопожатие.
— До свидания, товарищ Харкус, — сказал офицер и быстро вышел из кабинета.
Майор Герхард тем временем аккуратно скатывал в трубочку составленные им планы.
— Итак, — проговорил Герхард, отвешивая Харкусу поклон, — приятного аппетита.
Дверь начальнику штаба полка открыл Треллер, заметив, что обе руки у него заняты.
— А что сегодня на обед? — полюбопытствовал Вебер.
— Печенка, — ответил Треллер с порога. Капитан был бледен и от него немного пахло лекарствами. — Печенка с луком и жареным картофелем.
— А где же удалось достать печенку? — поинтересовался Курт.
— У Валенштока, в обмен на корм для свиней.
И он вышел из кабинета следом за Герхардом. Харкус выпил остывший кофе и подошел к окну. Он чувствовал: Курт хочет поговорить с ним о только что закончившемся совещании. Харкусу и самому хотелось об этом поговорить, потому что последние три часа он чувствовал себя не в своей тарелке.
— Послушай-ка, — начал первым Курт (услышав его голос, Харкус повернулся лицом к нему), — Ильзе спрашивала меня, почему мы поспорили.
— Откуда она это взяла?
— Ты уже трое суток здесь, а к нам еще не зашел.
— Ах, вот оно что!
— Так когда же ты к нам заявишься?
У Харкуса не было особого желания идти в гости, но, вспомнив Ильзе, живую и веселую супругу Курта, которая всегда принимала его, как брата, ответил;
— Добро, сегодня вечером зайду.
— Как обычно, ужинать будешь у нас.
— Хорошо, как обычно, — согласился майор.
Курт встал, какое-то мгновение в нерешительности постоял, взявшись обеими руками за спинку стула, затем повернулся и пошел к двери.
— Итак, до вечера, — проговорил он и вышел. Вскоре шаги Курта стихли в конце коридора. Майору казалось, что Курт вернется к нему в кабинет. Но Курт не вернулся. Майор услышал, как входная дверь захлопнулась за ним.
Майор смахнул со стола табачные крошки и подошел к пульту переговорного устройства. Достаточно было нажать клавишу на панели или же, сняв телефонную трубку, набрать номер Курта и позвать его к себе, чтобы поговорить с ним о результатах только что закончившегося совещания, прежде чем звонить полковнику Венцелю. Харкус понимал, что он должен поскорее позвонить Венцелю, чтобы кто-то другой не опередил его и с пристрастием не рассказал полковнику о совещании.
Харкус откинулся на спинку кресла и задумался.
«Совещание прошло успешно, — мысленно докладывал он полковнику. — Выполнение запланированных мероприятий идет полным ходом. Дополнительно в план боевой подготовки включены следующие мероприятия: за две недели, оставшиеся до конца учебного года, поднять по тревоге с целью проверки боевой готовности несколько батарей и штаб полка, с тем чтобы иметь более полное представление о боевой подготовке части и иметь возможность запланировать на новый учебный год комплекс необходимых мероприятий. Конечная цель: к десятой годовщине Национальной народной армии добиться высоких показателей в боевой и политической подготовке».
Майор встал и заходил по комнате от стола к двери, за которой фрау Камски что-то отстукивала на пишущей машинке.
При слове «успешно» майор невольно подумал о том, с каким видом Пельцер, Гаупт и даже Вебер покинули его кабинет. При словах «идет полным ходом» он вспомнил, что пообещал премию в сто марок каждому артиллеристу, кто до конца учебного года уложится во все нормативы и выполнит стрельбы на «отлично». А каждый артдивизион, который хотя бы на день раньше срока закончит перемещение боевой техники, получит премию триста марок. И хотя Харкус приказал работать даже в субботу, с переводом техники все еще не было закончено. Против работы в субботу возражали поголовно все, против поощрения премиями — Гаупт и Кисельбах.
В конце концов Харкус сказал, что это приказ, и на этом дискуссия закончилась. Особенно сильное возражение встретило его предложение в ближайшее время поднять по тревоге несколько артиллерийских батарей и штаб полка. Против этого предложения выступали все, даже капитан Треллер и майор Герхард, который, покраснев как рак, стоял, склонившись над своими многочисленными планами, разложенными по всему столу.
— Зачем все это?
— Если проверять, так что-нибудь одно!
— Одними проверками мы ничего не добьемся: конец будет плачевным, а начало нового учебного года — еще хуже.
— За две недели нам никак не удастся сделать то, что не было сделано в полку за целый год.
— Такими рывками мы только еще больше разрозним людей, но ничего не добьемся.
Каких только высказываний тут не было! Самые противоречивые, однако ни одно из них не казалось Харкусу убедительным и не поколебало его решений.
Мысленно Харкус уже отказался от того доклада, который он готовил для полковника Венцеля. Теперь уже хотелось доложить по-новому. Венцель такой человек, которого не удовлетворят общие фразы. Он, как обычно, снимет очки, положит их на стол и начнет расспрашивать, интересуясь мельчайшими деталями, которые в сочетании с другими вещами станут вдруг очень важными.
«Вы были единодушны, принимая решение? — спросит его полковник. — Достаточно ли твердо вы себя чувствуете, чтобы сделать все так, как задумали?»
Что Харкус ответит на это?
К единому мнению они так и не пришли, особенно в оценке первого артдивизиона. Гаупт, Пельцер и Вебер хотя и сдержаннее других, но все же выступили в защиту дивизиона, несмотря на аргументы Харкуса относительно того, что артиллеристы не уложились в нормативы. Ему возражали, говоря, что ни артдивизион, ни полк в целом не в состоянии за одно тренировочное занятие показать нужные результаты.
— Неудачный день может быть у любого артдивизиона, — высказался наконец Пельцер. — А настроение, которое появилось у солдат в ходе этого несправедливо назначенного испытания, свое дело сделало.
Харкус сдержался, ни разу даже не стукнул по столу, а сжатые в кулаки руки спрятал в карманы, чтобы их никто не видел.
«Плохой день в жизни артдивизиона. На войне такой плохой день может стоить тысячи человеческих жизней. Плохой день может быть в жизни футболиста, но ни в коем случае не в жизни солдата», — думал Харкус.
— Первый артдивизион не заслужил права считаться лучшим в полку! — Майор прервал дискуссию, прервал в первый раз, чтобы отдать несколько приказов. Он поручил Веберу и Гаупту разработать новые правила выдвижения подразделения на звание «Отличное подразделение».
После такого распоряжения продолжать обсуждение было нелегко. Не для Харкуса, а для тех, кто выжидал и тянул время.
В вопросе о необходимости проверки других подразделений командира полка поддержал лишь один начальник штаба. Он высказался за то, чтобы не терять попусту ни одной минуты, сконцентрировать все свои усилия на достижении высокой боевой готовности части. Начальник штаба поддержал Харкуса и в оценке разведывательных донесений. Короче говоря, оба они, не сговариваясь, по основным вопросам пришли к единому мнению.
Харкус повернулся и подошел к письменному столу. Как раз в этот момент зазвонил телефон.
«Неужели это Венцель?» — мелькнуло в голове у майора.
— Вас спрашивает Валеншток, — сказала майору по телефону секретарша и сразу же переключила аппарат. Харкус услышал громкий голос старого друга:
— Ну, партизан, здравствуй! Три дня как здесь, а я все еще тебя не видел.
— Не было времени, Вилли.
— Чепуха! Для старого друга всегда можно найти время. Ну так когда встречаемся?
— Я еще не знаю, пока полно работы.
— Так ты никогда не придешь. У тебя что, и выходных нет?
— Пока нет, кое-какие перемещения в части.
— Что ты там перемещаешь? Уж не свой ли «вартбург»?
— Хорошо, Вилли, увидимся в воскресенье.
Валеншток рассмеялся и сказал:
— Ну, значит, до воскресенья.
— Идет, Вилли!
Харкус снова подошел к окошку и увидел, как из здания штаба быстрыми шагами вышел Курт Вебер. Говорить с ним о совещании майору больше не хотелось. До обеда он его не увидит, а пока нужно позвонить полковнику Венцелю.
Майор снова заходил взад-вперед по кабинету. Внутренне он был убежден, что действовал совершенно правильно, что все отданные им приказы и распоряжения также были правильными и нужными для полка. Без них полк не может выполнить возложенные на него задачи. Харкус понимал, что он был вправе потребовать от всех своих заместителей правильной оценки обстановки и посильного участия в анализе боевой готовности части. Он был вправе потребовать от них таких разработок и планов, выполняя которые личный состав полка достиг бы высоких показателей в боевой и политической подготовке. Он был вправе заявить Веберу и всем политработникам полка, что, несмотря на хорошие показатели, зафиксированные в последнем донесении, состояние политико-воспитательной работы в целом оставляет желать лучшего, ибо в противном случае солдат после шести месяцев службы в армии не стал бы сомневаться в необходимости иметь такие средства химической защиты, как противогаз и комплект защитной одежды. Вот на эти важные вопросы и нужно обращать внимание солдат. Нельзя ограничиваться только организацией посещения театров и библиотеки.
Безусловно, полковник Венцель все равно задаст ему кое-какие вопросы. Кроме вопросов: «Вы были единодушны, принимая решение?» и «Достаточно ли твердо вы себя чувствуете, чтобы сделать все так, как задумали?» — будут, разумеется, и другие, на которые Харкусу придется ответить «нет». Слишком недавно он в полку, чтобы найти себя. Ему прежде всего не хватает времени. А быть может, ему в первую очередь нужно убедить в своей правоте таких офицеров, как Гаупт или Вебер. Убедить в необходимости высокой боевой готовности и во вредности самоуспокоенности. А может, он сам недостаточно хорошо и основательно разобрался в аргументах Гаупта, Вебера или Пельцера? Быть может, все пошло бы иначе, если бы не присутствовал на стрельбах первого артдивизиона, не видел бы собственными глазами, как совершается марш, не наблюдал бы форсирования водного рубежа. Но Харкус не мог вести себя так, как будто он ничего не видел и не слышал. Это было не в его правилах. Однако факт остается фактом: к единому мнению со своими заместителями он не пришел и теперь, как командир полка не пользуется поддержкой собственных замов. Правда, он отдал приказы, которые должны быть выполнены, однако он прекрасно понимал разницу между приказом, который не понят полностью подчиненным, хотя он и выполнен.
Майор Харкус был уверен, что все участники совещания тоже думают о результатах проверки, но каждый по-своему.
Майор бросил взгляд в окно. Из автопарка к штабу строем шла батарея. Солдаты пели песню об артиллеристах, которую несколько лет назад сочинил командир одного взвода, а музыку написал какой-то местный композитор.
Харкус давно не слышал этой песни, однако не забыл припева, в котором говорилось, что артиллеристы идут в бой за родину, за то, чтобы она еще больше расцветала.
Майор узнал офицера, который шел в голове колонны: это был унтер-лейтенант Каргер. Несколько лет назад он был лучшим командиром орудия. Потом демобилизовался, но вскоре написал письмо ему, Харкусу, который в то время уже занимал должность заместителя командира полка. Каргер просил у него совета, что ему делать, если он решил стать офицером.
Сейчас майор узнал не только Каргера, он увидел среди солдат Грасе, Цедлера и еще нескольких человек, с кем он беседовал в подвале, где они чистили картофель.
Вот строй повернул направо. Солдаты шли хорошо. Харкус проводил их взглядом, пока они не скрылись из виду.
«С такими можно служить», — подумал майор, но он отдавал себе отчет в том, что в полку есть и слабые солдаты, и слабые места, а каждое такое место — лазейка для противника.
Майор подошел к столу и набрал номер полковника Венцеля. Полковника не оказалось на месте. Харкусу ответили, что он вернется только под вечер.
Харкус закрыл окно и пошел в парк машин, где личный состав первого артдивизиона переводил боевую технику на зимний период обслуживания.
В тот вечер майор Харкус впервые с тех пор, как прибыл в поселок, обошел все здания полка. Выйдя из части, он направился к домам, где жили местные жители, чья жизнь была для майора загадкой.
Вечер стоял тихий, пахло хвоей и свежим тесом. Со всех сторон слышался детский гомон. Неожиданно из-за угла выскочила ватага мальчишек и девчонок, они бежали сломя голову и что-то кричали. Оказалось, что они догоняли девочку лет пяти, которая бежала, прижав к себе большой желтый мяч. Вдруг девчушка запнулась и упала. В тот же миг вся орава остановилась и замолчала, и лишь один малыш, бежавший последним, закричал:
— Бросай мяч! Бросай мячик!
Майор поставил девочку на ноги. Свой мячик она не выпустила из рук, даже когда упала. Малышка тихонько плакала. Майор сказал ей что-то утешительное, вытер платком слезы и нос.
Озорники медленно расходились. Девочка с мячом пошла своей дорогой. Сделав несколько шагов, она остановилась и, повернувшись, помахала майору рукой, а через секунду уже бежала, позабыв обо всем на свете.
Все дома в поселке были выкрашены в коричневый цвет, окна — в зеленый, а крыши крыты красной черепицей, но дома не были похожи один на другой. Их разнообразили занавески на окнах, небольшие палисадники и гаражи, которые располагались то сбоку, то позади домиков. Можно было подумать, что этим каждый хозяин хотел доказать, что для него не существует никаких правил относительно того, что именно он должен сажать в палисаднике и где должен поставить гараж.
Харкус знал в поселке всего-навсего несколько семей, и только в дом Курта и Ильзе Вебер мог прийти в любое время дня и ночи.
Майор зашел по пути в магазин, чтобы купить детишкам Вебера какой-нибудь подарок. Магазинчик был небольшой, довольно тесный. У кассы толпились женщины.
Выбрав несколько плиток шоколада, Харкус положил их в корзину и тут же услышал, как какая-то женщина, обращаясь к другой, сказала:
— Вот это был день рождения! Я его долго не забуду! Стол накрыт, вино и закуски выставлены, а из гостей ни единой души. Одна отказалась, затем другая. Не пойдем, мол, без мужей, и все.
— Держался он действительно хорошо, ничего не скажешь… Тс… Тс… Тс!
— А как его фамилия? Харус?
— Ханкус или что-то в этом роде.
— Может, Хандкус?[1]
Все засмеялись.
— А как хоть он выглядит?
— Я не знаю, да и видеть его у меня нет никакого желания.
Майор подошел к кассе и спросил:
— А где у вас сигареты?
— Здесь, в кассе, товарищ Харкус.
— Простите, — удивленно заметил майор, — мы с вами не знакомы.
— Неважно. Я вас знаю давно, моя фамилия Герхард.
— Вы супруга майора Герхарда?
Женщина кивнула.
— Тогда мы действительно давно знаем друг друга, точнее — восемь лет.
— Вы теперь курить стали?
— Нет, это я для Курта Вебера. — Взяв коробку сигарет, майор расплатился и, любезно распрощавшись, вышел из магазина.
Блюменштрассе[2] проходила перед самым лесом, перпендикулярно Биркенштрассе. Своим названием эта улица была обязана Веберу, который с помощью жены и пятерых детей превратил свой участок в настоящую оранжерею. Круглый год здесь что-нибудь цвело.
Подойдя к их дому, майор стал невольным свидетелем того, как Ильзе подала букет астр Кристе Фридрихе.
— А вот и наш гость! — обрадованно воскликнула Ильзе, увидев Харкуса, и попрощалась с библиотекаршей.
Ильзе босиком пробежала между грядками навстречу майору, протягивая к нему руки и повторяя на ходу: «А вот и наш гость!» Она крепко обняла Харкуса, словно родного.
— А ты все такая же молодая, — с улыбкой заметил он.
— Тебе только кажется, мой дорогой! — Она провела рукой по гладко зачесанным назад волосам и добавила: — Посмотри-ка, вот и седые волосы появились. — И она рассмеялась. — Да и ты, как я вижу, не помолодел. Торопись, а то скоро поздно будет.
— Была бы у тебя сестра, такая же, как ты, я бы хоть завтра под венец, — пошутил майор.
Ильзе пожала плечами и, кивнув головой в сторону дома, где жила Криста Фридрихе, спросила:
— А как же тогда с ней?
Харкус опустил голову.
— В таком случае тебе нужно немедленно переходить в наступление, — проговорила Ильзе. — Другие уже давненько осаждают ее дом, а она через неделю уезжает в Дрезден, и кто знает, вернется ли обратно. Представь себе, женщина более двух лет живет одна-одинешенька в этом доме.
— Одна? — удивился Харкус.
— Да, одна.
— Кого же она ждет?
— Быть может, тебя. Я могу с ней поговорить. — Ильзе хитро засмеялась и повела Берта в дом.
Через минуту Веберы и Харкус уютно устроились в комнате. Это был первый по-домашнему спокойный вечер для Харкуса. По радио звучала музыка, а старые добрые друзья сидели рядышком, и воспоминания текли сами собой. Вспомнили, как они ехали в армию вдвоем с Вебером, как ходили в пивную, где всегда пели одну и ту же песенку «О, черноволосая красавица, не прогоняй меня!», как учились военному делу, когда на весь взвод имелась одна старенькая пушчонка-сорокапятка, а на четверых солдат приходился один карабин, как под звуки духового оркестра ходили в первый раз на парад, и многое-многое другое…
Однако воспоминания о прошлом не вытеснили из памяти Вебера и Харкуса мыслей о сегодняшнем совещании. В какую-то минуту Берту даже показалось, что, имея столько дел, он не должен был тратить дорогое время на хождение по гостям.
Поздно вечером Харкусу позвонил полковник Венцель и поинтересовался ходом совещания. Майор почти слово в слово предугадал их разговор. В конце полковник сказал:
— Ни вам лично, ни нам всем не будет никакой пользы, даже если вы тысячу раз правы. Ваша правота не должна быть правотой одиночки. Я со своей стороны полагаю, что поддержка товарищей Вебера и Пельцера вам была бы полезной. Не могли же они оба вдруг стать глупыми и ленивыми. Я знаю, что времени у вас немного. Но не надеетесь же вы, что подобным образом вам удастся выиграть время? Итак, наступление широким фронтом, с опорой на товарищей, и ни в коем случае не в одиночку. Без коллектива вы ничто. Учтите это, иначе все ваши хорошие начинания и планы пойдут в корзину для бумаг.
Стоило только Берту, сидя в гостях, подумать о совещании или о предстоящем разговоре с полковником Венцелем, как ему показалось, что ни он сам, ни Курт не должны были тратить дорогое для них время для воспоминаний о прошлом.
И хотя Ильзе очень старалась отвлечь Харкуса от повседневных полковых забот, то и дело расспрашивая его о Дрездене, и ему приходилось довольно подробно описывать ей и новые здания города, и музейные редкости старины, рассказывать о магазинах и ресторанах, о музеях и жителях, он все же так и не смог полностью отвлечься от действительности.
Полузакрыв глаза и откинувшись на спинку кресла, Ильзе внимательно слушала рассказ Берта о Дрездене, куда много лет назад она со своим Куртом приезжала на несколько дней. И если бы Харкус приехал из Лейпцига или Эрфурта, она с таким же любопытством расспрашивала бы его об этих городах, так как ее в первую очередь интересовала атмосфера большого города, где, как ей казалось, жизнь бьет ключом и ежедневно происходят какие-то важные события.
Ее можно было понять: в течение двенадцати лет она с мужем жила здесь, в этом небольшом поселке. За последние четыре года она выезжала отсюда лишь на день-два за покупками в ближайший город да два раза вместе с мужем ездила в отпуск, и только.
Разговор зашел о поселке, о строительстве клуба, об открытии ресторана, о только что построенной железнодорожной ветке, которая соединила их поселок с остальным миром.
Ильзе показывала фотографии, рассказывала что-то смешное о своих ребятишках, а потом стала подсмеиваться над Бертом за то, что он до сих пор не нашел себе спутницы жизни.
— Может, я еще и найду здесь какую-нибудь красотку, — с улыбкой парировал ее нападки Харкус.
— Возможно, — согласилась с ним Ильзе, — но сейчас ты не должен вести себя так, как прежде, а то тебя вечером в поселке и не увидишь.
Харкус рассказал о разговоре, невольным свидетелем которого он стал в магазине.
— Ты должен понимать и нас, женщин, — перебила его Ильзе, — особенно молодых женщин, которые считают, что тяжелые времена уже позади и теперь они могут жить в свое удовольствие.
— Они должны быть довольны, — задумчиво сказал Харкус, — что живут в мирное время, что их мужья рано или поздно, но возвращаются домой.
— Женщины это, конечно, понимают, но все они считают, что этот майор Харкус делает то, чего не следовало бы делать.
— Это уж мое дело. Командиром полка назначили меня, а не их. По этой причине меня нисколько не интересуют мнения женщин о моей служебной деятельности.
Ильзе наполнила бокалы вином.
— Так-то оно так, но не забывай и о том, что ты не только командир полка, но еще и начальник местного гарнизона, а это нечто вроде бургомистра.
— Значит, я шериф Харкус. — Майор отпил из бокала глоток вина и бросил взгляд на Курта, который следил за их разговором. — Эти обязанности я переложу на плечи моего заместителя по политчасти, который, как мне кажется, для этого больше подходит, чем я.
— Конечно, — согласился с Харкусом Курт. — Только ответственность все равно будет лежать на тебе…
— Потому что ты командир, — подхватила Ильзе фразу, недосказанную мужем.
Харкус кивнул. Еще в Дрездене, когда он получил назначение сюда, он не очень-то обрадовался. С одной стороны, было очень удобно, что все офицеры и большинство унтер-офицеров жили с семьями в поселке, удобно в том смысле, что в случае надобности всех их можно было вызвать в полк за пять — десять минут. С другой — этот факт имел и кое-какие отрицательные стороны, особенно это касалось различных разговоров, которые офицерские жены вели между собой. Рождались слухи, которые передавались из уст в уста, порождая порой нежелательные эксцессы. Иногда солдаты нарушали тишину поселка или рвали цветы в палисадниках. И всем этим должен был заниматься командир части, хотя ему и без того работы в полку хватало. За все отвечал начальник гарнизона.
Лично для Вебера поселок, как и полк, был родным. Все, что случалось на улице, сразу же становилось предметом разговоров и в полку. Вебер всегда близко к сердцу принимал полковые и поселковые события. Приезд Харкуса несколько нарушил это равновесие.
— Ты же командир! — еще раз повторила Ильзе решительным тоном, а во взгляде ее появилась строгость, которая через секунду сменилась прежней теплотой и участием. — Хочешь ты или не хочешь, но ты должен считаться с мнением жителей поселка, в том числе и женщин.
— Считаться с их мнением? — переспросил Харкус.
— Да, да, именно считаться. Ты не имеешь никакого права поступать так, как будто никакого поселка нет и в помине.
— Хорошо, Ильзе. Значит, в будущем, мне придется ходить из дома в дом и опрашивать милых женщин, позволят ли они мне поднять по тревоге их мужей и женихов и как долго я могу с ними заниматься. Не пойдешь ли и ты вместе со мной, чтобы помочь вести этот опрос? Над каждой из женщин я возьму персональную опеку, и тогда, быть может, они будут считать меня хорошим командиром…
— Знаешь что, не делай из этого шутки! Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду! — перебила майора Ильзе.
— Это вы все хотите сделать из меня шута, Ильзе. Я беспокоюсь о боевой готовности полка, а не о том, что обо мне будут думать жители поселка. Войсковые части существуют для того, чтобы быть готовыми в любой момент отразить нападение противника, а что для этого нужно, мне лучше знать. И я, разумеется, не позволю никаким женщинам вмешиваться в мои служебные дела.
— Вот такой ты во всем, — сказал Курт. — Я ведь советовал тебе всего-навсего прислушиваться и к мнению жителей!
Когда дело касалось женщин, Курт становился за них горой. Он готов был защищать каждую женщину, если ее кто-нибудь обижал или оскорблял. Было время, когда Курт совершенно серьезно подумывал над тем, чтобы водрузить женщинам какой-нибудь величественный монумент. Потом он как-то забыл об этой идее, а сейчас снова вдруг вспомнил и с жаром продолжал:
— Да, женщины по праву заслуживают того, чтобы им поставили памятник! Памятник за то, что они всегда находятся рядом с нами, мужчинами, поддерживают нас и помогают нам буквально во всем, даже в вопросе подъема боевой готовности части или армии в целом. И я уверен, что придет время, когда такой монумент в их честь будет сооружен.
— Знаешь, Берт, чего я тебе желаю сейчас? — спросила Ильзе. — Чтобы ты женился на такой особе, которая постоянно будет устраивать тебе скандалы.
Харкус засмеялся и, подняв бокал с вином, сказал:
— На такой особе я никогда не женюсь.
«Когда он смеется, он очень похож на большого ребенка, а смеется он так редко», — подумала Ильзе, увидев его улыбку.
Они выпили, а спустя четверть часа Берт Харкус попрощался со своими друзьями, которые проводили его до калитки.
Ночь была светлой. Ветер свистел в кронах деревьев. В доме Кристы еще горел свет, окна были раскрыты настежь. В какое-то мгновение Берт увидел фигурку девушки, а затем свет погас.
Когда Курт с женой вернулись в дом, Ильзе спросила мужа:
— Что это с вами сегодня с обоими?
— Ничего, Ильзе, абсолютно ничего.
Оба стали выносить посуду в кухню.
— Не пытайся отрицать: я же по вашим глазам поняла, что между вами что-то произошло.
— А, брось!
— Когда Берта еще не было здесь, ты о нем больше говорил, чем сейчас.
— Да? И чего ты только не придумаешь! — Курт попытался засмеяться.
— Не пытайся отрицать, — еще раз сказала Ильзе, но больше не настаивала, так как знала: муж сам ей все расскажет, если не сегодня, то на следующий день или чуть позже. — Только не оставляй его одного, — попросила она Курта.
Часа в четыре ночи зазвонил телефон. Вебер вскочил с постели и, сняв трубку, сказал:
— Вебер слушает.
— Говорит семьсот девятый. Тревога, товарищ подполковник.
Вебер бросил трубку на рычаг. По улице бегали посыльные и будили офицеров, у которых не было телефона.
— Черт бы их всех побрал! — ругался себе под нос Вебер. — Это не иначе как новая выходка Берта.
Ильзе, ничего не говоря, побежала на кухню. Она хорошо знала, что необходимо мужу по тревоге. Пока Курт одевался, жена приготовила ему кофе и бутерброды.
— Творит, что ему в голову взбредет! — ворчал Курт, натягивая в коридоре сапоги. — Это что-то новое: заместитель командира по политчасти ничего не знает о тревоге заранее! Да и вообще ничего не знает. Скоро меня совсем ни о чем спрашивать не будут! Вот это и есть то самое, что произошло между нами.
Пока Курт надевал плащ, Ильзе положила ему бутерброды в чемоданчик.
— Глупая идея! — продолжал громыхать Курт. — Тревога ему понадобилась!
— Ругайся, но не так много и громко, — одернула его Ильзе, укладывая в чемоданчик и термос с горячим кофе. — Тревога есть тревога! Ты уж и забыл небось, когда она у вас была в штабе последний раз?
Курт не стал возражать жене, взял у нее из рук чемоданчик, крепко прижал Ильзе к себе и, поцеловав, сказал:
— Все будет хорошо, дорогая.
— Возвращайся побыстрее! — Она проводила его до двери.
Курт родился в 1924 году. Он был третьим ребенком в многодетной семье сельскохозяйственного рабочего. В пятилетнем возрасте он уже помогал матери в поле. Полевые работы мальчик любил больше, чем учебу в школе, хотя учился он хорошо. Священник, заметив старания мальчика, устроил его в церковный хор.
В 1932 году в селе неожиданно появился инспектор в форме СА. Старший сын инспектора собрал молодежь и объявил о создании юношеской организации, примыкающей к гитлерюгенду.
Курт стал свидетелем борьбы, развернувшейся между священником Мантеем и инспектором Боденом, за молодежь. Однако что мог священник противопоставить инспекторским лошадям и мелкокалиберным винтовкам, боевой музыке и маршировкам? Тихий голос святого отца и звуки церковных мелодий были заглушены грохотом барабанов и топотом сапог. Молодежь не пошла за священником.
Во время одной из своих проповедей священник проклял черных дьяволов, совращающих молодежь. Об этом донесли, и спустя два дня эсэсовцы куда-то увели священника, но теперь все жители села хорошо знали, кого священник назвал черными дьяволами.
С того дня организация гитлерюгенд господствовала в селе. Юноши играли в войну, устраивали громкие дерзкие сборища. Курт тоже играл в войну и посещал эти сборища. Вскоре он завел собаку, потом кошку, затем увлекся собиранием почтовых марок. Однако вскоре забросил и это увлечение, собрал в селе все книги, составил картотеку. Короче говоря, брался за самые различные занятия, но ни одно из них до конца не доводил. Никто им не занимался, никто им не руководил. Отцу было некогда — он день-деньской пас овец. Старших братьев забрали в солдаты, а матери было не до него.
Курт устроился на лесопилку, потом выучился на экипажного мастера. Вместе с ним работали два поляка. Оба были прилежны, держались степенно и тихо, никого не задирали и, можно сказать, ни на кого не обращали внимания.
Как-то к ним подошел инспектор Боден и начал издеваться над поляками. Он плюнул на одного поляка: тот возмущенно вскочил на ноги, а Боден ударил его по шее плеткой. На шее у поляка остался багровый рубец.
Вечером Курт рассказал эту историю своему отцу, который, выпив вина, с угрюмым видом сидел в углу на диване.
— Почему Боден так поступил? — спросил сын.
— Потому что он свинья.
— Но ведь он работает в СА, и к тому же он член партии.
— Все они там свиньи.
— А почему ты мне раньше об этом не говорил?
— Священник один раз сказал и… И ты, сынок, смотри держи язык за зубами! А то всем нам каюк!
И Курт держал язык за зубами, держал до первой артподготовки наступающих советских войск, которую ему пришлось пережить в подвале, где он, свернувшись в комочек от страха, то и дело кричал: «Перестаньте! Перестаньте! Я не имею к этому никакого отношения! Никакого! Перестаньте!»
Спустя несколько дней в лагере для пленных он пришел в себя и стал постепенно понимать, что жил неправильно. Он поклялся самому себе никогда больше не брать в руки оружия.
В лагере он впервые услышал о том, что создан Национальный комитет «Свободная Германия», узнал о послевоенной перестройке Германии. Кто-то призвал пленных вступать в Национальный комитет. После митинга трое членов НКСГ ходили по баракам, беседовали с пленными. Курт спросил, что будет с ним после окончания войны, когда их отпустят домой. От них же Курт узнал, что сделали гитлеровцы с теми немцами, кто не хотел и не мог держать язык за зубами.
Через несколько дней после митинга он стал членом НКСГ, а позже поступил в антифашистскую школу в СССР и окончил ее. В начале 1947 года Курт вернулся домой. Отец и мать были живы, а два старших брата погибли на фронте. В помещичьем замке жили переселенцы. Курт начал работать снова на лесопилке, потом его избрали в правление общины. Все, чему научился сам, он теперь отдавал людям, главным образом молодежи. Учил их думать самостоятельно и своими руками строить новую жизнь.
В июле того же года вернулся в село Боден, просидев два года в лагере у американцев.
Бургомистр направил бывшего инспектора работать на лесопилку, и Курт, в то время уже главный на лесопилке, поставил его на подноску бревен. В первый же день после обеда Курт подошел к Бодену и плюнул ему под ноги.
— Стой! — крикнул вдруг седовласый старик, который в свое время видел, как Боден плюнул на поляка (старик до сих пор работал на лесопилке). Он выключил пилу и строго сказал, обращаясь к Курту:
— Немедленно вытри плевок!
— Это еще почему? — удивился Курт.
— Потому что ты не нацист!
— А ты забыл, как он издевался над рабочими и бил их плеткой?
— Но ведь ты же не нацист! — стоял на своем старик.
Курт растер плевок.
Через два месяца Курт вступил в СЕПГ.
В 1949 году, вскоре после уборки урожая, Курта вызвали к бургомистру: в кабинете сидел незнакомый мужчина. Левый рукав незнакомца был пуст. Незнакомец оказался членом краевого комитета СЕПГ.
— Видишь ли, — издалека начал разговор бургомистр, — мы перестраиваем нашу жизнь, ведь так?
— Да, конечно.
— Для этого нам необходим порядок, так?
— Разумеется.
— И этот порядок мы должны навести сами.
— Должны.
— Для этого нам нужна своя милиция и своя армия. Не так ли?
Курт молчал.
Бургомистр взглянул на инструктора СЕПГ, а затем повернулся снова к Курту и сказал:
— Из нашего коллектива мы рекомендовали тебя.
— В народную полицию?
— Да.
Курт помолчал, а затем покачал головой:
— Только не меня.
— Почему же? — удивился бургомистр.
— С меня хватит.
— Чего хватит?
— Войны.
— С нас тоже, — заметил инструктор.
— Но ведь ты еще и член партии, — не отступался от своего бургомистр.
— В партию я вступал не для того.
— А если мы дадим тебе партийное поручение надеть военную форму, что тогда?
Курт сел и, упершись локтями в колени, уставился неподвижным взглядом на носки собственных ботинок, в которых он вернулся из Советского Союза. Эти ботинки ему выдали в антифашистской школе. Там, в той школе, они много говорили о мире, который придет на смену войне, и о том, что в первую очередь нужно будет сделать в Германии.
— Именно потому, что все мы по горло сыты войной, — заговорил после паузы однорукий, — нам необходимо иметь собственные вооруженные силы. Подумай об этом, если сразу не хочешь этого понять. Ты учился в антифашистской школе и наверняка знаешь высказывание Ленина о том, что революцию мало совершить, ее еще нужно отстоять. От фашизма нас освободили русские братья, но всем остальным, а точнее сказать, перестройкой нашего государства должны заниматься мы сами. Помощь советские товарищи и впредь нам будут оказывать, но мы должны сами строить свою новую жизнь.
Курт встал и, подойдя к двери, сказал:
— Я подумаю.
Самые противоречивые мысли терзали его.
Через две недели он поехал в районный центр и надел там военную форму. А ровно через год сменил синюю полицейскую форму на зеленую, армейскую. Затем учился в офицерском политическом училище.
Зимой 1952 года Курт познакомился с Ильзе. Ее доброта и скромность очень нравились ему. Когда Курт впервые поцеловал девушку, он почувствовал, как она припала к нему сильным и крепким телом. Она напоминала ему женщин родного села, которые не гнушались никакой работой и рожали здоровых детишек.
Ильзе без всяких отговорок поехала за Куртом к месту его службы. С тех пор они никогда не расставались.
Обер-лейтенант Калочек и ефрейтор Цедлер вышли из артиллерийского парка около одиннадцати часов. Высокие и длинноногие, они шли очень быстро. Возле штаба они расстались. Калочек спешил на совещание к подполковнику Пельцеру. На большом листе ватмана, который он, свернув рулоном, нес под мышкой, был вычерчен план поточного переведения арттехники второго дивизиона на зимнее обслуживание. Этот план обер-лейтенант вместе с Цедлером, Грасе и другими солдатами продумал до мельчайших деталей. При хорошей организации работы перевод боевой техники и средств тяги можно было осуществить за два дня. Для претворения плана в жизнь не хватало только подписи подполковника Пельцера, который должен был утвердить план или отклонить его.
Ефрейтор Цедлер спешил в полковой клуб, куда его вызвали, чтобы он встретился с кем-то из родственников, приехавшим его навестить. Ефрейтор чистил и смазывал в парке орудия и был весь в масле. Масляные пятна густо покрывали его рабочий комбинезон, а руки были такими, что их за один раз невозможно было отмыть.
Когда посыльный прибежал за ним в первый раз, Цедлер не поверил ему, решив, что товарищи просто разыгрывают его. Вместо ответа он показал посыльному кукиш и как ни в чем не бывало продолжал работу.
Посыльный, улыбаясь, ушел, но через десять минут снова появился в артпарке и строго сказал:
— Если ты сейчас же не пойдешь в клуб, твой посетитель уедет домой, и ты будешь очень жалеть об этом. На этот раз ефрейтор пошел в клуб.
— Мне сказали, что ко мне кто-то приехал, — доложил он дежурному. — Я ефрейтор Цедлер из четвертой батарей.
— К вам действительно приехала родственница, — ответил офицер и показал рукой на комнату для приезжих. — Беспокоиться уже начала.
Цедлер поправил берет на голове. «Интересно, кто мог приехать: отец или кто-нибудь из бригады? Но что же все-таки случилось? Карин почему-то даже не ответила на мое письмо…» — думал он, входя в комнату.
…Она стояла спиной к окну. Лицо ее было залито румянцем, на губах играла чуть смущенная улыбка, волосы спадали на плечи, маленькие ладошки сжаты в кулачки.
Цедлер со стыдом подумал о своих грязных руках, о перепачканном комбинезоне и подставил девушке лицо для поцелуя. Берет свалился у него с головы. Ефрейтор почувствовал, как маленькие, но крепкие руки девушки обняли его за шею, притянули к себе, а полные губы коснулись его губ.
— Карин, моя милая Карин!..
Они сели к столу.
Карин не скрывала своей радости. Она дотрагивалась пальцами до лица ефрейтора, гладила его. Вообще на сей раз она была намного смелее, чем раньше.
— Ты пахнешь нашим заводом, — сказала Карин.
— А ты… ты выглядишь, как на празднике…
— А для меня это и есть праздник, — призналась девушка.
— Мы сидим друг против друга, как на официальном приеме.
— Удивляюсь, как еще они меня сюда пропустили: пять раз проверяли документы, потом дали сопровождающего.
— Бдительность, — улыбнулся он.
Карин покачала головой и сказала:
— А может, любопытство? — Она рассмеялась и вместе со стулом подвинулась к парню. Девушка снова обхватила его шею руками и звонко поцеловала. Затем Карин достала из сумки внушительного вида пакет и положила его на стол со словами:
— Вся бригада и твой отец передают тебе приветы и вот это послание.
«Шлем тебе привет и пожелания успехов в службе…» — начал читать Цедлер. Ниже следовали подписи всех членов бригады, где он работал, подписи отца, матери и братьев с сестрами.
— Почитаешь, когда я уйду, — надув губки, произнесла Карин.
Парень отложил письмо и спросил:
— Ты на сколько приехала?
— Это будет зависеть от тебя.
— От меня?
— Да спрячь ты наконец это письмо, — девушка отодвинула конверт в сторону. — Успеешь прочитать.
— Я никак не могу поверить, что ты здесь.
Цедлер взял конверт, и из него на стол выпали две бумажки по сто марок. Он с удивлением взглянул на Карин.
— Это ребята тебе часть своей премии прислали, — объяснила она.
Цедлер снова схватил письмо и с любопытством начал читать подписи. Карин на сей раз не стала ему мешать, но он, не дочитав до конца, сунул письмо в карман.
— Не забудь деньги, — заметила девушка. — Они тебе понадобятся.
Он кивнул и спрятал деньги. Мысленно Цедлер на миг снова оказался в цехе родного завода, он даже забыл про Карин, которая в эту минуту достала из сумочки маленькую коробочку и положила ее на стол. Незаметно для парня она открыла коробочку, в которой лежали два золотых обручальных кольца.
Увидев кольца, Цедлер невольно сделал несколько глотательных движений.
— Я подумала о том, что здесь где-нибудь поблизости должен быть загс, — тихо сказала Карин. Голос у нее был робкий и озабоченный.
Цедлер, забыв о своих грязных руках, обхватил ладонями ее голову и начал целовать.
— Сначала я очень боялась, — призналась девушка. Откровенно говоря, у нее и сейчас был немного испуганный вид.
— Я сразу же почувствовал, что пахнет чем-то праздничным.
— У тебя хороший нюх. — Карин подперла подбородок кулаками. — Я подумала, уж раз я здесь, то по крайней мере знай, что ты мне муж.
Цедлер кивнул и спросил:
— Сколько ты здесь пробудешь?
— В понедельник в шестнадцать тринадцать отходит мой поезд.
— Значит, не все зависит от меня.
— Правда, не только от тебя, — ответила Карин и посмотрела на часы. — Надо спешить, дел много. Нам нужны два свидетеля — и тогда можно идти в загс.
— Свидетели нам не нужны.
— А я хотела бы, чтобы они были.
— Хорошо, — согласился Цедлер, продолжая сидеть.
— Ну тогда поторапливайся, а то и загс закроют, — торопила его Карин.
— Мысленно я уже в пути.
— Лучше, если это будет не мысленно, а наяву.
— Я какой-то чокнутый, — признался парень. Он вдруг вскочил и заторопился: — Посиди тут, я быстро вернусь.
— Только не заставляй меня долго ждать.
Цедлер выбежал из клуба и помчался к командиру, к унтер-лейтенанту Каргеру.
— Товарищ унтер-лейтенант, прошу вас… — начал было докладывать он, но тут же запнулся: — Я… я женюсь… Прошу вас предоставить мне краткосрочный отпуск. И назначьте двух свидетелей, если можно. Я три года буду служить…
— А кого вы хотели бы видеть свидетелями?
— Рингеля и Шварца, если можно…
Через полчаса Цедлер с невестой и двумя свидетелями уже шел в поселок. Вместе с ними шел и унтер-лейтенант Каргер, передав взвод на попечение обер-вахмистра Беренда.
Визит обер-лейтенанта Калочека к подполковнику Пельцеру был менее удачным. Как раз в тот момент, когда ефрейтор Цедлер со своими свидетелями проходил мимо штаба полка, обер-лейтенант вышел из кабинета подполковника. На минуту он остановился в коридоре, не зная, как ему быть дальше.
Наконец он решил сначала сходить к командиру полка, которого он знал еще до учебы в академии: они вместе играли в одной волейбольной команде. Его остановила фрау Камски.
— Речь идет об очень важном рацпредложении, товарищ Камски.
— Очень сожалею, — покачала она головой. — Вам следовало прийти по этому вопросу сегодня утром.
— Утром я еще не мог.
Секретарша еще раз покачала головой и для большей убедительности даже закрыла на миг глаза.
— По крайней мере, доложите обо мне командиру.
— А я, по-вашему, зачем здесь сижу? Хорошая секретарша знает, кого пускать к командиру, а кого нет, — недовольно сказала она и застучала на машинке.
В этот момент майор Харкус вышел из кабинета и попросил дать ему какую-то папку.
Калочек кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание.
Секретарша метнула в сторону обер-лейтенанта недовольный взгляд.
— Вы ко мне? — спросил майор у Калочека.
— Да, и все по вопросу перевода техники…
— Принесите нам два кофе, фрау Камски.
Когда Калочек проходил мимо секретарши, она тихо шепнула ему:
— Не думайте, что вы поступили хорошо.
Полчаса спустя, когда жених с невестой и двумя свидетелями катили в загс в «вартбурге» Каргера, майор, предварительно постучав, вошел в кабинет подполковника Пельцера.
Увидев Харкуса, Пельцер быстро встал и сел только тогда, когда майор сам уселся в кресло, стоявшее перед его письменным столом. В кабинете было чисто и по-домашнему уютно. Ни в одном кабинете штаба не было столько цветов и зелени, сколько здесь. Даже на письменном столе слева стоял горшок с цветущими астрами. На стенах также висели горшки с цветами и картина «Отдых после боя». В комнате приятно пахло сигаретным дымом.
Харкус был удивлен. Он ожидал увидеть строгий кабинет, который соответствовал бы характеру хозяина.
Впервые командир полка остался с Пельцером наедине, сейчас с ним можно было поговорить, что называется, с глазу на глаз. Харкусу, по-видимому, удалось в какой-то степени уменьшить дистанцию, которая между ними существовала.
Хотя со времени совещания уже прошло два дня, отношения Харкуса со своим заместителем, да и с другими офицерами, по-прежнему оставались натянутыми. Более того, вчерашняя тревога, по которой были подняты с постели работники штаба, только усложнила эти отношения. Подполковник Пельцер относился к числу офицеров, которые во всем обвиняли только Харкуса, считая его властным самоуправцем.
Майор не сразу заговорил о предложении Калочека. Сначала он дипломатично поинтересовался ходом перевода боевой техники на зимнее обслуживание. Пельцер заверил, что, по его мнению, первый артдивизион своевременно закончит столь важный этап. Далее подполковник как бы вскользь заметил, что этот переход в масштабах всего полка осуществлялся бы более четко, если бы не внезапные тревоги и непредусмотренные проверки.
Харкус усмехнулся и пообещал пока не тревожить те подразделения, которые в данный момент непосредственно заняты переводом техники на зимний период. Затем майор поинтересовался, что известно Пельцеру о новых пушках и арттягачах, которые они должны получить в следующем году.
Пельцер ответил, что он кое-что слышал об этом и даже на совещании в Бургенау видел фотографии нового вооружения, но более точного представления об этом, к сожалению, не имеет.
— После проведения маневров, — обещал майор, — офицеры штаба и командиры подразделений как-нибудь съездят в соседний полк, в котором эта техника уже находится на вооружении несколько месяцев. — Харкус сделал небольшую паузу, а затем добавил: — Я слышал, что существует рационализаторское предложение, приняв которое мы смогли бы ускорить процесс перевода боевой техники.
— Я тоже слышал, — Пельцер потянулся за сигаретой, — и сразу же понял, что вы именно из-за этого и пришли ко мне.
— Хорошо. Тогда перейдем к сути дела. Каково ваше мнение об этом предложении?
— В данный момент отрицательное.
— Объясните почему…
— По-моему, боевая техника части благополучно переводится на режим эксплуатации в зимних условиях, и потому считаю лишним всякие эксперименты.
— И это все, что вы можете сказать по данному вопросу?
Пельцер ничего не ответил, он снова затянулся сигаретой, пепел упал на стол.
Харкус как ни в чем не бывало сдул пепел со стола.
— Если вы знакомы с рацпредложением, то у вас должны быть замечания к вводной и обобщающей частям.
Подполковник положил сигарету на край пепельницы. Он выпроводил Калочека, можно сказать, ни с чем, пробормотав что-то невнятное о том, что, быть может, весной удастся испробовать его предложение на одном из артдивизионов. Теория непрерывного потока, или, как его еще называют, конвейера, остается пока теорией, которая может быть претворена на практике, но может и рухнуть. А он, Пельцер, не желает брать на себя подобную ответственность.
Подполковник знал, что такая точка зрения ни в коем случае не удовлетворит командира полка. Однако сам Пельцер просмотрел рацпредложение слишком бегло и поверхностно для того, чтобы разобраться в его выгоде или невыгоде. Именно по этой причине заместитель командира полка и старался не распространяться о рацпредложении Калочека более подробно.
Харкус почувствовал эту неуверенность своего заместителя, который был немногословен и вскоре замолчал вообще.
— Я считаю, что достоинства в этом предложении есть, — сказал Харкус. — Мы выигрываем время, в артдивизионах экономим по два дня, а в целом по полку это даст выигрыш в неделю.
— Но ведь может и не получиться.
— Видите ли, мы с вами по-разному мыслим. Вы ждете провала, я — успеха.
— А почему мы так много говорим об этом? — не сдавался Пельцер. — Отдайте приказ по полку — и делу конец. — Подполковник встал из-за стола и подошел к окну.
— Я и отдам такой приказ, — спокойно произнес Харкус. — Однако до сих пор считалось, что любой приказ тогда будет выполнен отлично, когда его понимают. Калочек, например, солдаты и унтер-офицеры, которые оказывали ему помощь в составлении плана, никакого приказа ни от кого не получали, однако они добровольно жертвовали своим свободным временем ради идеи.
Пельцер не стал возражать, он вернулся к столу и сел на свое место.
— Кроме того, — продолжал Харкус, — у нас есть уже кое-какой опыт, и я просто не понимаю, почему вы выступаете против этого новшества.
Пельцер бросил на майора беглый взгляд и придвинул к себе рабочую тетрадь. Лицо его начало краснеть, возможно, от злости, но Харкус еще слишком мало знал своего заместителя, чтобы с уверенностью сказать это.
Подполковник сжал губы и сделал в тетради несколько пометок, затем прочел командиру полка свой плане
Харкус смотрел на своего заместителя и думал: «Если это он звонит полковнику Венцелю и информирует его обо всем, тогда мне понятно, почему он выступает против предложения Калочека. Но если его не поймут в штабе дивизии, тогда все будет выглядеть иначе».
Кончив читать, подполковник нажал клавишу на пульте переговорного устройства и приказал вызвать к нему обер-лейтенанта Калочека.
— Желаю вам успеха, — сказал Харкус и встал.
— Попробую разобраться в этом предложении еще раз.
— Неплохо для начала.
Выйдя от Пельцера, Харкус направился в клуб, где он должен был выступить перед личным составом полка с докладом о задачах, стоящих перед частью.
В это же время на другом конце поселка шло обручение. Обменявшись кольцами и скрепив своими подписями запись в книге новобрачных, молодожены в «вартбурге» Каргера двинулись в обратный путь. В ресторане супружескую пару и свидетелей ждал празднично накрытый стол. Туда же пришел и Грасе с огромным букетом астр и большой коробкой, в которой находился кофейный сервиз на шесть персон и бутылка шампанского. Это был подарок от солдат батареи.
А спустя два часа Карин и Эрхард лежали на лесной лужайке и смотрели в чистое голубое небо. Пахло свежей травой и еще какими-то дурманящими лесными запахами.
Карин подняла вверх правую руку. Кольцо на пальце сидело слабо.
— Так и должно быть, — объяснила она. — Прежде чем карабкаться по лестнице на свой кран, мне придется снимать его и прятать в карман.
— Опусти руку, Карин.
— Почему?
— А то еще увидят нас.
— Кто? Здесь же никого нет.
— Все равно опусти.
— Поставь табличку с надписью: «Рай. Посторонним вход воспрещен!»
Они повернулись друг к другу. У Карин волосы были зачесаны назад и связаны в пучок. Глаза ее радостно блестели.
Эрхард чувствовал маленькие руки Карин на своем лице.
— Как тихо здесь, я такой тишины еще никогда не слыхала, — сказала Карин.
— Тишина здесь явление редкое: неподалеку отсюда стрельбище, где часто проводят стрельбы.
— Стрельбы?
— Да, на стрельбище.
Карин попыталась представить себе лицо Эрхарда, когда он стреляет, но не смогла.
Перевернувшись на живот и подперев голову руками, Карин посмотрела на Эрхарда.
— Ты что? — спросил он.
— Хочу представить тебя во время стрельб.
— Зачем?
— Интересно просто.
— Ничего интересного в этом нет. На мне полевая форма, на голове — каска…
— А о чем ты тогда думаешь?
Эрхард ответил не сразу.
— Когда я лежу на огневом рубеже, я думаю только о том, чтобы поразить цель. А может, даже и не думаю, а просто целюсь и стреляю. Знаешь, где-то на земном шаре сейчас стреляют, убивают мирных жителей, ни в чем не повинных людей, не щадят ни женщин, ни детей, ни стариков. Понимаешь? А кое-кто вынашивает бредовые военные планы и в отношении нас, собирается сбросить атомные бомбы на Дрезден и Лейпциг. А на границе с нами они нередко стреляют в наших людей. И мы должны уметь постоять за себя. Правда, когда я лежу на огневом рубеже, мне уже некогда думать об этом, я просто целюсь и стреляю. Я не сомневаюсь, как Герольд Шварц.
— Этот Шварц кажется умным.
— Ум — это еще не все. Шварц интеллигент… но ему не хватает убежденности…
Эрхард говорил тихо и убежденно.
Воскресным утром в поселке обычно вставали поздно. Офицеры перед обедом шли в казарму, играли там с солдатами — кто в шахматы, кто в волейбол или скат.
Однако в это воскресенье лишь очень немногие офицеры, надев выходную форму или гражданский костюм, решили навестить своих солдат.
Капитан Келлер собрал офицеров первого дивизиона в расположении подразделения, чтобы поговорить с ними, особенно с теми, кто искал какие-то оправдания, чтобы только снять с себя ответственность за плохие оценки, полученные во время проверки. Келлер хотел по-отечески поругать таких командиров, объяснить всем истинные причины недостатков и указать пути их устранения.
В это воскресенье Харкус не собирался ехать в полк, ему хотелось сходить в гости к Вилли Валенштоку, а затем поехать немного поохотиться. Около девяти часов утра он вышел из общежития для холостяков через запасный выход, чтобы не привлекать к себе внимания. За плечами у него болтался рюкзак и старенькая двустволка.
Он спустился в лощину, расположенную метрах в тридцати от общежития, и пошел низом. Ветки деревьев цеплялись за рюкзак, били его по лицу.
Харкус специально выбрал этот путь, чтобы ни с кем не встречаться. И только дежурному по полку Харкус сказал, что до двух часов будет находиться у Валенштока, а потом немного поохотится в районе Уленбрюка. По собственному опыту Харкус знал, что среди охотников есть люди, которые обычно потихоньку увязываются за тем охотником, которому, как им кажется, всегда сильно везет, так как он якобы знает потайные, только ему одному известные места. Такие «спутники» не раз увязывались и за Харкусом, не раз спугивали у него дичь, а однажды под вечер, когда уже начало темнеть, он случайно чуть не подстрелил одного такого охотника, когда тот шел ему наперерез. С тех пор майор предпочитал ходить на охоту один и так, чтобы никто этого не знал.
Минут через пять он вышел на просеку и пошел по ней в юго-восточном направлении. Небо было чистое, светло-голубое. Видимость была превосходной, день тихий и безветренный.
Незаметно выйти из общежития Харкусу удалось, однако даже здесь, на природе, он не мог отделаться от мыслей о полке. Более того, после проведенной тревоги в штабе полка, которую он объявил в ночь на пятницу, беспокойство это не только не уменьшилось, но даже значительно возросло. Его беспокоило то, что его мысли как-то медленно доходили до исполнителей. Почему это так, Харкус еще не знал. Он надеялся, что ему все станет ясно, если он еще раз шаг за шагом проследит за собственными действиями в полку.
Дойдя почти до самого шоссе, он оглянулся. Просека вела до самого забора казармы, за которым находилось здание первого артдивизиона, работавшего сегодня, как в будний день. Харкус подумал, не лучше ли ему вернуться в полк, чтобы побыть среди солдат и офицеров.
Он присел на пенек и, положив ружье на колени, продолжал смотреть в сторону казармы, из-за стены которой вдруг послышался рев моторов и лязг гусениц. Пельцер, видно, решил, что лучше подчиниться его приказу. С Гауптом майору так и не удалось поговорить. Треллера он не видел с четверга, а Курт, не желая поддерживать его, просто занял, как и другие, выжидательную позицию. Интересно, чего они ждут? Может, того, что все решится само собой? Даже вчера на собрании офицеров Харкус ощутил этакий душок выжидания. Он чувствовал, что между ним и офицерами стоит невидимая стена, и пока еще не знал, как ее можно преодолеть. Лишь на немногих лицах он заметил внимание и одобрение. Это были Каргер, Калочек, Цедлер. Как мало! Но для начала и это неплохо. Жаль, что число их почему-то не увеличивалось.
Объявление тревоги в штабе отчетливо показало настроение офицеров. Многие почти открыто ругались, так как тревога, видите ли, нарушила их собственные планы. Однако не будь этой тревоги, никто и не знал бы, что штаб полка начал свою работу с опозданием на десять минут. Кое-кто из офицеров, узнав об этом, только махнул рукой, а другие даже посмеялись, говоря: «Подумаешь, всего каких-то десять минут!»
А ведь в современных условиях десять минут могут решить исход войны!
Последним по тревоге в штаб пришел капитан Хауфер. Все офицеры уже выстроились перед зданием штаба, и Харкус ставил им задачи. И тут, спокойно, как ни в чем не бывало, в выходной форме, с тощим портфелем в руке, появился Хауфер.
— На занятиях вы произносите высокие слова, а по тревоге приходите последним, — сказал ему Харкус. — На четверть часа позже других. Впечатляющие достижения!
Хауфер попытался оправдываться, но Харкус не дал ему говорить. Выяснилось, что посыльный известил капитана о тревоге через пять минут после ее объявления, а тридцать минут ушли у Хауфера на сборы.
Командир полка тут же перед строем офицеров объявил капитану выговор. После того как он распустил строй, никто ничего не сказал, хотя по выражению лиц многих Харкус видел, что они сочувствуют Хауферу.
Прошло несколько дней, а Харкус не приблизился к цели. Вместо единодушия в штабе царил разброд. Вместо повышенной активности в полку — выжидание. Неужели прав был Вебер, когда сказал майору: «Если ты и дальше так будешь себя вести, то не только не сплотишь личный состав, а еще больше разрознишь его…»
Кругом было тихо, только дятел стучал клювом по дереву где-то совсем близко.
Харкус знал один рецепт, который было бы полезно применить против тех, кто занял позицию выжидания, но он не мог прибегнуть к нему: поднять по тревоге весь полк имел право только генерал или полковник Венцель. А как было бы хорошо поднять полк по тревоге и при сохранении полной секретности перебросить в район учений, ну, например, куда-нибудь к югу, в Тюрингию. А затем заставить действовать в условиях, приближенных к боевым, когда каждая минута и даже секунда играет очень важную роль. В той обстановке уже никто не станет тянуть время и выжидать. В такой обстановке полк быстро обретет свою боевую форму. Но Харкус, как командир полка, не имел права на такую проверку части, хотя ему этого очень хотелось. Он понимал, что ни полковник Венцель, ни генерал Крюгер не согласятся с его предложением.
Но достаточно ли будет этого? Харкус поднялся с пенька, все еще не уверенный в том, что ему сделать: вернуться в полк или посвятить день отдыху. А может, все же вернуться в полк и еще раз поговорить со своими заместителями, может, в воскресный день они будут более сговорчивыми, чем в обычный, рабочий? А о чем, собственно, говорить? Вообще-то у него имеются лишь два варианта: первый — он стоит на своем и принуждает к беспрекословному выполнению всех его приказов и распоряжений; второй — он говорит при всех: «Отставить все приказы и распоряжения, которые я отдал до этого. Так дальше не пойдет! Вы были правы!» Однако времени прошло так мало, что сейчас еще невозможно понять, кто прав, а кто — нет. Нужно еще много работать. Признать свое поражение он всегда успеет. А завтра он поднимет по тревоге шестую батарею и посмотрит, как обстоят дела у них.
Майор надел на плечи рюкзак и двинулся дальше. Вскоре он перешел шоссе и оказался на опушке леса, где стояли бараки. Первые бараки были построены на этом месте тринадцать лет назад. Сейчас мало что напоминало здесь о том времени. И не осталось никаких письменных документов, не было ни памятника, ни мемориальной доски, на которой можно бы прочитать: «В 1952 году молодежь в течение двух месяцев при любой погоде строила здесь село».
А какое это было время! И каких людей оно воспитывало! Сюда, в чащу Мекленбургского леса, пришли люди, которые, не щадя своих сил, в трудных условиях построили село.
Харкус ускорил шаги и по узкой тропке вышел к селению. Неподалеку было прекрасное место, куда майор предполагал вывести на учение солдат и офицеров шестой батареи.
Майор еще раз внимательно осмотрел местность, чтобы потом не терять времени на рекогносцировку.
Фирталь — маленькое, чистенькое, почти квадратное село с небольшим католическим собором. В этом селе, жители и священник которого первое время доставили командованию артиллерийского полка немало хлопот, вот уже пять лет подряд исполнял обязанности председателя кооператива Вилли Валеншток.
Харкус вошел в село по одной из трех дорог, которые вели туда. Чем дальше он шел, тем сильнее пахло свежим сеном, спелыми яблоками и сливами. Улицы были пустынны. И только когда майор пересек, улочку, которая вела к собору, он увидел несколько стариков в темной одежде, да откуда-то справа доносились удары рук по волейбольному мячу.
Валеншток, засунув руки в карманы галифе и прислонившись животом к изгороди, стоял перед своим домом. Стоял, большой и сильный, волосы зачесаны назад, мощная шея в складках кожи. Из полка он демобилизовался в 1960 году, вернее, был вынужден уйти. А случилось вот что: когда полк был на учениях, старший сын Валенштока, подбитый парнями, убежал в Западный Берлин. Жена Вилли сразу же поехала за ним и привезла парня обратно, прежде чем он успел вместе с дружками перебраться в Западную Германию. Валеншток уволился из полка, но порвать с ним все связи не мог, потому остался жить и работать по соседству.
Харкус остановился в тени развесистой яблони, которая скрывала его от Вилли.
Вилли приветливо здоровался с жителями, проходившими мимо его дома. С некоторыми из них он обменивался несколькими фразами.
— Привет.
— И тебе привет, Эрвин. — Вилли кивал односельчанину. — Ну как, твоя корова уже отелилась?
— Сегодню ночью, — отвечал седовласый старик и, приложив два пальца к виску, говорил: — Бог в помощь, Вилли.
— Добро. — Вилли снова кивал. — Не забудь, Эрвин, что завтра свинья должна опороситься.
— Не забуду.
— Здравствуй, Вилли! — здоровался с Валенштоком маленького роста мужчина. — А не сыграть ли нам с тобой в скат, а?
— Если хочешь, можно и сыграть. Эй, Лина! — крикнул Вилли крепкой, полной женщине. — Присмотри за своими курами, а то они забрались в чужой огород!
— Во-первых, это не мои куры, — отвечала Лина, — а наши. И во-вторых, они идут не в чужой огород, а к чужим петухам.
Все засмеялись, не сдержался и Харкус. Женщины мимо майора проходили тихо, не здороваясь, зато мужчины все как по команде подносили руки к козырькам своих картузов: так требовало приличие.
Выйдя из своего укрытия и приветливо улыбаясь, Харкус поздоровался так, как только что здоровались с Вилли односельчане:
— Здравствуй, Вилли. Ты что, каждое воскресенье вот так на этом месте стоишь?
— Дружище Берт! — крикнул Вилли и бросился к воротам. Отворив калитку, он воскликнул: — Ну, входи же скорее, старый партизан! — И он дружески похлопал Харкуса по спине.
— Не бей меня так сильно, я еще пригожусь в полку.
— Ах, брось, они были бы довольны, если бы отделались от тебя.
— Тебе и это уже известно?
— Переселяйся ко мне, мне такие люди нужны.
— Вот я и пришел, чтобы агитировать тебя за возвращение в полк.
— Ну, к примеру, на должность первого зама, а? — Вилли заразительно рассмеялся, губы его задрожали от смеха, а глаза почти совсем спрятались, превратившись в щелочки.
В тот день Вилли был дома один. Его жена, учительница местной школы, поехала сопровождать сельский хор, в котором их дочь выступала как солистка, на показательное выступление в Бургенау. Сын Вилли учился в медицинском институте и в настоящее время путешествовал по Германии.
— Теперь он уже больше не предпринимает секретных поездок? — спросил Харкус, когда они шли к дому.
— Ему и одной той хватило, на всю жизнь запомнил.
— А ты?
— Я об этом давно забыл. Раньше я был начальником штаба полка, а сейчас я единовластный командир. — Валеншток рассмеялся и вышел из комнаты в кухню.
В комнате было много книг. Харкус взял с полки том Истории Великой Отечественной войны и подшивку журнала «Милитервезен» за последний год. Среди некоторых страниц журналов лежали закладки.
Вдруг Харкус увидел красивую папку. Она стояла на полке, прислоненная к стене. Майор взял папку в руки и раскрыл ее. Это был диплом Валенштока, выданный ему в 1963 году после окончания сельхозтехникума.
Через несколько минут Вилли вернулся в комнату, неся подносик с бутылкой водки, рюмками и бутербродами на тарелке.
— Я смотрю, ты все еще учишься, — сказал Харкус.
— В хозяйстве никого не интересует, как я справлялся в полку с планированием и организацией наступления или обороны. Здесь нужно уметь правильно вести хозяйство, правильно обращаться с землей, со скотиной, так, чтобы все это давало прибыль. А я в этом разбирался, как слон в кибернетике: вот и пришлось пойти учиться.
Они сели, выпили по рюмке водки за встречу. Вдруг Вилли взглянул на часы и сказал:
— Я жду гостей. К нам сегодня должна приехать польская делегация из воеводства Быдгощь, вот-вот должны подъехать. Если ты не против, то… увидишь село, посмотришь, как оно изменилось.
— Я думаю! Это под твоим-то руководством да не изменится!
Валеншток рассмеялся и встал.
— Как-нибудь я тебе обо всем этом расскажу, а сейчас… — он снова взглянул на часы. — Нам нужно с нашими товарищами кое-что обсудить.
— Пожалуйста, пожалуйста, — проговорил Харкус и, достав из куртки, висевшей на стуле, топографическую карту района, спросил: — Карандаши «Тактика» у тебя еще не перевелись?
Вилли подошел к письменному столу и, выдвинув один из ящиков, достал из него майорские погоны, небольшую шкатулку, в которой он хранил ордена и медали, длинный, почерневший от копоти осколок снаряда и коробку цветных карандашей. Эту коробку Харкус очень хорошо знал. Карандаши в ней были остро заточены и аккуратно переложены ватой, чтобы не бились друг о друга при ходьбе или быстром беге.
— Вот посмотри сюда, Вилли! — Друзья склонились над картой. — В четверг и пятницу я хотел бы вот на этой местности устроить проверку одной батарее, учение должно закончиться «боем» в условиях сельской местности. Для этого мне необходима твоя помощь.
— Зачем?
— Ты сыграешь за противника.
Вилли взял коробку с карандашами. В его толстых пальцах как-то странно выглядели тоненькие разноцветные карандашики.
Вилли достал синий карандаш.
— Мы будем двигаться с севера, — объяснил Харкус. — Ты со своими людьми устроишь на всех трех дорогах, которые ведут в село, завалы, которые должны быть серьезными, такими, какие бывают не на учениях, а в настоящем бою.
Вилли синим карандашом поставил крестик на каждой дороге в месте будущих завалов.
— Когда начнет действовать твоя батарея?
— Часов в шесть утра, не позже.
— А могу я вечером посмотреть, вернее, провести разведку огневой позиции твоей батареи, чтобы все было как на фронте?
— Конечно, если ты этого хочешь.
— Пришли мне холостых патронов и взрыв-пакетов.
— Хорошо, пришлю.
— А когда закончатся твои учения?
— В пятницу, в полдень.
— Понятно. — Вилли выпрямился и, широко расставив ноги, засунул руки за ремень, хотя это был обычный брючный ремень, а не портупея. — Понятно, — повторил он еще раз. — Но при одном условии: твои солдаты отработают в нашем кооперативе все часы, которые мои люди потеряют на твоем учении.
— Разумеется, — согласился Харкус. — А ты пригласишь всех солдат этой батареи Первого мая на праздничный обед.
— Согласен! — Валеншток рассмеялся. — А у тебя, я смотрю, практическая жилка появилась. Вчера здесь у нас был Треллер, какой-то бледный и немного не в своей тарелке.
Вилли аккуратно сложил карту и вместе с карандашами положил ее в стол. Ящик задвинул и запер на ключ.
— А чего ты ждешь от этого учения? — спросил Вилли у друга.
— Мне хотелось бы иметь точное представление о сплоченности батареи и о способности личного состава действовать на местности интенсивно и самостоятельно, проверить заменяемость номеров расчета.
— А не слишком ли ты многого сразу требуешь?
— Почему ты так решил?
— Так говорят про тебя, — проговорил Вилли, немного прищурив левый глаз, как он делал всегда, когда бывал недоволен. — Говорят, что в полку все идет не как надо.
— Пусть говорят.
Харкус выдержал изучающий взгляд Вилли. На его лице отражалась решимость.
Вилли достал из стола сигарету и закурил.
В этот момент в комнате зазвонил телефон. Вилли снял трубку, из которой был слышен громкий голос говорившего на мекленбургском диалекте.
Вилли несколько раз сказал в трубку:
— Да, да. Я иду… Делегация будет здесь минут через десять, — обратился он к Харкусу, положив трубку на рычаг. — Ну так как?
— Я пойду с тобой, — сказал Харкус.
— Тогда оставь свое ружье здесь.
Вилли поставил двустволку в платяной шкаф, где на вешалке висела отутюженная майорская форма.
— Висит в готовности номер один, — сказал он Харкусу, перехватив его любопытный взгляд, и засмеялся: — Если я вам потребуюсь, через десять минут буду в полку как штык.
Оба торопливо вышли на улицу. И хотя Вилли спешил, он не забывал здороваться с односельчанами, которые попадались им навстречу.
Харкус, едва поспевая, вышагивал рядом с Вилли, не переставая в душе дивиться популярности своего друга. Одновременно майор мысленно ругал себя за то, что остался в селе и идет встречать делегацию польских крестьян, хотя ни слова не знает по-польски да и в сельском хозяйстве ничего не понимает.
В правление кооператива они пришли за минуту до появления иностранных гостей. Валеншток едва успел поздороваться с членами правления и представить им Харкуса, как к зданию подкатили четыре «Волги».
Харкус отошел немного в сторону, чтобы не мешать. Он понимал, что он здесь человек лишний и потому, можно сказать, ненужный.
Среди приехавших гостей внимание Харкуса привлек седоволосый мужчина атлетического сложения. Он хромал. По щеке и по подбородку у него проходил хорошо заметный шрам. Оказалось, что он, как и Валеншток, является председателем кооператива.
Немного поговорив, все направились осматривать хозяйство. Харкус пошел вместе со всеми, все еще жалея, что не отказался от приглашения Вилли и не пошел на охоту.
Вилли и седоволосый мужчина шли в самом центре группы, по пути осматривая различные кооперативные постройки.
Несколько поляков, в их числе и председатель, говорили по-немецки. Харкус шел молча, слушал их беседу, не переставая дивиться тому авторитету, каким Вилли пользовался и среди односельчан, и среди поляков. Харкус все еще чувствовал себя чужим и ненужным среди этих людей, влюбленных в землю. Он снова увидел Лину, куры которой бегали в соседний двор к чужим петушкам. Потом Эрвин не без гордости показал свою Цецилию и только что появившегося на свет теленка, который уже самостоятельно стоял на своих тоненьких ножках.
— Как его зовут? — спросил польский председатель, показывая на теленка.
— Жан, — ответил Эрвин и, взяв маленькую черную табличку, мелом написал на ней кличку и дату рождения телка.
Харкус молча смотрел, слушал, как односельчане Вилли рассказывали полякам о своих успехах в работе, не скрывая трудностей. Перебивали друг друга, даже спорили, дополняли сказанное другими.
Майор Харкус невольно вспомнил, как эти же самые люди каких-нибудь тринадцать лет назад падали на колени перед епископом, который приезжал сюда из Западной Германии, целовали подол его мантии. Харкус, Валеишток и Вебер, несмотря на запрет выходить из части, наблюдали тогда за процессией, спрятавшись в стоге сена. Харкусу с Вебером еще пришлось держать Валенштока, который разозлился на невежество селян и хотел разогнать их.
Поляки выразили желание зайти в собор. Собор был красивый, с толстыми кирпичными стенами, узкими длинными окнами и колокольней со шпилем. Правда, ничего хорошего Харкус не мог сказать о служителях собора, которые выступали с церковной кафедры с проповедями, направленными против жителей поселка Еснак, против солдат и офицеров артиллерийского полка, расквартированного в поселке. Однако проповеди эти успеха не имели.
Навстречу делегации вышел настоятель собора, за ним — служки. Это был пожилой человек с голой, как арбуз, головой.
Пять лет назад, когда Валенштока спросили, почему он остался жить и работать именно в этом селе, он ответил так: «В этом селе люди до сих пор становятся на колени перед священниками». Весной того же года вместе с другими активистами он ходил по домам, стучался в ворота, чтобы созвать жителей на митинг, но тщетно… Только цепные псы, науськанные своими хозяевами, бросались на людей. Нескольких псов пришлось пристрелить.
По совету Вебера, Валеншток сначала наладил отношения с собаками, а уж потом с их хозяевами. За пять лет удалось кое-чего добиться. Подумать только: целых пять лет! И как только Валенштоку это удалось, да еще в таком селе?! А ведь в вопросах сельского хозяйства и животноводства он тогда понимал не больше, чем жители села в деривации при стрельбе из орудия. И вот село преобразилось. И как только Вилли смог достичь этого? Харкус удивлялся и одновременно по-хорошему завидовал другу, который добился таких впечатляющих результатов.
Харкус невольно задавал себе вопрос: способен ли он, майор Харкус, на нечто подобное? Ему с тех пор ни разу не пришлось побывать в тех местах, где он жил и работал тринадцать лет назад. Харкус невольно вспомнил слова Вебера, сказанные когда-то: «То, чего мы достигли, есть достижение всего нашего коллектива. В армии коллектив играет особенно важную роль. Один в армии — ничто, а все вместе — сила!»
Председатель польского кооператива оказался человеком любознательным: он всем интересовался, все хотел увидеть, потрогать руками, он даже немного проехал на тракторе, детально ознакомился с техникой приготовления силоса.
Валеншток вспомнил о Харкусе лишь тогда, когда все оказались в зрительном зале нового клуба.
— Прости, пожалуйста, старина, я совсем забыл о тебе, но… — проговорил Вилли.
— Ничего, ничего, — успокоил его Берт. — Хорошо, что ты здесь, с нами.
— Да, но как мне забрать свое ружьишко?
— А оно тебе очень нужно? Пусть пока останется здесь.
— У меня такое предчувствие, что мне сегодня повезет на охоте.
— Эх ты, охотник, садись-ка лучше сюда!
Харкус сел рядом с седоволосым поляком. Поляк курил трубку, время от времени кивая головой. У него были серо-голубые глаза, которыми он, казалось, все ощупывал.
— Хорошее у вас село! — сказал поляк, обращаясь к Харкусу.
— Какой председатель — такое и село, — заметил майор.
— Да, председатель у вас хороший, — согласился с ним поляк, кивнув в сторону Валенштока, который занимался рассаживанием гостей вокруг стола.
— Очень толковый председатель, — подтвердил майор.
За столом произносили много тостов, гостям дарили подарки. Постепенно разговоры становились все громче и оживленнее.
Вскоре Лина подала аппетитных, подрумяненных цыплят.
Председатель польского кооператива и за столом не забывал о своей трубке, как не забывал и о кивках, которыми он как бы высказывал свое молчаливое удовлетворение трапезой.
— Хорошо встречаете друзей, — наконец сказал он, повернувшись к Валенштоку. — Ты, Вилли, обязательно должен побывать у нас, в Польше.
Вилли довольно рассмеялся и, покачав головой, ответил:
— Сейчас у меня очень много работы.
— Ничего, обойдутся и без тебя, — не отступал поляк.
— У нас сейчас как раз создаются кооперативы, и я не могу уехать, а вот в будущем году приеду непременно.
— Кооперированием займется какой-нибудь другой председатель! — И поляк показал рукой на Харкуса.
— Он уже занят, — ответил Вилли.
— Где? — поинтересовался гость.
— В поселке.
— А у вас хороший кооператив? — спросил поляк, обращаясь к Харкусу.
Однако и на этот вопрос гостя ответил Вилли:
— Пока не очень хороший.
— А ты ему помогаешь?
— За этим он сюда и пожаловал.
— Хорошо. А на чем специализируется его кооператив? — не успокаивался любопытный гость.
— На защите родных рубежей, — снова ответил за Харкуса Вилли.
— Родных рубежей? Это как понять?!
— Я офицер, — с улыбкой объяснил Харкус, а затем добавил: — Командую полком.
Поляк поднял рюмку и, чокнувшись с Харкусом, спросил:
— А сколько же вам лет?
— Тридцать три.
— И уже командуете полком?!
Харкус кивнул.
— И давно?
— Всего пять дней.
— Желаю вам больших успехов! — Поляк встал и отвел Харкуса в уголок, где им никто не мешал. Он не спускал глаз с Харкуса. — Моему сыну сейчас сорок два года, он тоже командир полка, танкист. Мы вместе с ним до сорок седьмого года боролись против бандитов в Бескидах. Вот там-то меня и ранило в ногу. — Поляк кивнул и продолжал: — Мой сын служил у Кароля Сверчевского. Ты знаешь Кароля?
— Генерала Вальтера?
— Да. Его у вас так называют. Мой сын служил у Кароля как раз в то время, когда его убили в Бескидах. — И, посмотрев Харкусу в глаза, поляк спросил: — Пока еще плохо справляешься со своим полком?
Харкус кивнул.
— Быстрее нужно работать, вот как Вилли в своем хозяйстве.
Харкус снова кивнул, соглашаясь с гостем. Поляк бросил на Харкуса дружеский взгляд и, наклонившись к нему, сказал:
— Хороший кооператив — вещь очень нужная, хорошие машины — тоже необходимы, как и одежда, и обувь, но особенно нам нужна армия, без которой не может быть мира, а мир — это самое важное на земле. Так давайте же выпьем за мир!
К ним подошел Валеншток и сказал:
— Послушай, Жан, не заставляй его много пить, а то у него охота будет неудачной.
Все засмеялись.
— Если ты обязательно хочешь попасть на охоту, я отдам тебе ружье…
Харкус встал. Поднялся и поляк и, пожелав Харкусу еще раз успеха, крепко пожал руку.
По дороге к дому Валеншток сунул в руки Харкуса сверток:
— Тут тебе провизия, чтобы не умер с голоду там, в лесу. И далась тебе эта охота, одна пустая трата времени, и только!
— Если у тебя будут еще гости, ты заранее предупреди меня об этом по телефону, хорошо? — попросил Харкус.
— Хорошо.
— И не забывай, что человек, который подолгу не бывает у нас, кое-что да теряет.
— Понятно.
— Хотя все, что ты здесь сделал, достойно глубокого уважения.
— Я сделал это не один.
Некоторое время они шли молча, потом Вилли заговорил:
— Когда я только взялся за дело, меня хватило лишь на несколько недель. Потом мне все надоело до чертиков, и я хотел все бросить. Все было непонятно, как в тумане. Я и сам не знал, что делаю. Жители села не признавали меня. Правда, я тогда еще не понимал, что они вообще никаких председателей не хотели, хотя почувствовать это они дали мне довольно оригинальным способом. Однажды утром, выйдя из правления, я сразу же очутился перед толпой людей, которые стояли чуть ли не строем, а перед ними маячил один в каске и командовал: «Смирно! Равнение направо!» Сказав это, он, чеканя шаг, подошел ко мне и доложил: «Вся куча построена для получения вашего приказа!» Я, чтобы как-то разрядить обстановку, как ни в чем не бывало гаркнул: «Вольно!» И в этот самый момент на заборе закричал петух. Все громко расхохотались, и напряжение вмиг разрядилось. Я спокойно вернулся в здание правления и, высунувшись из окна, позвал к себе их «командира» и его «помощников». Короче говоря, они хотели надо мной посмеяться, а я им такой возможности не дал…
— Любопытная история, Вилли, — заметил Харкус. — А ты знаешь о том, что жители нашего поселка и твоего села мыслят не совсем одинаково?
— Что, разве в настоящий момент твой полк более боеспособен, чем пять дней назад? — спросил Валеншток.
— Пять дней назад? А чего бы мог добиться за такое время ты?
— Ну, например, разогнал бы всех…
— Оставь это…
— И за два дня можно кое-что сделать…
— Можно. А каким полк был пять дней назад? — спросил Харкус.
Вилли молчал.
— Молчишь?! И молчишь потому, что не с чем сравнить… А если бы ты увидел первый дивизион четыре дня назад, то…
Вилли молчал.
Они подошли к дому.
У ворот Вилли повернулся к Харкусу и сказал:
— Во всяком случае, я начинал совсем не так, как ты, хотя у меня под ногами была довольно крепкая база. Я в первую очередь сплотил вокруг себя людей, а уж только потом ринулся с ними вперед…
— Но сейчас у нас не так много времени.
Валеншток открыл дверь дома.
— Время… время… Его всегда не хватает…
— У нас его вообще нет.
Валеншток пожал плечами и неопределенно сказал: — И все-таки… Даже если ты и прав…
Харкус ничего не ответил другу. Он прошел в ванную и, открыв кран, подставил голову под холодную воду.
Вилли тем временем достал ружье из шкафа и уложил пакет с едой в рюкзак Харкуса.
Когда друзья вышли из дома, Вилли еще раз попытался уговорить Харкуса остаться, но тот наотрез отказался.
— Ну, тогда иди охоться! Пока!
— До встречи!
Харкус шел тяжело, широко расставляя ноги, словно рюкзак за плечами тянул его к земле.
Вилли стоял и, грустно глядя ему вслед, с сожалением думал о том, что у него мало свободного времени, чтобы как следует потолковать с другом. Он понимал, что Берт зашел к нему не только для того, чтобы сообщить об учении дивизиона. Берту, конечно, хотелось выслушать его, Вилли, мнение. И он высказал ему свое мнение, но только не совсем удачно. О таких вещах следует говорить в спокойной обстановке, когда не нужно никуда торопиться.
А Харкус шел, шел и вскоре оказался на окраине села. Остановился и, опершись на ружье, повернулся лицом к селу, словно раздумывая, не вернуться ли. Но в следующую секунду, поправив рюкзак, он твердой походкой зашагал дальше.
Примерно в то же самое время Криста Фридрихе вышла из дому. Она пересекла улицу и по тропинке пошла к лесу. В руке у нее была плетеная корзина, на дне которой лежал нож для срезания грибов, термос и немного печенья. Проходя неподалеку от полковой спортплощадки, она слышала удары мяча и громкий крик: «Гол! Забей им еще один гол!» Более того, Кристе показалось, что все жители поселка в тот день собрались на спортплощадке, потому что крики оттуда она явственно слышала, даже когда прошла более километра.
Она пересекла железнодорожное полотно, прошла несколько метров по тропинке прямо, потом свернула налево, к лесу, и пошла по опушке, на краю которой росли высокие ели.
В лесу было сухо и тепло. Криста невольно вспомнила Дрезден, Оттуда она тоже любила ездить в лес.
Во вторник она написала письмо брату в Дрезден я с тех пор почти все время думала об этом городе. Она вспомнила то, о чем забыла уже давным-давно: перед ней, словно наяву, к Эльбе спускалась лестница, на ступеньках которой она не раз сидела и глядела на воду. Вспомнила озеро с мутной водой, по которому она вскоре после окончания войны каталась на лодке вместе со своим школьным другом…
Приехав в поселок, она повесила над своим диваном открытки с видами Дрездена и фотографию, которую ей подарил Харкус. На ней были запечатлены руины Академии искусств, а на заднем плане — силуэты новых строений и большие краны.
Чем ближе был день отъезда из поселка, тем нетерпеливее становилась она и тем сильнее пробуждалось в ней желание еще раз увидеть все, что окружало ее в течение двух лет жизни здесь. Охотнее, чем когда бы то ни было, она разговаривала с женщинами и читателями полковой библиотеки, как будто больше не надеялась их увидеть.
Торжество, организованное по случаю дня рождения тети, сестры матери, так затянулось, что Криста решила заночевать у нее и вернуться в город только на следующее утро. Кристе постелили на широкой деревянной кровати. Лежа на этой кровати, Криста вдруг подумала, что тетя очень похожа на свою кровать: такая же широкая, довольно старая и скрипучая.
Ночью всех разбудил вой сирены. Он доносился из города. Временами он замирал, а затем раздавался с еще большей силой. Вслед за сиреной послышались взрывы, сначала одинокие, а затем групповые, донесся рев самолетов, от которого стыла кровь в жилах. Где-то рядом дрожали оконные стекла. Этажом ниже слышались чьи-то голоса, внизу гудел мотор отъезжающей машины.
Криста и ее братишка Клаус уже не спали, когда за ними на рассвете приехал их дядя. Они спустились вниз.
— Город разрушен, — сказал дядя. — Разрушен до основания. Дрезден стерт с лица земли.
Запах гари стоял в воздухе.
И даже когда в Дрездене были восстановлены первые улицы, дядя не переставал повторять, что города не существует. Клаус в то время уже изучал в институте архитектуру. Дядюшка не утратил своего пессимизма и тогда, когда Клаус показал ему чертежи и планы, на которых красовались широкие проспекты с двадцати — и тридцатиэтажными зданиями, великолепные дома из бетона и стекла, просторные площади и красивые парки, школы и магазины, ажурные мосты через Эльбу.
— Вот так мы будем строить в ближайшее время, — убеждал дядюшку Клаус. — Это всего лишь вопрос времени.
Клаус посылал свои проекты отцам города, и те в своих ответах просили Клауса набраться терпения и ждать.
Криста верила брату, поддерживала его во всем и просила:
— Постройте, пожалуйста, библиотеку где-нибудь в центре города, огромную такую библиотеку. Пусть она будет самым красивым и светлым зданием в городе. А когда я кончу институт, быть может, я попаду в нее работать.
— У тебя будет библиотека. Я обязательно построю ее для тебя, — пообещал брат.
Однако когда Криста окончила институт, такую библиотеку все еще не построили. Зато были другие. Криста начала работать в библиотеке швейной фабрики, над которой шефствовало офицерское училище Национальной народной армии.
Криста участвовала в кружке художественной самодеятельности. С ней занимались два унтер-лейтенанта, которые ухаживали за Кристой. Одним из них был Берт Харкус, от внимательных глаз которого невозможно было укрыться. При одном виде Кристы Берт становился молчаливым и замкнутым. Вторым был Хорст Фридрихе, веселый и находчивый человек, в противоположность Берту. Живостью Хорст напоминал Кристе ее брата. Подобно Клаусу, он строил смелые планы на будущее.
— Почему ты не стал учителем? — спросила однажды Криста Хорста.
— Как не стал — стал: среди офицеров, к сожалению, слишком мало учителей, а офицер — это тоже педагог, только военный.
В одно из воскресений Криста встретилась с Хорстом.
Девушка повезла молодого офицера на то место, где до войны стоял их дом. Они прошли по мосту, медленно спустились к реке.
— Криста, — тихо выдохнул Хорст и, неожиданно остановившись, взял руки девушки в свои. — Через шесть недель я должен уехать в Еснак.
— А где это?
— Поселок расположен в лесу: всего несколько десятков домиков, бараки и казарменные здания.
— Но библиотека-то там есть? — Девушка прикрыла глаза.
— Разумеется.
И в тот же миг она почувствовала вкус его губ.
Вскоре Криста и Хорст поженились.
Харкус поздравил их и подарил на память великолепную фотографию с видом Эльбы. Он даже улыбался, хотя в этой улыбке было больше печали, чем радости.
Клаус, узнав о замужестве сестры, с улыбкой предсказал:
— Ты еще вернешься в наш город. Самое позднее тогда, когда в центре его будет построена библиотека, о которой ты так мечтала. Это будет самое красивое и светлое здание во всем городе.
Обосновавшись в Еснаке, Криста часто вспоминала о Дрездене, но не тосковала по нему.
Харкус после окончания военного училища также получил назначение в Еснак. Правда, встречались они теперь довольно редко и совершенно случайно — то в поселке, то в библиотеке.
Осенью 1954 года, когда с начала их жизни в поселке прошло немногим более года, полк вернулся с осенних маневров.
Стоя у окна, Криста смотрела на улицу. Офицеры спешили к себе домой. Все машины давно скрылись в автопарке, перестали урчать их моторы, а Хорст почему-то не возвращался.
Вдруг Криста услышала шаги возле самого дома. До звуку шагов нетрудно было догадаться, что шли двое. Вот они поднялись по лестнице и вошли в комнату. Это были Харкус и Вебер.
В руках Харкус держал венок из роз. Молча он посмотрел на Кристу, и она прочла в его глазах глубокое сочувствие. Криста попятилась в угол.
— Фрау Фридрихе… — тихо начал Вебер и замолчал. Под глазами у него залегли тени, лицо было скорбным.
— Ваш муж… — продолжал Вебер. — Товарищ Харкус видел все собственными глазами…
— Это случилось неожиданно, — подхватил нить рассказа Харкус. — На самом повороте дороги выбежали детишки… Объехать их было просто невозможно… А у Хорста на голове даже не было каски…
Харкус прислонил венок к стене и протянул Кристе планшетку Хорста.
Криста смотрела на них широко раскрытыми глазами, но, казалось, ничего не слышала — ни шагов, ни голоса, ничего.
Похоронив мужа, Криста вернулась в Дрезден.
Летом 1955 года она снова стала работать в библиотеке швейной фабрики. Проработав полгода, перешла на работу в антикварный магазин. Позже она перешла работать в книжный магазин, потом в городскую, сельскую библиотеку, но нигде не задерживалась дольше года.
В душе у Кристы будто что-то оборвалось. Она потеряла почти всякий интерес к окружавшим ее людям.
Брат предложил ей работу у себя. Она согласилась. Выполняла у него секретарские обязанности, отвечала на письма, занималась расчетами. Клаус стал знаменит: ему заказывали проекты на строительство вилл, домов отдыха и производственных зданий. Не все давалось ему легко, так как не на все проекты удавалось получить официальные разрешения, но многое удавалось. У Клауса появились деньги.
Решающим для него оказался 1960 год, когда был утвержден генеральный план застройки города и многие проекты Клауса были приняты безо всяких изменений. Клауса пригласили работать в архитектурный совет, который руководил застройкой всего города.
Дрезден рос с каждым месяцем, но до строительства библиотеки дело все еще почему-то не доходило.
У Клауса появилось много новых друзей по работе. Вместе с ними он проводил и свободное время. Среди его лучших друзей были архитектор, врач и скульптор.
Криста всегда была с братом. Жизнь кружилась каруселью, но все как-то мимо нее. Она вращалась в кругу одних и тех же людей, и постепенно все стало однообразным. Криста хотела сойти с этой карусели, но не хватало сил.
В июне 1963 года она вернулась в город после очередной загородной прогулки. Брат остановил машину у ресторана, где они намеревались пообедать. В раздевалке Криста увидела Харкуса, который уже надевал фуражку. На лице офицера засияла радостная улыбка. Лицо у него было ясное и спокойное.
Криста хотела остановиться, но скульптор, схватив ее за руку, потащил в зал. Ей удалось лишь помахать Харкусу рукой.
Майор кивнул Кристе, махнул рукой ей в ответ.
Вечером вся компания собралась в доме у Клауса, чтобы повеселиться.
Спокойное и ясное лицо Харкуса стояло перед глазами Кристы. Она невольно вспомнила Еснак, тамошнюю библиотеку, располагавшуюся в деревянном доме. Ей приходилось самой носить туда воду, а зимой — уголь, чтобы натопить библиотеку. Теперь все это было далеко в прошлом.
Она подошла к бару и, налив рюмочку ликера, выпила. Потом Криста много танцевала с врачом, и бородатым скульптором, и даже с братом, подруга которого выпила так много, что ушла в спальню и там заснула.
В помещении было жарко. Мужчины сняли пиджаки и рубашки. Врач принес содовой воды и лил ее себе на спину и грудь.
— Ах, как я вам завидую! — воскликнула жена скульптора. — Как вам хорошо! Я тоже хочу содовой воды!
— Но сначала нужно раздеться, — предложил ей врач.
Жена скульптора, довольная, расхохоталась и начала раздеваться. У нее были крутые бедра и узкая талия.
Криста отчетливо помнит эту неприглядную картину.
В глазах у скульптора появился какой-то странный блеск. Он наполнил фужер коньяком и стал пить большими глотками. Коньяк лился у него из уголков рта, и капли поблескивали в бороде.
Встав рывком, скульптор быстро подошел к Кристе, держа в руках бокал с содовой. Схватив Кристу за ворот платья, он оттянул его и вылил воду ей за шиворот. Все громко засмеялись и зааплодировали.
Почувствовав на своем теле липкие руки скульптора.
Криста вскочила, хотела отбежать от дивана, но он крепко держал ее за платье. Она рванулась — платье затрещало — и она упала. Падая, ударилась головой о край стола и потеряла сознание…
И вот сейчас она лежит на деревянной кровати тетушки, наблюдает за игрой солнечных зайчиков на стене и вспоминает, вспоминает… Вспоминает Еснак с его деревянными домишками. Она смотрит в окно и видит за ним высокую темную стену соснового бора. Мысленно перед ее взором проходят лица людей, которых она давно не видела и о которых она давно не думала. И среди этих людей — Харкус.
Ранка, которая была у нее над левым глазом, благодаря стараниям врача довольно быстро заросла, остался едва заметный шрамик.
После злополучной попойки Криста уехала из города в Еснак, где в полку имелась вакантная должность библиотекаря. Вебер в письме написал ей о том, что у них открылась новая библиотека и они ждут ее. Криста захотела в ней работать.
Когда Криста вышла из леса на поляну, корзина ее была наполнена лисичками, а сверху лежало несколько белых грибов. Выйдя на поляну, она сняла с головы платок, повязала его на шею, затем расстегнула куртку и отряхнула ее. Захотелось присесть, выпить чашечку кофе, а уж потом идти домой. А вечером она решила пойти в кино или просто спокойно почитать.
По воскресеньям она всегда чувствовала себя одинокой, более одинокой, чем женщина, муж которой ушел на дежурство. С дежурства возвращаются на следующий день, а пока мужа нет дома, жена занимается хозяйством и детьми.
Когда Криста, отдохнув, пошла дальше, из леса вышел мужчина с рюкзаком за плечами и ружьем в руках. Мужчина шел, широко шагая и что-то громко насвистывая.
Это был Берт Харкус. Он первым увидел Кристу и пошел ей наперерез. Криста узнала его только тогда, когда он подошел к ней совсем близко — она впервые видела Харкуса в гражданском. Она остановилась поставила корзинку на дорогу.
— Криста! — воскликнул майор и рассмеялся. — Боги смилостивились надо мной и послали мне Диану. Нет ли у вас случайно чего-нибудь выпить? — Харкус кивнул на узелок, а сам снял с плеч рюкзак.
— Случайно я еще не выпила все, что у меня было, — засмеялась она.
— Счастливая случайность! Но имейте в виду: я еще не прочел книгу, которую вы мне дали. Не было времени, ну прямо-таки ни минутки! — начал оправдываться он, будто от этого зависело, получит он питье или нет.
Майор отошел в сторонку и, сев на траву, развязал рюкзак.
— Валеншток дал мне всякой еды: цыпленка, колбасу, хлеба, но ни капли жидкости. Решил отомстить мне за то, что я не остался у него. Присаживайтесь рядом, тут еды хватит на двоих.
Таким оживленным и веселым Криста еще никогда не видела Харкуса. Когда она хотела сесть, майор неожиданно воскликнул:
— Одну минутку! — Он вытащил из рюкзака салфетку и разостлал ее на траве. — Вот теперь, пожалуйста, садитесь!
— У меня в термосе есть горячий кофе.
— Мне все равно, лишь бы попить.
Криста протянула майору термос со словами:
— Только вы, наверное, не любите пить из термоса?
— Нет, почему же. — Он налил кофе в крышечку-стаканчик и сказал: — А вообще-то вы правы, я не очень люблю термосы. — Пил он маленькими глотками. — Есть товарищи, которые на дежурство таскают с собой термос. И на него они обращают больше внимания, чем на каску или противогаз. Лично на меня термос действует, как нарукавники. Вы знаете, что это такое? — И, хотя Криста понимающе кивнула, начал объяснять: — Это такие полурукавчики черного или серого цвета, которые натягивают на рукава. Их еще до сих пор используют в некоторых учреждениях. — Майор налил кофе в стаканчик и протянул его Кристе. — Но вы совсем ничего не едите. Возьмите чего-нибудь, Криста!
— Спасибо, но если бы был ножик…
— Нож у меня, конечно, есть, а вот вилки нет. — И майор, улыбаясь, ловко отрезал ломоть хлеба и, оторвав ножку цыпленка, протянул Кристе со словами: — Некрасиво, но лучше у меня не получается.
Несколько минут ели молча, поглядывая по сторонам. Вид у них был такой, будто они уже не первый раз вот так встречались на полянке в лесу.
Кристе сделалось грустно: как-никак они с Бертом знали друг друга двенадцать лет, а вот так, рядом, сидели впервые. И вполне возможно, что это в последний раз, так как через несколько дней она уедет в Дрезден и сама еще точно не знает, вернется ли сюда когда-нибудь.
Она смотрела, как быстро и ловко завязывал Харкус рюкзак. Когда-то давно он уже ухаживал за ней, и в его серых глазах можно было прочесть тоску. Правда, при неожиданных встречах он оживлялся, на лице появлялась радостная улыбка. С тех пор прошло двенадцать лет — срок немалый. Но вот в таком виде, без формы, без офицерской фуражки, она видела его впервые. Посчастливится ли ей еще раз когда-нибудь увидеть его вот таким: в охотничьей кожаной куртке, с двустволкой в руках, на которую он опирается, когда встает с земли? Быть может, ей уже никогда не удастся больше поговорить с ним о книгах, которые он брал у нее в библиотеке. Пройдет несколько минут, и они разойдутся каждый в свою сторону: он — в лес на охоту, она — в поселок, где будет в гордом одиночестве коротать воскресный вечер.
Харкус повесил рюкзак на правое плечо и, подав Кристе руку, помог ей подняться с земли.
Она посмотрела на него так, будто чего-то ждала. Лицо Кристы чуть-чуть загорело, бледным оставался только шрам над глазом. Лоб и подбородок немного поцарапаны ветвями. Свою длинную темную косу Криста, как обычно, забросила за правое плечо.
— Ну, что ж… большое вам спасибо за угощение, — поблагодарила она.
— А вам за кофе…
— Спасибо.
Рукопожатие Кристы было коротким, но крепким; она довольно быстро вытащила свою руку из его руки и, чуть помедлив, решительно повернулась кругом. Случайно она задела ногой корзину — на землю высыпались грибы.
Харкус присел на корточки и стал их собирать.
— Жаль, что рассыпались. Не поломать бы: каждый гриб какой красавец!
— Спасибо.
И Харкус снова заметил в глазах молодой женщины немой вопрос. Он сказал:
— Я, право, не знаю, какие у вас на сегодня планы, но хочу спросить: вы когда-нибудь бывали на охоте?
Она покачала головой.
— Если хотите, — продолжал Харкус, — можете пойти со мной, припасов нам хватит. Вот только вечером холодно станет…
— Меня нигде не ждут, так что я свободна.
— Тогда в путь! — Он с облегчением улыбнулся. — Посмотрю, не принесете ли вы мне счастья, охотничьего счастья.
— А если?..
— Тогда я вас всегда буду брать с собой на охоту.
— Я не против.
Харкус взял в руки ее корзинку с грибами.
— Нет-нет! — проговорила она, отбирая у него корзину. — С вас сегодня довольно и вашей ноши.
— Почему именно сегодня? — Майор вспомнил, как несколько дней назад они вместе шли от казармы до общежития и она несла книги.
— И если можно, — попросила она, — не идите так быстро.
Майор пошел медленнее, так что они оказались рядом, плечом к плечу. Харкус удовлетворенно кивнул и засвистел первый пришедший на память мотив.
Возвращаясь домой с футбольного матча, Курт Вебер встретил секретаря партбюро Кисельбаха с женой и дочкой. Они пошли обходной дорогой и не спеша пришли к дому Вебера. Решили посидеть в комнате. Поднесли стол к открытому окну, под которым росли великолепные георгины. Ильзе занялась приготовлением кофе, а жена Кисельбаха послала свою дочку в кондитерскую за пирожными.
Мужчины сидели и разговаривали. В основном речь шла о делах полка.
— Тебе следовало бы прочитать нам доклад о состоянии боевой готовности части, — предложил Курту Кисельбах.
— Я согласен.
Они немного помолчали, затем Курт сказал:
— Вот только не знаю, правильно ли именно так ставить вопрос. Я думаю, что нужно сосредоточить основное внимание на повышении боевой готовности полка, В этом направлении всегда можно и нужно работать. Но, как я полагаю, нельзя ограничиваться общими фразами. Необходимо указать конкретные пути и методы этого повышения.
— Хорошо, а я с твоим докладом ознакомлю членов партбюро.
Курт понимающе кивнул.
— В докладе должны быть цифры, факты, доказательства.
Женщины начали накрывать на стол. Через несколько минут Ильзе включила радио и пригласила всех к столу. Ели с большим аппетитом и так оживленно беседовали, что порой заглушали радио. Разговоры несколько поутихли лишь за сладким. После обеда детишки пошли в сад посмотреть на кроликов.
— А куда сегодня делся Берт? — поинтересовалась Ильзе.
— Берт? А его сегодня вообще никто не видел, — ответил ей Курт.
— Наверное, он устроил себе настоящий выходной, — заметил Кисельбах.
— Выходной, когда другие работают?!
— Может, он в лес пошел? — предположил Курт.
— Ах, да! — воскликнул Кисельбах. — Он ушел на охоту. Точное его местонахождение известно лишь шоферу.
— Вряд ли шофер знает это. — Курт с сомнением покачал головой.
— Может, он просто-напросто хочет от нас отдохнуть, — сказала Ильзе. — На охоте человек как раз остается наедине с самим собой.
— Наедине с самим собой? — удивилась фрау Кисельбах, отпив глоток кофе из чашечки. — Я, например, видела, как Криста Фридрихе пошла в лес. Значит, о том, где находится Харкус, знает не только его шофер.
— Ну и что? — Ильзе встряхнула головой. — Если они вместе, то им вовсе не плохо. Люди они свободные, так что ничего предосудительного в этом нет. — Ильзе встала и начала убирать со стола посуду. Она знала, что много лет назад Берт ухаживал за Кристой, у которой не было недостатка в женихах. Однако после Хорста она так и не вышла замуж, быть может, потому, что ждала Берта. Ильзе было нетрудно представить себе Кристу рядом с Бертом. Она считала, что женитьба не только не повредила бы ему, а, напротив, даже как-то смягчила бы его.
В кофейнике еще осталось немного кофе, и Ильзе налила фрау Кисельбах еще одну чашечку.
Кисельбах рассказал, что водитель командира полка должен будет заехать за Харкусом, остановиться на перекрестке просек и трижды посигналить.
— Вон оно что! — хмыкнул Курт. — А что, если он нам самим понадобится?
— А действительно, не устроить ли нашему командиру полка маленькую частную тревогу? — Кисельбах ехидно рассмеялся. — Вот посмотрим, как быстро он окажется в полку. Ну так как? Позвонить и вызвать? — Капитан встал.
В этот момент Ильзе подсунула капитану стопку грязной посуды и сказала:
— Если вам скучно и нечего делать, займитесь-ка лучше мойкой посуды.
Вебер невольно вспомнил свой разговор с женой, который произошел у них в четверг вечером, когда она сказала ему: «Не оставляй его одного» — и при этом очень строго и внимательно посмотрела на него.
— Видишь ли, — начал Кисельбах, — твоя супруга…
— Минутку спокойствия! — Вебер подошел к радиоприемнику, прислушался к тому, что говорил диктор.
«…В районе Тюрингии проводятся маневры стран — участниц Варшавского Договора. В них принимают участие штабы и соединения польской и чехословацкой армий, Советской Армии и Национальной народной армии ГДР. На маневрах будут отрабатываться вопросы взаимодействия объединенных вооруженных сил социалистических стран. Воинские части и соединения уже прибыли в район учений, где встретили самый дружеский прием у населения республики», — закончил читать диктор.
Забрав грязные чашки, Вебер направился на кухню. Вслед за ним вышел и Кисельбах.
— Видимо, нечто подобное «Квартету», — сказал капитан, когда они остались вдвоем.
— Вряд ли, — заметил Вебер. — Похоже, это более внушительное по размаху.
— Вот твой доклад и окажется очень своевременным, — сказал капитан.
Вебер ничего не ответил. Он вспомнил свой разговор с Бертом, который как раз тогда упомянул об этих маневрах. Но тогда это было всего лишь предположение, а сейчас — уже факт. И хотя сообщение о маневрах диктор зачитал спокойным голосом, Вебер, Кисельбах и их жены восприняли его с волнением. Кому-кому, а им было прекрасно известно, какая кропотливая и напряженная работа стоит за скупыми и строгими словами сообщения. Для женщин и детей это будет связано с ожиданием своих мужей и отцов, которые, к счастью, вернутся живыми и здоровыми, потому что все бои и сражения, какие разыгрываются на местности, бывают бескровными и не требуют человеческих жертв.
Почти два часа Берт и Криста неподвижно сидели в укрытии, но, как назло, не видели никакой дичи. Берту даже ни разу не пришлось поднять ружье.
Криста, получив разрешение Берта разговаривать, тихо-тихо расспрашивала его про охоту и про Дрезден, откуда он приехал всего неделю назад.
Харкус так же тихо отвечал ей, а о Дрездене рассказывал с таким же жаром и воодушевлением, как в свое время это делал брат Кристы.
Потом они немного помолчали. В лесу по-прежнему было тихо и тепло, пахло прелыми листьями.
Когда Криста поднимала голову вверх, она видела над собой широкую крону сосны, стоявшей несколько в стороне от леса и походившей на командира перед строем солдат.
Берт неподвижно сидел рядом с Кристой, подпирая подбородок руками, жадно вглядываясь в чащу смешанного леса. Время от времени он, чтобы не задремать, протирал глаза руками.
Он, который взбудоражил целый полк и даже почти весь поселок, сидел рядом с этой молодой женщиной тихий и молчаливый. Во время предыдущей встречи он пообещал Кристе, что она услышит о нем еще не раз и не такое. И она действительно много слышала о нем и в самой библиотеке, и в поселке. Одни говорили, что Харкус хочет выслужиться, чтобы заработать себе орден на грудь, другие, напротив, одобряли его действия, радуясь, что наконец-то над полком повеял свежий ветер. Однако большинство женщин неодобрительно отзывались о действиях майора Харкуса.
Все эти разговоры о новом командире полка еще больше разжигали любопытство Кристы. За несколько дней Харкус восстановил против себя почти всех офицерских жен и большое число самих офицеров. Как ни странно, сторонниками майора Харкуса оказалось большинство рядового и унтер-офицерского состава полка.
А теперь вот Берт как ни в чем не бывало сидит в лесу с Кристой. Ему очень захотелось вздремнуть, он уснул. Криста получила возможность спокойно и без помех разглядывать его голову: коротко подстриженные густые волосы, примятые, словно обручем, фуражкой, прямой тонкий нос, слегка загорелая кожа лица, не совсем чисто выбритая над верхней губой и около ушей.
Что она знала о нем? Почему он выбил полк, да и поселок из обычного, размеренного ритма жизни? Какой необходимостью вызвано то, что офицеры вот уже более недели с раннего утра и до позднего вечера не покидают расположения части, появляясь дома только ночью, но и тогда их часто поднимают по тревоге? Зачем посыльные и ординарцы, бегая ночами по улицам поселка, пугают стуком своих сапог местных жителей? Почему вдруг выходной день превращается в самый обычный рабочий день? С какой целью так поступает майор Харкус? И почему почти никто из сослуживцев не понимает его? Неужели он не может объяснить им целесообразность своих действий? Или они просто не хотят его понять? Но ведь до сих пор они не относились к тугодумам. Ни, например, Вебер, ни Пельцер, ни Кисельбах. Однако нового командира защищают солдаты и унтер-офицеры: Цедлер, Рингель, Грасе и Каргер. И даже Титце, которому Криста позавчера отослала несколько книг в госпиталь, на стороне Харкуса. Что, Харкус умнее и дальновиднее остальных офицеров? Или остальные для него вообще ничего не значат?
Криста не понимала Берта. Она чувствовала, что слишком мало знает Харкуса и почти не знакома с жизнью полка, хотя уже два года работала в полковой библиотеке; но уже в среду, когда Криста рассказала Берту о слухах, которые о нем ходят, она фактически встала на его сторону.
И вот сейчас он сидел рядом с ней и, глубоко вдыхая лесной воздух, дремал. Легкий ветерок приносил из чащи запахи леса.
Неожиданно Берт проснулся и открыл покрасневшие со сна глаза.
— Не скучно? — взглянул он на Кристу.
Она покачала головой и спросила:
— Устали?
Он вздохнул:
— Водка, которой меня сегодня угощали, — слишком крепкий напиток, а, откровенно говоря, устал я порядочно за неделю.
— Да, я слышала.
— Правда?
Криста накрутила на палец кончик своей косы.
— В библиотеку приходят разные люди, и некоторые из них кое-что рассказывают…
Криста выпустила из рук косу, но через секунду снова взяла ее. Со стороны она похожа на знакомую Анну, когда та утром сидит на краю кровати и заплетает косу, держа в зубах шпильки. Волосы у нее тоже темные, только не такие длинные, как у Кристы.
— И что же говорят эти некоторые? — поинтересовался Берт.
Криста задумчиво посмотрела на Харкуса, и он почувствовал, что она не решается отвечать.
— Видимо, ничего хорошего не говорят, — заметил он.
Она пожала плечами:
— Я не знаю, что вы считаете нехорошим.
Криста припомнила некоторые высказывания, а сама при этом наблюдала за выражением его лица и глаз. Глаза у Берта стали строгими, углубилась складка на лбу. Харкус уже не улыбался, как в прошлый раз, когда она рассказывала ему, что о нем говорят в поселке. Правда, он и сегодня ничего не стал уточнять.
«Наверное, было бы лучше, если бы я ничего ему не говорила», — подумала Криста.
В среду, слушая Кристу, он еще смеялся. Но с тех пор прошло четыре дня, и он уже ведет себя иначе. Все эти слухи и разговоры в какой-то степени отражают общественное мнение. Они напоминают ему о ситуации, которая создалась в полку, из которой он в настоящее время пока еще не нашел выхода.
Выслушав Кристу, Берт медленно сказал:
— Хорошего в этих разговорах мало.
— Лучше бы я вам ничего не говорила, — расстроилась она.
— Это почему же?
— Наверное, испортила настроение на весь вечер и к тому же… Хотя я не знаю… — Она передернула плечами. — Я и правда не знаю, кто прав и в чем тут, собственно, дело. Знаю только одно: с тех пор как я здесь, такого напряжения еще не было. В полку и поселке все накалены. В природе так бывает перед грозой: вот-вот начнется ливень и грянет гром. — Она подперла подбородок руками и, хотя не смотрела на Харкуса, чувствовала на себе его взгляд.
— Конечно, — произнес он.
— Что конечно?
— Везде, где я сегодня появляюсь, проявляют заботу и беспокойство о полке. Сначала Валеншток, теперь вот вы…
— Ну и что? Разве вы не можете ошибиться в чем-нибудь?
— Могу, и еще как! Я вижу, мне еще за все придется расплачиваться. — Берт старался говорить легким, непринужденным тоном.
Криста бросила на него беглый взгляд и заметила, что на лицо его снова легла тень озабоченности.
— Не понимаю вашего спокойствия, — сказала она, отпуская косу, которая тяжело упала по спине вниз.
— Знаете, Криста, грозы я не боюсь с детских лет. Не такая уж она страшная. Подчас сильный ветер наносит гораздо больше вреда. Гроза, по крайней мере, очищает воздух.
— Конечно, сравнение довольно поэтическое. За что же выступаете вы: за грозу или ветер?
Берт рассмеялся весело и непринужденно.
— Мои планы, — продолжала Криста, — вы тоже перечеркнули.
— Мне очень жаль. А вы какого мнения придерживаетесь?
— Никакого.
— Почему же никакого?
— Потому что… Мне кажется: все то, что вы делаете, видимо, необходимо сделать.
— Разумная мысль. — Берт кивнул и на миг опустил глаза. — Тогда почему же другие не думают так, как вы?
— Что вам сказать? Быть может, потому, что они знают больше, чем я. Собственно говоря, я вообще ничего не знаю. Например, не понимаю, зачем нужны все эти тревоги, тренировки и все эти… — она замолчала, подыскивая нужное слово, — эти споры и трения.
— Понятно.
Постепенно землю окутывала темнота, предметы теряли свои обычные очертания. Светлым оставалось только одно небо.
Харкус достал из рюкзака бинокль и, приложив его к глазам, долго осматривал лесную опушку.
Криста в душе сердилась на себя за то, что начала разговор о полке. Когда Берт пригласил ее с собой на охоту, она очень обрадовалась. Но почему? Чего ждала она от этого вечера? А сейчас рядом с ней был прежний Харкус, мрачный и молчаливый. В этот момент Криста казалось, что все, кто осуждал Берта, видимо, правы. Он действительно не считается ни с кем. К тому же он не верит женщинам, иначе не ходил бы до сих пор в холостяках.
Криста взглянула на Берта, который все еще всматривался в темноту леса, и невольно подумала о том, что она довольно часто встречалась с Бертом, но почти все эти встречи были чисто случайными и ничего не дали ей. Через несколько дней она уедет отсюда и уже, видимо, никогда больше не вернется. Так стоит ли сейчас ломать себе голову над тем, чью сторону она поддерживает?
Криста посмотрела на часы, но в темноте не рассмотрела стрелки. Она охотно вернулась бы сейчас в поселок, в свои маленькие две комнаты, но одна она не найдет дороги. Так далеко в лес она еще не заходила, а просить Берта проводить ее не хотелось, потому что тогда ему пришлось бы бросить охоту.
Вдруг Харкус опустил бинокль и подвинул к себе поближе ружье.
— Хотите посмотреть в бинокль?
Приложив бинокль к глазам, Криста увидела, как лес темной массой сразу же приблизился к ней, можно было различить даже отдельные деревья.
— Может, вы проголодались? — спросил он.
Криста опустила бинокль и подумала: «Он не хотел ссориться со мной».
Берт вынул из рюкзака сверток с провизией и положил на пенек. Закончив есть, он сказал:
— Жаль, что я до сих пор не прочел книгу, которую вы мне дали, а то сейчас мы с вами поговорили бы о ней. Посмотрите на небо и скажите, что вы там видите?
— Темные кроны деревьев над головой, а дальше — звезды на небе. Млечный путь… В одной своей книге киргизский писатель Чингиз Айтматов пересказал старинную легенду. Вот она. Подошел первый день жатвы. Собрав урожай, жнец пролетел по небу, гордый своей работой. Под мышкой он нес сноп. Урожай был большим, и жнец по дороге терял зерна. Так на небе появилась широкая светлая полоса.
— Я слышал другую легенду, по которой Геркулес пролил молоко на небесах, создав тем самым Млечный путь. Но легенда о жнеце мне нравится больше, так как в ней действует человек, а не бог.
— Да, — согласилась Криста и вкратце пересказала Берту содержание книги Айтматова, где автор описал жизнь одной семьи, которой война нанесла неизлечимые раны.
Берт поинтересовался, знают ли об этой книге другие читатели библиотеки.
— Да, я выступала на читательских конференциях: один раз — перед женами офицеров и два раза — перед солдатами.
— И всегда вы говорили о жертвах и страданиях?
— Разумеется. Я рассказывала о людях, которые пережили войну, стали героями… — И тут она замолчала, почувствовав в его вопросе упрек.
— И чего вы этим достигли? Ну, возьмем жен офицеров, что им дало ваше объяснение?
«Интересно, почему он спрашивает об этом?» — Криста вспомнила, как после читательской конференции она шла домой вместе с женщинами, которые приходили на обсуждение книги. По дороге в поселок все молчали, потом попрощались и разошлись.
На конференции в основном речь шла о мужчинах и детях. Говорили о том, что дети скоро подрастут и могут не успеть мирно пожить, как разразится новая война, И первыми на нее уйдут мужчины, а за ними последуют их сыновья, и кто знает, вернутся ли назад, в родной дом.
Последней спутницей Кристы в тот вечер была фрау Вебер, которая довела библиотекаршу до самого дома.
Перед калиткой фрау Вебер сказала:
— Меня удивило настроение женщин… Хотя, откровенно говоря, что-то сегодня было сделано не совсем так…
Криста не успела взять под защиту ни книгу Айтматова с ее героями, ни жен офицеров, потому что фрау Вебер уже направилась к своему дому.
Харкус еще долго расспрашивал Кристу о том вечере, пока не понял того, что хотел понять. Затем тихо, но убежденно произнес:
— Ильзе была совершенно права. Если жены офицеров ушли с читательской конференции в подавленном настроении, то нет ничего удивительного в том, что все они будут постоянно злиться, когда в полку объявляют тревогу. Они будут недовольны теми, кто требует от их мужей больше, чем, по их мнению, нужно. Они выступят против любого мероприятия, которое заставит их мужей покинуть дом. Мужья же, вольно или невольно, поддаются настроению своих жен и подчас сами начинают думать о том, что они и так очень многое сделали, а от них требуют еще чего-то.
— Теперь я начинаю кое-что понимать, — после долгой паузы продолжал он. — Некоторые вопросы военной темы в художественной литературе вы осветили не совсем удачно на своей читательской конференции. И не только на конференции жен офицеров… Скажите, а Вебер знает эту легенду?
— Какую легенду?
— О жнеце.
— Думаю, что нет. Жаль, конечно, что вы сами не прочли книгу, а то бы вы точно сказали, что именно я сделала не так.
Берт усмехнулся. Он попытался разглядеть выражение лица Кристы и не мог: было настолько темно, что он видел только овал ее лица.
— Может, мне и без этого удастся вам все объяснить, — начал Берт. — На читательской конференции вы главное внимание сосредоточили на жертвах и страданиях, которые несет война. Вы, конечно, правы, война требует и того и другого, но нельзя же говорить только об этом. Если слишком много говорить о страданиях, можно сделать людей пассивными. Нам необходимо говорить о более важном: о том, что войну можно предотвратить. Хотя мы достаточно сильны, но мы можем стать еще сильнее, и для этого каждый из нас должен сделать все от него зависящее. Сделать это, разумеется, нелегко, для достижения такой цели требуется мужество и героизм. И нелегко потому, что это мужество и героизм нужно проявлять каждый день. Сейчас, в мирное время, мы должны учиться. Чем лучше мы подготовимся к войне, тем больше у нас будет возможностей предотвратить новую войну. А какая может быть подготовка без тревог и учений? Кроме физической подготовки солдат должен быть подкован политически. Именно поэтому на любом занятии, будь то политзанятие или какое другое, будь то читательская конференция или простая беседа, необходимо воспитывать у солдат и офицеров чувство уверенности в собственных силах. Теперь вы понимаете, какую ошибку допустили?
Харкус замолчал и впервые за целый день вдруг почувствовал, что пришел к твердому убеждению: он действовал совершенно правильно. Уж теперь-то он сможет убедить Курта. Уж теперь-то он не пустит на самотек работу полковой библиотеки или клуба.
— Ну что же, пора и об охоте подумать, — произнес Берт, помолчав минуту.
— Вы еще надеетесь на успех?
— Вечер только начался, а вы обещали принести мне охотничье счастье. Или вы хотите уйти?
— Нет, нет.
— А вы не озябли?
Криста покачала головой.
Однако Харкус не поверил ей. Он полез в рюкзак и, достав плащ-палатку, накрыл ею ноги женщины.
Кристе такая заботливость пришлась по душе: ее уже давно никто не спрашивал, не озябла ли она.
В поселок они вернулись часа в два ночи. Ни в одном окне не было видно света. Где-то спросонок негромко залаяла собака, затем лай перешел в ворчание, но скоро и он прекратился. Небо над казармой оставалось светлым.
— Нужно идти на цыпочках, — тихо сказала Криста, — а то мы переполошим весь поселок, не правда ли?
Они тихо перешли улицу. Возле дома, где жила Криста, остановились.
Берт снял с плеча рюкзак и, достав из него большой кусок мяса дикого кабана, которого ему посчастливилось убить, протянул Кристе.
— А что же вам останется? — спросила она, не решаясь взять мясо.
— Я себе оставил другой кусок.
— Я возьму, но только при условии, что вы отужинаете у меня.
— Когда прикажете?
— Не будем откладывать в долгий ящик. Ну, например, завтра вы не пойдете ужинать в столовую, а поужинаете у меня. Вам ведь все равно…
— Нет, мне далеко не все равно. Я надеюсь, что вы готовите вкуснее…
— Тогда в семь часов, хорошо? — сказала Криста, чувствуя, что Берт еще колеблется. — Если вам не очень удобно в семь, можете прийти в шесть.
Берт засмеялся:
— Не знаю, смогу ли я быть пунктуальным. Дело в том, что на завтра у меня очень много работы.
— Ничего, я подожду.
Они договорились встретиться ровно в семь. Только после этого Криста взяла мясо кабана. Харкус надел рюкзак, взял ружье.
— Благодарю вас за приятно проведенный вечер, — сказала Криста.
— А я благодарю вас за то, что вы принесли мне охотничье счастье.
— Может, и еще когда-нибудь принесу?..
— До пятницы вряд ли.
— Почему именно до пятницы?
— Ведь вы собираетесь ехать в Дрезден?
— Да, собираюсь.
— Тогда до завтра.
— Хорошо. Я жду вас.
Криста ушла, а Харкус стоял и смотрел ей вслед, хотя ее почти не было видно в темноте.
Войдя в дом, Криста подошла к окну и увидела, что Берт уже в конце улицы.
«Интересно, откуда он узнал, что я собираюсь ехать в Дрезден? — думала, не отходя от окна, Криста. — Я ему об этом не говорила. И почему он заговорил об этом?»
«Хорошо же начинается неделька!» — решили жители поселка, разбуженные в понедельник в четыре часа утра торопливой беготней посыльных и их стуками в квартиры офицеров. Такая же мысль пришла в голову обитателям общежития, которые проснулись раньше времени из-за того, что по тревоге были подняты офицеры шестой батареи. То же самое подумали и солдаты других подразделений полка, заслышав шум и сборы артиллеристов шестой батареи.
Нечто подобное подумал и Курт Вебер. Его жена уловила в молчаливом ворочании мужа с боку на бок явное недовольство и раздражение, с которым он встречал каждое решение Берта Харкуса.
Вчера, когда к нему зашел Кисельбах с женой, Курт был на удивление тих, но почему-то неспокоен. Как только гости ушли, он лег спать, Ильзе легла позже него часа на два, но он и тогда еще не спал. Вот и сейчас он не шевелясь лежал в постели, хотя Ильзе точно знала, что он не спит. Она ждала, что он заговорит с ней.
Вскоре кругом снова стало тихо. Посыльные и те, за кем они были посланы, торопливо ушли в казарму, Однако Курт все еще притворялся, что спит.
— Курт?! — не выдержала наконец Ильзе.
— Хм…
— Подвинься.
— Хорошо, — ответил Курт, отодвигаясь к стене, чтобы дать жене место.
Это слово она говорила ему уже тринадцать лет, и каждый раз оно звучало у Ильзе кротко и нежно. Все в Ильзе было крепким и округлым: плечи, груди, бедра. И Курт забыл о своем беспокойстве, которое не покидало его с того момента, когда он услышал о маневрах войск стран — участниц Варшавского Договора.
Для самого Вебера неделя началась хорошо, однако в этом не было никакой заслуги Харкуса…
Примерно в половине восьмого, выйдя из парка боевых машин, Харкус пошел по асфальтированной дорожке к казарме. На миг он задумался, идти ли ему завтракать или сначала на минутку заглянуть в штаб.
Решение пришло само собой, стоило Харкусу заметить у входа в штаб группу офицеров и среди них Курта Вебера. Тут же стоял и Гаупт.
Для майора Берта Харкуса новая неделя, как и для Вебера, началась тоже очень удачно. Личный состав шестой батареи, поднятый по тревоге на рассвете, продемонстрировал хорошую скорость и сколоченность. Батарея раньше срока вышла из военного городка и досрочно, в полном соответствии с уставными требованиями, заняла огневые позиции. Приведение орудий в боевое положение прошло отлично, почти без ошибок. И все это солдаты проделали в противогазах и защитных костюмах.
Впервые за время пребывания в полку Харкус был доволен. От его вчерашних размышлений и сомнений не осталось и следа.
Все, кто стояли у входа в штаб, повернулись лицом к командиру полка и ждали, что он им скажет. На лицах некоторых офицеров, в том числе и Пельцера, застыло выражение неудовольствия.
Харкус пожелал всем успешного рабочего дня. Всю прошлую неделю он не давал офицерам покоя и сам не имел ни одной спокойной минуты. И вот сегодня Берт решил заняться каждым офицером в отдельности.
— У тебя найдется свободное время для меня? — спросил Харкус, обращаясь к Веберу.
Подполковник пожал плечами и ответил:
— В восемь у меня беседа с заместителями по политчасти, а вот сколько она продлится, я и сам точно не знаю… — И он еще раз пожал плечами.
— Я приду на эту беседу, — пообещал Харкус. — Мне есть что сказать им.
Не похоже, чтобы Вебер обрадовался этому обещанию. Вид у него был такой, будто он о чем-то сосредоточенно думает.
— У тебя усталый вид, Курт, — заметил Верт.
— А ты и сам выглядишь не очень-то отдохнувшим, — сказал Вебер, и брови его взлетели вверх.
— Оно и не удивительно! — парировал замечание Вебера Харкус. — До часу ночи я был на охоте.
— Ну и?.. — вмешался в разговор Гаупт, который слыл в полку заядлым охотником. — Повезло?
— Разумеется, повезло! Тем более что я был не один.
— А кто же с тобой был? — поинтересовался Вебер.
— Диана.
Гаупт засмеялся. Кисельбах и Вебер переглянулись.
А Берт уже был занят тем, что подробно рассказывал Гаупту, как он одним выстрелом свалил дикого кабана.
За последние дни Берт несколько осунулся, однако нисколько не утратил прежней оживленности и подвижности. Он не только рассказывал, но еще и подкреплял свой рассказ красноречивыми жестами, к которым вообще прибегал редко.
Держался Харкус так непринужденно, будто между ним и остальными офицерами не было никаких трений, или, по крайней мере, если они и были, то давным-давно преодолены.
Офицеры оживились. Лишь один Келлер нервно курил, чувствуя себя как-то неспокойно. Ему вообще хотелось уйти, но из-за желания узнать из первых уст, как отстрелялась шестая батарея, он остался. Вынув изо рта недокуренную сигарету, он потушил ее и сунул в портсигар.
Как только Харкус закончил разговор с Гауптом, Келлер обратился к нему:
— Товарищ майор, разрешите спросить, как дела в шестой батарее?
— Эта шестая дорого обошлась мне, — ответил майор и засмеялся. — Слишком дорого, скажу я вам. Ее подъем по тревоге обошелся мне в триста марок.
— Как это так?! — удивился Гаупт.
— Батарея уложилась во все нормативы, правда, не все получили отличную оценку. Я обещал им премию.
Келлер кивнул. От Харкуса не ускользнуло недоумение капитана.
«Чем лучше будут выглядеть другие подразделения полка, тем хуже будут казаться результаты первого артдивизиона», — подумал капитан, услышав слова майора. Но командир полка угадал тайные мысли Келлера, правда, он был рад, что капитан не стал с ним спорить.
— Да, к слову сказать, — продолжал майор, обращаясь к Келлеру, — вы хоть и запоздали с переводом техники на зимнее обслуживание на день, однако в срок все-таки уложились. Ваш дивизион в числе первых получит премию в триста марок. Я сегодня же отдам приказ.
Келлер поблагодарил командира за премию, о которой, честно говоря, он даже и не думал. Теперь он решил наградить лучших водителей перед их увольнением из армии. Разумеется, Келлеру было бы приятнее, если бы неделю назад командир полка сказал о его дивизионе то, что он сегодня сказал о шестой батарее.
Келлер пошел в штаб. Офицеры, стоявшие перед штабом, с облегчением вздохнули.
— Товарищ майор, я очень рад, что в полку вы нашли хоть что-то хорошее, — сказал Харкусу Пельцер. — Надеюсь, вы понимаете, что таких хороших показателей батарея не могла достичь за каких-то пять дней, следовательно, это результат более ранней работы, что меня лично особенно радует.
Гаупт и Кисельбах согласно закивали.
Офицеры замерли в ожидании ответа командира полка.
Харкус не заставил себя долго ждать.
— Меня лично, товарищ подполковник, успокаивает нечто другое, — сказал майор. — Успокаивает и радует меня то, что в полку, несмотря на имеющиеся недостатки, есть и такая батарея.
— Вы думаете, она у нас одна? — спросил Кисельбах. — Можете поверить нам на слово: таких подразделений в полку много.
— Поживем — увидим! — ответил Харкус.
Все замолчали, как будто только что и не было никакого разговора. Между тем офицеры радовались тому, что на примере шестой батареи смогли доказать Харкусу, что в полку далеко не все плохо.
Однако командира полка хорошие показатели шестой батареи не успокоили. «Поживем — увидим!» — ответил он своим заместителям, а это означало, что он не потерпит, чтобы в части все шло так, как до сих пор.
Вебер не звал, что ему делать. Чувство беспокойства не покидало его. Он не знал, подождать с партийным собранием до пятницы или провести его раньше. Как бы потом не оказалось, что он опоздал.
Постепенно офицеры разошлись по своим местам, чтобы снова встретиться днем, за обедом.
Неожиданно Харкус почувствовал приступ голода. В последний раз он ел в четвертом часу ночи: доел кусок колбасы, что ему дал Вилли. С тех пор во рту у него маковой росинки не было.
По дорожке шли солдаты батареи. Обер-лейтенант Экснер громко подал команду:
— Батарея, смирно! Равнение направо!
Солдаты перешли на строевой шаг, приветствуя командира полка. Прошли, держа равнение, четко печатая шаг.
Рабочая неделя началась хорошо.
Среди солдат, шедших в строю, Харкус узнал Каргера, с которым ему так и не удалось пока поговорить.
«Кисельбах сказал, что в части это не единственная хорошая батарея, — думал Харкус. — Вполне возможно, но ведь так оно и должно быть».
Харкус пошел в столовую.
Позавтракав и выпив кофе, он направился в штаб. Когда проходил через кабинет секретарши, заметил на подносе шесть кофейных чашек.
— Зачем столько чашек? — поинтересовался Харкус у фрау Камски.
— У вас гости, — ответила секретарша и, кивнув на кофейник, добавила: — Я думаю, что вам неплохо бы зарекомендовать себя гостеприимным хозяином. Это произведет прекрасное впечатление, и очень скоро о вас хорошо заговорят в поселке. У меня есть немного печенья, и если товарищ майор разрешит…
— Гости?
Фрау Камски поставила кофейницу на тарелку и сказала:
— Беседа может затянуться. Здесь ведь и фрау Мейер, а если она начнет говорить, то не скоро…
— Подождите! — Майор хлопнул себя по лбу. — Какие гости? При чем тут поселок? Какая Мейер? Я ничего не понимаю.
— Несколько женщин из поселка хотят с вами поговорить.
— Именно сейчас? Почему же они не сообщили об этом заблаговременно? А вы почему не отослали их обратно?
— Это я могу сделать с офицерами, но не с женщинами, — проговорила фрау Камски, доставая из шкафа печенье.
— Тогда я сам сделаю это…
— Товарищ майор, — перебила его секретарша. — Послушайте меня: не делайте этого. Вежливость и гостеприимство всегда и везде ценились. — Тон, каким эти слова были произнесены, подействовал на Харкуса, а может, ему просто не хотелось спорить с этой седовласой энергичной женщиной, которая до него работала секретаршей уже у трех командиров, вела их деловую переписку, варила им хороший кофе и, видимо, тоже давала добрые советы.
Майор снял фуражку и нахмурил лоб. В голову пришла мысль, что, быть может, будет лучше, если он сейчас скажет этим женщинам то, чего не осмеливаются сказать их собственные мужья. Может, стоит повторить им то, что он вчера говорил на охоте Кристе? Возможно, ему удастся найти среди этих женщин союзниц. Но это в большой степени будет зависеть и от самих женщин, и от цели, с которой они пришли к нему.
— Неделя началась неплохо, — сказал вслух майор. — Сколько их там? — показал он на дверь собственного кабинета.
— Пятеро.
Он присвистнул и сказал:
— Один Харкус против пяти женщин.
— Ничего, все будет хорошо.
Харкус подошел к телефону и набрал номер.
— Вебер? Это Харкус. Ты не очень занят?
— У меня полно народу.
— У меня тоже. Женщины из поселка: пятеро на одного.
— Ну и что?
— Ну так ты зайдешь ко мне?
Харкус слышал, как в кабинете у Вебера кто-то громко засмеялся. Затем Вебер сказал;
— Ты командир, и твои слова означают, что я должен отложить совещание на другое время?
— Чепуха!
— Могу только дать тебе один совет: будь спокоен.
— А я и так спокоен.
— Если будет плохо — позвони мне еще.
— Добро, старина. — Майор положил трубку.
— Если они вас заговорят или что-нибудь в этом роде, позовите меня и спросите, когда я соединю вас с Бургенау, — предложила Харкусу фрау Камски и занялась укладыванием печенья на подносик.
Майор кивнул, сделал глубокий вдох и вошел в кабинет.
Лишь две из пяти сидевших в кабинете женщин знали Харкуса. Они видели его в поселке в тот день, когда он помог маленькой девочке с желтым мячиком. Фрау Хаген поторопилась напомнить майору, что они уже встречались в магазине.
Каждая из пяти женщин имела о нем свое представление, однако сейчас им показалось, что они ошибались.
Харкус приветливо поздоровался с женщинами, каждой пожал руку и сразу же стал похож на их собственных мужей, когда те вечером возвращаются домой: у него, как и у них, озабоченное лицо, слегка взлохмаченные волосы и усталые глаза. Но в таком виде их мужья приходят домой вечером, а этот уже с утра выглядит усталым.
— Прошу вас, — сказал майор, садясь к письменному столу. — Вы хотели поговорить со мной? — Он достал из ящика блокнот и, раскрыв его на чистой странице, положил сверху ручку.
Харкус чувствовал, что женщины не могут сразу начать разговор и вот так, без всякого перехода, высказать ему все те упреки, с которыми пришли сюда.
Взгляды четырех женщин скрестились на высокой и полной фрау Мейер. Но она тоже не могла сейчас начать разговор так, как хотела, несмотря даже на строгие, полные укора взгляды фрау Хаген.
Первой обрела «боевую форму» сама фрау Хаген, решив, что майора вряд ли стоит жалеть, он сам виноват, что уже с утра вызывает своим видом только сочувствие.
Фрау Камски предусмотрительно оставила дверь в кабинет начальника немного приоткрытой. Ее удивило гробовое молчание, наступившее после того, как Харкус поздоровался с женщинами. Она решительно поднялась и, взяв в руки подносик с печеньем, вошла в кабинет. Фрау Камски была знакома со всеми, кроме одной, женщинами, которые сейчас сидели в кабинете майора. Только молодую женщину, сидящую на диване рядом с фрау Мейер, фрау Камски не знала, так как та совсем недавно приехала в поселок. Женщины были довольно остры на язык, ни одна из них никогда за словом в карман не лезла — вот почему их молчание немало удивило фрау Камски.
Увидев печенье, женщины несколько оживились — потянулись к печенью, чтобы хоть как-то скрыть неловкость. Через минуту подносик оказался пустым.
Выходя из кабинета, фрау Камски снова оставила дверь чуть-чуть открытой.
— Угощайтесь, — любезно предлагал женщинам Харкус. Берт всегда чувствовал себя несколько смущенно и скованно в обществе женщин, а теперь тем более. Больше всего его смущала молодая женщина, которая сидела рядом с письменным столом. Она единственная не дотронулась ни до печенья, ни до кофе.
Довольно непринужденно чувствовала себя лишь полная блондинка с косой, ее Харкус заметил еще в магазине, когда услышал ее приятный грудной голос.
— У вас можно курить? — спросила фрау Мейер.
— В порядке исключения можно, — сказал Харкус и, позвонив секретарше, попросил принести пепельницу. Наконец фрау Мейер заговорила.
— Ради бога не подумайте, что нас кто-то прислал. Наши мужья даже не знают, что мы пошли к вам, — начала она тихим и спокойным голосом. Неторопливо поведала она майору о том, сколько трудностей и лишений приходится переносить им, женам офицеров. Оставив свои благоустроенные квартиры в городах, они последовали за своими мужьями в этот не совсем устроенный поселок. Многим женщинам пришлось отказаться от любимой работы, а найти здесь такую же они не могли.
Фрау Камски удивлялась, как долго может говорить эта фрау Мейер. Женская делегация неожиданно появилась у нее за несколько минут до восьми. Женщины решительно заявили, что им крайне необходимо поговорить с майором Хариусом. Фрау Камски обрадовалась, что Харкуса еще не было в кабинете. В ожидании майора женщины несколько успокоились.
Фрау Мейер говорила спокойно, только вот слишком долго. А у Харкуса свободного времени было мало. Он даже раза три предупредительно кашлянул, что, однако, нисколько не смутило фрау Мейер: в этот момент она начала перечислять профессии сидевших рядом с нею женщин.
— Ткачиха, вагоновожатая, лаборантка, чертежница, — перечисляла она. — Ну, скажите, пожалуйста, чем они могут здесь заняться, ну, чем? Здесь, где, кроме соснового леса, песчаной почвы и нескольких десятков деревянных домиков, нет ничего. Мы только тем и занимаемся, что постоянно ждем своих мужей, надеясь, что они, быть может, хоть как-нибудь развлекут нас. Вот так и живем в постоянном ожидании. А что получаем?..
— Но позвольте, в этом моей вины нет.
Фрау Камски уловила в голосе майора нетерпение.
— Собственно говоря, чего вы хотите от меня? — спросил майор.
Фрау Камски уже хотела позвонить майору, но, заметив, что он совершенно спокоен, раздумала.
— Я ведь не могу пустить здесь трамвай, не могу создать лабораторию или конструкторское бюро. Это и не в моих силах, и не в моей компетенции.
— Но вы должны хоть немного считаться и с нами! — поддержала подругу фрау Хаген. Голос ее, без тени доброжелательности, звучал громко и агрессивно.
— С кем? — спросил Харкус.
— С нами, — повторила фрау Хаген. — С нашими мужьями, с нашими детьми… Если вы вообще понимаете значение слова «считаться».
— Мы, офицеры, находимся в части для того, чтобы держать ее в состоянии постоянной боевой готовности, — на удивление спокойно заметил Харкус. — На случай войны. И мы, офицеры, добиваемся этого своей работой, которая подчас не позволяет нам кое с чем считаться. Это…
— Это чистой воды агитация, которую мы слышим ежедневно, — перебила майора фрау Хаген. — Мы не для того сюда приехали.
— А для чего?
— Для того, чтобы найти здесь понимание и нормальные условия, и уж, конечно, совсем не для того, чтобы почти каждую ночь вскакивать по тревоге, будя и детей, которые днем засыпают на уроках в школе; для того, чтобы вечером в определенное время мы могли бы всей семьей сесть за стол вместе с мужьями… И вообще, что у нас за жизнь?! Что мы здесь имеем? В то время как другие полностью наслаждаются жизнью, мы даже не можем как следует отметить собственный день рождения, и все потому, что живем чуть ли не на казарменном положении…
— Агитация, говорите вы, — по-прежнему спокойно заговорил майор, — да еще такая, которую вы слышите каждый день, не так ли? Но, как мне кажется, вы до сих пор так и не поняли обстановки, в которой мы живем… — Харкус неожиданно остановился, перевел дух и продолжал уже горячо и убежденно: — Думаю, что ваши мужья объяснят вам это лучше, а у меня есть и другая работа. И пожалуйста, не обвиняйте меня больше в том, что вы не знаете, куда вам девать свое время и чем бы заняться.
В этот момент фрау Камски сняла телефонную трубку и нажала на кнопку переключателя.
— Что такое? — нервно спросил Харкус.
— Вас вызывает Бургенау.
— Что? Кто вызывает?.. Ах, да! Спасибо. Переключите разговор на майора Гаупта.
Фрау Камски поняла, что она слишком поздно спохватилась: делать это нужно было несколько раньше, а сейчас момент был упущен.
— Я только что сказала, — возбужденно продолжала фрау Хаген, — да, я только что сказала… — повторила она еще раз, — что вас, как мы считаем, нисколько не интересует наша жизнь. Как живут в военное время, мы испытали на себе. Только комендантского часа не хватает нам сейчас. Вас, я вижу, нисколько не интересует наша жизнь, нисколько! Это не больше чем…
Кто-то из женщин попытался остановить фрау Хаген, но теперь сделать это было уже невозможно.
— Я попрошу тишины, — тихо, но строго проговорил Харкус, — Обо всем этом переговорите со своими мужьями, а я не ваш супруг…
— Боже мой!
— Что же это такое?!
— Один момент! — воскликнул Харкус, вставая и подходя к окну.
Женщины замолчали.
— Возможно, вы когда-нибудь задумаетесь над тем, почему все идет так, а не иначе. Вы придаете важное значение вещам, которые отнюдь не важны. Вот сейчас вы говорили мне о детях, о дне рождения, об отпуске, но попробуйте подумать о более важном. Мы, военные, не имеем права останавливаться, не имеем права дать себе даже самую маленькую передышку. Многое зависит от ваших мужей, да и от вас самих. Обратите же и вы внимание на нас и на нашу работу!..
— Пошли! — заявила фрау Хаген и встала. — Я сказала все.
Все женщины поднялись и следом за ней пошли к двери. Фрау Мейер, взявшись за ручку, сказала:
— Напрасно мы надеялись на эту беседу.
Фрау Камски думала, что Харкус на прощание скажет женщинам что-нибудь, что разрядило бы обстановку, казалось, и сами женщины этого ждали, но майор, кроме обычного «до свидания», не сказал ничего.
Как только женщины ушли, майор принялся за свою обычную работу. Он всегда работал очень быстро, правда, бывали у него случаи, когда что-то мешало. Вот и теперь этот разговор с женщинами несколько выбил его из колеи.
Они пришли к нему, чтобы поговорить откровенно, поделиться своими заботами, хотя прекрасно понимали, что он, работая тут всего одну неделю, не в состоянии что-либо изменить. Однако на сочувствие и понимание они вправе были рассчитывать, но не получили даже и этого немногого.
Фрау Камски ругала себя за то, что вовремя не смогла помочь начальнику. Войдя в кабинет майора, чтобы убрать посуду, она сказала:
— У фрау Мейер, между прочим, шестеро детей. Троим из них по состоянию здоровья противопоказан здешний климат, и потому они большую часть времени живут у бабушки с дедушкой.
Харкус, уже переключившись на свои дела, планировал осмотреть сегодня вместе с Гауптом учебные классы и стрелковый полигон. После слов секретарши он вспомнил о неожиданном визите женщин. Взглянув ей в лицо, майор не заметил на нем ни тени упрека, оно было только задумчивым.
— Тогда почему же Мейер не просит перевести его в другую часть?
— Он не писал рапорта по этому поводу, а у нас его считают незаменимым. Вот уже четыре года, как он возглавляет полковые артмастерские: лучшего начальника мастерских трудно себе и представить.
Харкус записал в своем блокноте, который так и лежал открытым на столе, фамилию офицера.
— А почему до сих пор ему не помогли? От кого это зависело? — спросил майор.
— Точно я не знаю, — тряхнула головой секретарша, — но думаю, что это зависит от того, кому он подчинен…
— И кому же?
— Подполковнику Пельцеру.
Харкус встал, подошел к окну и сдвинул гардину в сторону. Он увидел, как женщины подходили к проходной. Возглавляла это шествие полная фрау Мейер.
— Об этом вам следовало сказать мне заранее.
— Я думала, что вы и так все знаете.
Харкус задернул гардину и отошел от окна.
— В будущем прошу вас всегда ставить меня в известность о таких вещах. Вы должны точно знать, известно мне о чем-либо или нет.
— Хорошо.
— А что вы можете сказать об остальных?
— Фрау Хаген лаборантка, специалист по химии, — быстро, будто ждала такого вопроса, ответила фрау Камски. — Ее муж после окончания офицерского училища хотел попасть служить в часть, расположенную где-нибудь на юге, поближе к месту, где жила и работала его жена. У нас он служит более года и уже не питает никакой надежды на перевод. Супруга его пожертвовала своей специальностью ради мужа.
— Можно было все сделать по-другому.
— Вполне возможно, но на деле все получилось так, — Фрау Камски взяла в руки подносик.
Выражение лица у майора стало озабоченным. Он злился на себя за то, что говорил с женщинами не так, как следовало бы. Харкус вспомнил, как несколько дней назад Ильзе Вебер посоветовала ему считаться с мнением жен офицеров и жителей поселка, О двух из женщин сейчас он кое-что узнал. О двух из двухсот пятидесяти, у которых свои заботы и свои огорчения. Ильзе безусловно права: ему нужно знать все, считаться со всем. И они, эти женщины, должны знать, что он, майор Харкус, интересуется их положением и их делами. Сегодня он совершил ошибку, исправить которую ему удастся не скоро. Женщины уже дошли до поселка, и через два-три часа почти все его жители узнают, как с ними разговаривал командир полка и что они ушли ни с чем. Радость, которую Харкусу доставили достижения шестой батареи, была омрачена разговором с женщинами.
Майор раскрыл папку с документами и подписал некоторые из них. Внизу лежали три рапорта с просьбой о переводе в другую часть: два из них были написаны офицерами, один — старшиной. Все военнослужащие были из первого артдивизиона. Харкус знал одного из них — лейтенанта Хагена, командира первой батареи. Двое других были командирами взводов.
Майор закрыл папку и выругал себя: «Глупец, поступаю опрометчиво да еще других виню». Он несколько раз прошелся по кабинету, и это немного успокоило его. Снова раскрыл папку с документами и перечитал рапорты. Потом сел к столу и, проведя обеими руками по лицу, нажал клавишу переговорного устройства.
— Освободился? — спросил он, услышав голос Вебера.
— Не совсем, но сейчас у меня как раз перерыв, зайду.
Через минуту Вебер был уже в кабинете командира полка.
— Ну, жив остался? — усмехнулся Вебер. — Когда женщины вышли от тебя, вид у них был такой свирепый, будто они разорвали тебя на части.
— Ты же знал, зачем они шли сюда… и ничего не сказал мне.
— Ты мне тоже не все говоришь. — В голосе Вебера не было упрека, который можно было прочесть лишь в его глазах.
— А с рапортами ты ознакомился? — спросил Харкус, показав на папку.
— Я их направил тебе, для информации.
— Ну и?..
— Я же тебя предупреждал.
— И теперь ты чист, не так ли?
— Что значит «чист»? — Вебер сел, подвинул к себе папку и прочел рапорт Хагена. — Он прав по-своему, ты — по-своему. Каждый из вас прав, но для нас это не выход.
— Как вы относитесь к людям?!
— А теперь ты хочешь остаться «чистеньким»?
— Если что планируете, так делайте это с умом…
— Женщин к тебе никто не подсылал, они сами так решили…
— Кто знает! А почему до сего дня не решены вопросы о перемещении? Если бы мы тринадцать лет назад начинали работать с такими людьми, то до сих пор жили бы в палатках!
— А с приходом других все через два дня изменилось, да?
— Два дня тоже время!
— Эти два дня ни Хаген, ни другие голодными не оставались.
— Болтовня!
— Нужно с ними поговорить, и хорошо, если бы ты присутствовал при этом разговоре. В пятницу у нас партийное собрание.
— До пятницы еще много воды утечет. А с этими товарищами, — майор ткнул пальцем в папку, — я пока еще не разговаривал. Но почему этого в первую очередь не сделал Келлер? Я не вижу на бумагах его подписи.
— А если ты завтра снова найдешь в своей папке подобные рапорты, а послезавтра еще, что тогда?
Харкус ничего не ответил на этот вопрос.
— Несколько дней назад я говорил тебе о маскировке… — продолжал Вебер.
— Помню, — ответил Харкус. — Нужно все начинать сначала.
— Да, с самого начала. — Вебер встал со стула. — Ты к нам зайдешь?
Харкус посмотрел на часы и покачал головой:
— Через десять минут мы с Гауптом уезжаем из расположения части, Что тебе делать, я напишу. Этот разговор с женщинами стоил мне целого часа времени.
— И что ты понял?
— Ничего, — ответил Харкус.
— И кто в этом виноват?
— Я сам.
— Ну-ну!
— Хотел бы я знать, кто их послал ко мне.
— Ты сам и вынудил их к этому.
Вебер пошел к себе, а Харкус на листке бумаги написал, что необходимо будет сделать Веберу. Отдав секретарше папку с документами и записку, майор вышел из штаба. Вместе с Гауптом он должен был осмотреть учебные классы.
Однако неприятности понедельника на этом для Харкуса не закончились. Когда командир полка, вернувшись из классов, подошел к штабу, из окна высунулась фрау Камски и крикнула Харкусу, что его разыскивает полковник Венцель.
Майор бегом бросился к телефону.
— Ну, как дела? — поинтересовался Венцель, поздоровавшись.
— Ничего, идут.
— Не очень-то уверенно отвечаете, Харкус.
— Что случилось, товарищ полковник?
— Я зол на вас.
Харкус молчал, он слышал голоса людей, споривших о чем-то в кабинете полковника.
— Приезжайте ко мне завтра утром, в девять тридцать, — после небольшой паузы сказал полковник.
— Слушаюсь! Какие документы захватить с собой?
— Рабочую тетрадь и голову, чтобы давать ясные ответы. Будут еще вопросы?
— Вопросов не будет, всего лишь одна просьба.
— Говорите!
— Завтра утром, — Харкус понизил голос, — я хотел бы проверить готовность полка к совершению марша. Вы разрешите мне это?
— Я и так слышу по вашему адресу слишком много упреков, — сказал полковник и замолчал, видимо обдумывая, как поступить. Затем спросил: — А это так необходимо?
— Таким проверкам полк не подвергался уже семь месяцев.
— Хорошо, я не возражаю: разом больше, разом меньше — это не играет особой роли. Итак, до завтра! — Полковник положил трубку.
«А ведь он все же сердится», — подумал Харкус. Разговор с Венцелем окончательно расстроил майора: от радужного настроения, в котором он пребывал утром, не осталось и следа.
— Это правда, что майор Харкус сегодня утром прямо на огневых позициях вручил вам денежную премию? — спросил часовой у ефрейтора, стоявшего у ворот.
— Правда, — ответил ефрейтор. — Плюс внеочередная увольнительная в город.
— Так хорошо вы отстрелялись?
— А вы? Вам что, не повезло?
— И куда вы теперь направляетесь?
— В Позелов.
— Сходим в кино, а потом истратим премию, — вступил в разговор подошедший к проходной артиллерист из награжденного расчета.
— Увольнительные в порядке? — строго спросил часовой. — Прошу предъявить. — Он не спеша проверил у солдат увольнительные записки, а потом сказал: — Сто марок не такая уж большая сумма для целого расчета.
— Если бы ваш расчет получил, ты бы еще не так радовался!
Часовой больше не рискнул ни о чем спрашивать.
— Автобус подходит, побежали! — воскликнул один из увольняющихся, и они побежали к остановке.
— Может быть, и мы когда-нибудь заслужим такое, — задумчиво произнес часовой, стоявший на КПП.
— Это будет зависеть от нас, — согласился с ним другой, тот, что выписывал пропуска. — От кого же еще?
В этот момент он увидел майора Харкуса и Вебера, которые приближались к КПП.
Командир полка жестом руки остановил дежурного по КПП, который хотел доложить обстановку.
По дороге, несколько отстав от Харкуса, Вебер снова развернул его записку, которую получил от фрау Камски. В этой записке командир полка ставил перед Вебером конкретные вопросы, не ответить на которые тот не мог. Где-то в глубине души Вебер был готов признать, что состояние боевой готовности полка оставляет желать лучшего, тут можно было согласиться с Бертом. Если первый артдивизион на проверке показал плохие результаты, то такие же результаты мог показать и другой дивизион… Вебер шел, и мысли чередой теснились в его голове. А Берт Харкус в эту минуту думал о том, что неотложные дела, видимо, не позволят ему сегодня зайти к Кристе Фридрихе, которая уезжает в Дрезден и, наверное, не вернется.
— Ты читал последнюю книгу Айтматова? — вдруг спросил Берт у Вебера.
— Нет, пока еще не читал.
— А зря, такие вещи нужно читать. Спросят тебя об этом, а ты не знаешь.
— Я не могу прочесть сразу все книги.
— Не можешь, но стараться должен. Мы и с женщинами, по сути дела, показали себя не очень хорошо, а все потому, что считали, что заниматься с ними не наше дело.
— Ты обо всем судишь по-своему.
— А ты разве не так поступаешь?
— Сегодня ты задал мне слишком много вопросов.
— А ты на них ответил?
— Фрау Камски передала мне бумагу незадолго до конца совещания, и я, естественно, не мог сразу ответить на все вопросы.
— Ну, они-то для тебя не новы! — громко произнес Харкус.
— Не говори так громко, — попросил его Вебер, — а то завтра на твоем столе появится еще несколько рапортов с просьбой о переводе в другую часть.
Харкус тихо засмеялся. Некоторое время они шли молча. Еще не совсем стемнело, но в некоторых домах уже зажегся свет. На перекрестке улицы стояло несколько женщин, среди них — и та молодая женщина, которая утром была у Харкуса.
Майор поздоровался с ней, Вебер — сразу со всеми женщинами.
— Зачем тебе звонил Венцель? — спросил Вебер.
— Утром я должен быть в Бургенау.
— Для чего?
— Венцель сказал, что мной недовольны. Думаю, что среди нас есть человек, который регулярно информирует штаб дивизии обо всех наших делах.
— Да ну?! — удивился Вебер и с сомнением взглянул на майора.
— Венцель за последние дни дважды звонил мне и оба раза показал знание того, что у нас только что произошло.
— А ты не хочешь, чтобы дивизионное начальство было в курсе наших дел?
— Нет, я не против этого, но мне не нравится неизвестный источник информации.
— Может, солдатские разговоры…
— Нет, информатор находится среди нас, в командном составе. Ты не предполагаешь, кто это может быть?
— Откуда я могу это знать?! — воскликнул Курт. — И почему ты спрашиваешь об этом меня? — В голосе Курта послышался оттенок злости. — Я ничего не знаю, как не знаю, где ты был в воскресенье, как не знаю, что ты решил переводить боевую технику на обслуживание в зимний период по какой-то новой системе. Я обо всем узнаю всегда позже всех и из уст других лиц. Так откуда же я могу знать, кто именно информирует Венцеля о наших делах? Не знаю я и того, почему мы завтра должны собраться в штабе без четверти четыре утра.
— Этого никто не знает, кроме меня одного. Естественно, и тот, кто обо всем сообщает Венцелю, пока не знает, что завтра в четыре часа утра весь полк будет поднят по тревоге.
— Вот как! — удивился Курт.
Тем временем они подошли к дому Курта. Окна в доме Кристы были открыты, но шторы задернуты наглухо.
Остановившись у калитки своего дома, Курт пожелал:
— Приятного вечера…
— Какого еще вечера?!
— И приятного аппетита. Кое-что, однако, все же знаю и я. — И Курт по-доброму рассмеялся.
— Просто она пригласила меня на ужин…
— Знаю. У нее не было лука, а без него, как известно, хорошее жаркое не сготовишь, пенял?..
— Но я решил не идти к ней, я хотел поговорить с тобой…
— Со мной в другой раз поговоришь, — махнул рукой Вебер.
В этот момент из-за угла выехал «вартбург». Машина проехала мимо офицеров и, затормозив, остановилась у ворот дома Кристы.
Водитель «вартбурга» несколько раз посигналил, а затем вылез из машины. Это был обер-лейтенант Экснер, одетый в темно-синюю куртку и светлые брюки в обтяжку. Подойдя к дому Кристы, Экснер взглянул на открытое окно.
— Что, и он мясца захотел отведать? — усмехнулся Вебер.
— Я его не приглашал.
В окне показалась Криста.
— Добрый вечер, красавица! — поздоровался обер-лейтенант. — Как насчет прогулочки?
— Шутите, — ответила ему Криста. — Я жду гостей. — И она скрылась в комнате.
Однако Экснера такой отказ, казалось, нисколько не обескуражил. Он сел в машину и еще раз посигналил.
— Прекратите гудеть, я же вам ясно сказала! — сердито крикнула ему Криста из окошка.
Харкус вслед за Вебером вошел во двор его дома. Однако Курт дернул Берта за рукав и добродушно сказал:
— Не глупи, иди к ней…
— Сейчас? Но ведь…
— Иди, пока она не уехала.
— Ну нет! — Берт отстранил руку Курта и решительными шагами направился к крыльцу дома Веберов.
Однако войти в дом он не успел: навстречу ему вышла Ильзе и остановила Берта как раз перед окнами дома Кристы. Не успела Ильзе поздороваться с Бертом, как Курт нарочито громко крикнул в окно Кристе:
— Он сейчас придет! Мы его не задержим.
Криста, не отходя от окна, приветственно помахала им рукой.
Видя все это, Экснер в нерешительности застыл в своей машине, раздумывая, что ему теперь делать.
— Подожди минутку, — сказала Ильзе Берту почти с нежностью. — Я тебе сейчас хороший букет цветов нарежу. — И, взяв Берта под руку, она повела его к цветочным клумбам.
В саду пахло яблоками и цветами. Харкус сорвал с дерева спелое яблоко и, вытерев его о рукав, откусил.
Через несколько минут Ильзе вынырнула из-за кустов с букетом великолепных астр, которых вполне хватило бы на несколько ваз.
— Ну, желаю успеха, — сказала она дружеским, теплым тоном, и Берт сразу понял, что она придает этому его ужину с Кристой особый смысл.
Так думала не только Ильзе, но и женщины из соседних домов, которые стояли у открытых окон своих квартир и, не отодвигая занавесок, смотрели во двор Вебера.
Часы показывали семь, но было еще совсем светло.
Берт подумал, что ему для свидания нужно было выбрать более позднее время или своевременно вообще отказаться от него. Теперь весь поселок будет знать, как он, держа огромный букет цветов, вошел в дом к Кристе. Вот уж когда посудачат кумушки: «Библиотекарша и командир полка! Кто бы мог подумать!»
Берт чувствовал, что должен как можно скорее уйти отсюда, и почти бегом бросился к калитке. Цветы мешали ему. Как давно он никому не дарил цветов!
На противоположной стороне улицы Харкус увидел женщину, которая вытирала стекла, а в соседнем дворе другая женщина делала вид, что подметает дорожку в саду. Остальные, оставаясь невидимыми, притаились за гардинами окон.
Экснер все еще сидел в машине. Отъехал он только тогда, когда увидел, как майор поднялся на крыльцо дома Кристы и нажал кнопку звонка.
— Вот мы с вами и дали пищу для разговоров всему поселку, — сказала Криста Берту, закрывая за ним дверь.
Однако, как только дверь захлопнулась, Криста почувствовала себя совершенно спокойной, какой она была и в лесу.
— Наверное, мне следовало бы прийти в восемь, — словно оправдываясь, сказал Харкус.
— Вас это пугает?
Берт покачал головой и протянул Кристе цветы со словами:
— Я уже в том возрасте, когда пугаться нечего.
Он радовался тому, что, как и вчера, не чувствовал себя скованным рядом с Кристой.
Она провела его в комнату. На Кристе было коричневое платье без воротника, волосы она уложила венцом, От нее приятно пахло духами.
Берт посмотрел на свои не очень хорошо вычищенные ботинки и смутился. Из казармы ему следовало бы сначала зайти в общежитие, чтобы привести себя в порядок, по крайней мере, брюки он должен был отутюжить, но на это у него не осталось времени. Более шести часов провел он с Гауптом, обходя мастерские, подвалы и прочие подсобные помещения полка. После обхода едва успел только вымыть лицо и руки.
Криста взяла у Берта фуражку и ремень с портупеей, повесила все в гардероб.
— Где можно вымыть руки? — спросил Берт.
Криста показала ему дверь:
— Вот ванная.
— Спасибо.
В ванной Берт разыскал сапожную щетку и привел в порядок свои ботинки. Выйдя из ванной, он почувствовал приятный запах жаркого. Одна дверь была прикрыта неплотно, и Берт постучал.
— Входите же! — крикнула Криста из соседней комнаты. — Я сейчас приду.
Перед окном росли разлапистые ели, и в комнате было бы темно, если бы не горел торшер. Посреди комнаты перед диваном стоял большой стол, на нем — два столовых прибора, корзина с яблоками, а на краю стола красовалась ваза с принесенными Бертом астрами.
Харкусу как-то сразу стало жарко. Он обвел взглядом комнату. Над кушеткой висела какая-то картина, он со своего места не смог ее рассмотреть. Шкафы и книжные полки, по всей видимости, были сделаны на заказ из светлого дерева. На маленьком столике возле окна стоял магнитофон, а под ним на полке Берт насчитал двенадцать магнитофонных кассет. На полках всюду — книги, книги. В другом углу комнаты висела еще одна картина, на которой преобладали синий и желтый цвета. Сначала картина не понравилась Берту, но, присмотревшись, он понял, что она хорошо гармонирует с обстановкой. Да и вообще в комнате было спокойно и уютно. Человек, вошедший сюда, сразу же чувствовал себя по-домашнему. Во всем сказывался хороший вкус хозяйки.
Берт Харкус последние тринадцать лет постоянно жил то в казарме, то в общежитии, где обстановка, как правило, была строгой: металлическая кровать, простой одежный шкаф, письменный стол, кресло и полка для книг и бумаг. Форма, качество и цвет такой мебели менялись в зависимости от звания и служебного положения ее владельца.
Единственной вещью в комнате Харкуса, которую он купил сам, был радиоприемник. Кроме того, он имел обыкновение приобретать книги, которые ему нравились. Мебель он никогда не покупал, пользовался казенной. Да и какой офицер-холостяк станет обзаводиться мебелью, чтобы иметь лишние заботы при довольно частых переездах с места на место?! Весь свой гардероб Харкус при переезде складывал в два чемодана и ящик, которые умещались в его «вартбурге». Берт вел образ жизни холостяка, у которого каждый час и даже каждая минута была настолько занята, что ему даже некогда почувствовать собственное одиночество. Поэтому, входя в обжитую квартиру, он всегда замечал, что в ней уютно, но при этом никогда не испытывал чувства зависти. Он хорошо знал свои обязанности и старался добросовестно выполнять их. Однако еще ни одна хорошо обставленная квартира не производила на него такого впечатления, как квартира Кристы.
Криста вошла в комнату, неся на подносе жаркое.
— Садитесь, пожалуйста, — пригласила она Берта, ставя поднос на стол.
— Спасибо.
— Скажите, сколько вам положить.
— Я сегодня чертовски проголодался, — признался Берт. — Не ел с двенадцати часов.
— Ничего, я приготовила много, вдвоем даже не справимся.
— Посмотрим. — Берт сел на диван.
Криста села в кресло к столу. В свете торшера шрамик на ее бледном лице казался белым.
Берт внимательно посмотрел на молодую женщину, спокойно сидящую напротив. Она ловко орудовала вилкой и ножом.
Жаркое понравилось Харкусу, и он похвалил хозяйку.
— Мне приятно слышать вашу похвалу. — Криста наполнила бокалы пивом.
Они припомнили охоту, и Криста призналась, что, когда Берт целился в кабана, она закрыла глаза и даже заткнула пальцами уши.
Лицо Кристы было совсем близко от лица Берта. Слушая его, она подперла голову руками. Новая прическа очень шла ей, женщина казалось еще моложе. Берт и раньше не раз видел Кристу так близко, но тогда рядом с ней всегда находился Хорст, на которого она обращала все свое внимание.
В обществе Кристы Берт даже не заметил, как позабыл обо всех дневных огорчениях. Забыл он и о Курте Вебере, с которым намеревался вечерком поговорить по душам.
— По вашим словам я поняла, что вы тоже очень любите Дрезден, — сказала Криста. — Я почувствовала это сразу.
Он молча кивнул.
— Почему же вы не остались там?
— Во-первых, потому, что не в каждом городе, который нравится, можно остаться. Во-вторых, мое место только здесь. Здесь я служил раньше, сюда же вернулся после окончания академии. Именно в этом поселке я чувствую себя как дома.
— Как дома? А разве у вас нет родителей?!
— Моя мать живет в Лейпциге вместе со своей сестрой. Они с большим трудом разыскали друг друга после войны. Все остальные мои родственники погибли на этой проклятой войне. Я часто бываю в Лейпциге, но стоит мне прожить там два-три дня, как я начинаю чувствовать себя как-то беспокойно, меня тянет в Еснак. То же самое я чувствую и в Дрездене.
Берт разговорился, и такая откровенность удивила его самого. Обычно он ничего никому не рассказывал о своей личной жизни.
— А меня всегда тянет в Дрезден, — призналась Криста. — К брату, к матери, к дяде и тетке, но, разумеется, в первую очередь — к самому городу.
— А меня тянет в Еснак. Здесь я долго работал, здесь испытывал радости и огорчения. Из города, где я родился, мы уехали, когда мне было четырнадцать лет.
На улице совсем стемнело, в комнате стало еще уютнее и теплее. Берт хотел прислониться к спинке, но она оказалась далеко.
— Пересаживайтесь в кресло, — предложила Криста, — там вам будет удобнее. Она снова наполнила бокалы пивом. Встала и вставила в магнитофон новую кассету, потом не спеша убрала со стола. Когда она управилась, кто-то позвонил в дверь, и она, допросив извинения, вышла из комнаты.
Берт слышал звук открываемой двери, чьи-то приглушенные голоса, которые постепенно затихли. Комнату наполняли мелодичные звуки музыки, которая вдруг стала несколько тише. Голубые и желтые цвета на картине слились в одно расплывчатое пятно.
Курт Вебер сидел за своим громоздким письменным столом, который, как он давно заметил, всегда успокаивал его, словно от него исходила какая-то неведомая сила, Ильзе сначала хозяйничала в кухне, затем, уложив детей, пришла к мужу. Она каждый вечер вот так заходила к нему в кабинет, и он привык к этому и всегда ждал, когда его веселая сероглазая жена появится перед ним.
Сегодня он особенно нуждался в ней, потому что без нее не мог ответить на вопросы, которые поставил перед ним Берт. Неделю назад все было совсем иначе, спокойно. Ни проверки первого дивизиона, ни споров с Бертом, ни споров офицеров между собой — ничего этого не было.
Ильзе тихо вошла к Курту. Он встал из-за стола и пошел ей навстречу. На ней был фартук, оба больших кармана которого всегда были заполнены разными нужными в хозяйстве вещичками. Курт снял с нее фартук, отнес в коридор и повесил на вешалку.
В этом доме они жили уже тринадцать лет. Здесь Ильзе родила ему детей: здоровых веселых ребятишек. На протяжении многих лет Ильзе выбирали в школе председателем родительского совета, С мнением Веберов в поселке считались.
Вернувшись в комнату, Курт обхватил ладонями лицо жены и ощутил, как кровь бьется у нее в висках, Такие вечера, когда они оставались наедине, за последнее время стали редкими, но зато, когда такое случалось, Ильзе и Курт принадлежали только друг другу.
Вид у Ильзе был отнюдь не усталый, глаза смотрели внимательно и тепло.
— Что с тобой, Курт?
— Ничего, дорогая, а что со мной может быть?
— Не отрицай, я чувствую, что со вчерашнего дня с тобой неладное творится. — Больше она ничего не сказала, зная, что Курт ей все расскажет, когда разберется во всех своих мыслях.
Ильзе дотронулась до его головы, нежным движением убрала прядь волос, упавшую Курту на лоб. Курт любил, когда жена вот так просто и нежно дотрагивалась до него. Ему все нравилось в ней: и ее нежные руки, и серые глаза, и теплые губы. Она поцеловала мужа.
— Что-нибудь серьезное произошло? — спросила она.
Курт пожал плечами и сказал:
— Думаю, что нет.
— Я тоже. Знаешь, мне кажется, что ему сейчас очень трудно. Может, потому он такой строгий и резкий, что никак не устроит личную жизнь?
Курт покачал головой, усадил жену на диван, сел рядом.
— Насколько я знаю Берта, — начал Курт, — уж если он что делает, то делает по убеждению и доводит задуманное до конца. На женщин у него просто никогда не оставалось времени.
— Ну и что? Ведь с Кристой они уже давно знакомы… Как ты думаешь, не было ли чего между ними?
— Не знаю, она ведь тогда вышла замуж за Фридрихса.
— В пятницу Криста собирается уезжать в Дрезден, — заметила тихо Ильзе.
— Я этого не знал.
— Брат ее пригласил.
— Она не была в Дрездене два года.
— Брат ее, кажется, получил национальную премию.
Вебер тихо присвистнул и сказал:
— Значит, дела у Берта неважные. Слишком поздно он раскачался.
Отдав Кристе платье и поговорив минут десять — пятнадцать о своих заказчицах, портниха ушла. Криста вернулась в комнату.
— Извините меня, но эти портнихи… — Она остановилась у двери, заметив, что Берт уснул. Ноги он вытянул, левую руку заложил за пуговицу, а правую засунул в карман.
Криста тихо закрыла дверь, не зная, как поступить: разбудить его или не стоит. Постояв в раздумье, она на цыпочках подошла к своему креслу и села на подлокотник.
«Какие только разговоры не ходят по поселку! И откуда люди все знают? Хотя нет, далеко не все. Например, никто не знает и не узнает никогда, что Берт Харкус заснул у меня в комнате. Он, наверное, очень устал!»
Берт дышал спокойно. Она немного наклонилась к нему, увидела слегка открытый рот и закрытые глаза. Спящий, он казался намного моложе, лицо его приняло мягкое выражение, разгладилась даже морщинка между бровями.
Криста вспомнила, как когда-то Берт, ухаживая за ней, становился робким и немногословным возле нее, а в глазах его она видела грусть и немой упрек. Позже, узнав о ее замужестве, он даже пришел поздравить их. Все это было давным-давно. Сейчас все было по-другому. Та мимолетная встреча с Бертом в ресторане «Итальянская деревня» помогла ей порвать с прошлым. Его радостная, одобряющая улыбка сыграла в ее жизни большую роль. И вот теперь Криста собралась уехать отсюда.
Берт глубоко вздохнул во сне, рука соскользнула в кресло, на лбу между бровями снова обозначилась глубокая складка.
Криста тихонько вышла в другую комнату и остановилась у открытого окна, вдыхая свежий воздух. Со стороны стрельбища доносилась далекая стрельба.
Криста закрыла окно. Как быть дальше? Ей было приятно сознание того, что Берт находится в ее квартире, что он сейчас безмятежно спит. Ей захотелось снова подойти к спящему Берту и взглянуть на его лицо…
Рядовой Древс, сидя за рулем закрепленной за ним «Волги», занимался тем, что, рассматривая сапоги опускающихся по лестнице офицеров, старался узнать, кто идет. Такую забаву подсказал ему ефрейтор Менерт, который хвастался, что по сапогам он всегда может узнать офицера.
Древс сначала не поверил ефрейтору и поспорил с ним. В день передачи машины Менерт и Древс вдвоем сидели на переднем сиденье, и Менерт действительно безошибочно узнал по сапогам шестерых офицеров, выиграв тем самым пари. Однако Менерт, который должен был демобилизоваться, проявил по отношению к Древсу рыцарское благородство, снизив ставку спора ровно наполовину. После этого они обмыли передачу машины, распив бутылку шампанского. Вечером Менерт сказал Древсу:
— То, о чем я тебе говорил, не только забавное времяпрепровождение, но и познание человеческой психологии. Заруби себе это на носу. По сапогам и ботинкам всегда можно узнать человека. Скажу тебе больше: по сапогам можно даже определить, какие между офицерами отношения.
— Ты просто волшебник!
Менерт наклонился к Древсу и продолжал:
— Тут никакого волшебства нет, нужно всего-навсего, так сказать, по-научному смотреть на вещи и логически мыслить. Вот возьмем, к примеру, подполковника Пельцера. Тебе не раз придется его возить, и ты с ним познакомишься поближе. С ним я тебе посоветую никогда не терять спокойствия. Пельцер — крупная фигура в штабе полка и потому спускается по лестнице так, что носки его сапог выступают на несколько сантиметров за край ступеньки. Или возьмем другой пример: тот, чье положение в штабе не очень надежно, всегда бежит по лестнице, словно постоянно куда-то спешит. Во время ходьбы он никогда не успевает поставить каблуки вместе, как другие офицеры. А вот один из офицеров ставит ноги как-то по-особому мирно, да и вообще у него очень мирный, дружелюбный характер.
— Кто же это такой?
— Угадай…
Древс трижды попытался разобраться в сапогах и все три раза не угадал.
— Рядовой Древс! — донесся вдруг чей-то голос.
— Я слушаю! — Древс быстро выскочил из кабины. Из окна высунулся дежурный по полку:
— Подъезжайте к столовой, там подождете майора Харкуса.
— Слушаюсь!
Когда водитель подъехал к столовой, оказалось, что майор уже ожидает его. Первое, на что обратил внимание водитель, были неважно вычищенные ботинки командира полка, но вид у него был дружелюбный.
— У тебя есть сапожная щетка? — спросил майор.
— Какой бы я был водитель, если у меня не оказалось сапожной щетки?!
Харкус засмеялся.
— Давно водите машину?
— Уже год.
— Ну что ж, посмотрим. Поехали!
Майор был сегодня в прекрасном расположении духа. Когда машина выехала из поселка, Харкус спросил:
— У вас есть девушка?
— Разумеется.
— Как у настоящего водителя, — пошутил майор. — А с вами никогда не происходило такого: девушка пригласила вас пообедать, а вы после обеда вдруг уснули, а?
— Такое возможно в двух случаях, — ответил Древс. — Либо этот человек идиот, либо он просто очень устал.
— Скорее второе.
— Тогда возникают два предположения: или дама понимает причину, или она не понимает ее.
— Полагаю, она поняла причину. Я даже уверен в этом.
Водитель внимательно посмотрел на командира и сказал:
— Прошу прощения.
Харкус засмеялся.
Он приказал остановить машину задолго до того, как они подъехали к Фирталю. Выйдя из машины, майор снял ботинки и начал чистить один из них.
Водитель схватил другой ботинок, но майор задержал его руку и сказал:
— С тех пор как я ношу военную форму, я сам себе чищу обувь.
Почти до самого Бургенау Харкус дружески разговаривал с водителем. Лишь перед самым городом майор достал из полевой сумки рабочую тетрадь и начал ее просматривать.
Через четверть часа машина остановилась перед широкими воротами, выкрашенными в светло-серый цвет. Во дворе, окруженные высокими елями и соснами, виднелись здания штаба дивизии.
Каждый раз, когда Харкус приезжал в штаб дивизии, его удивляли тишина и порядок, которые царили на этой территории. Чувствовалось, что здесь много и серьезно работают. Подчас предложения многих сотен людей находили свое выражение в одном-единственном приказе.
Харкус твердым шагом вошел в здание штаба. Атмосфера напряженной деловитости и тишина встретили его.
На какое-то мгновение Харкус пожалел, что после окончания академии не остался здесь, а попросился в полк, где теперь приходится вести беседы с недовольными офицерскими женами, обследовать подвальные и складские помещения, спорить с подчиненными по ясным, казалось бы, вопросам. В академии он изучал оперативное искусство и стратегию, которые в условиях полка оставались теоретическим грузом.
Но сомнения эти исчезли через мгновение, и притом так же неожиданно, как и появились. Харкус чувствовал, что он нужен в полку, и считал своим долгом сделать его отличной боевой частью.
Ровно в половине десятого майор Харкус вошел в кабинет полковника Венцеля. Полковник бросил на него беглый взгляд через очки и предложил сесть.
Майор сел и, достав рабочую тетрадь, положил ее перед собой на стол.
Полковник Венцель думал, что заметит на лице Харкуса растерянность и беспокойство, но не увидел ни того, ни другого. Майор держался молодцом. Он терпеливо ждал, что скажет полковник.
«Люди с таким взглядом и выдержкой знают, чего они хотят», — подумал Венцель и сказал:
— Ну, товарищ майор, докладывайте о состоянии дел в полку.
Майор Харкус говорил тихо, краткими, ясными фразами. Время от времени он мельком заглядывал в тетрадь, рассказывая, что ему удалось сделать за прошлую неделю, чего пока не удалось. Со знанием дела он доложил о проверке первого артдивизиона, отметил ошибки и указал пути их устранения в ближайшем будущем.
Далее он остановился на результатах проверки боевой готовности штаба полка, шестой артбатареи и всего полка в целом. О недостатках, выявленных проверкой, говорил деловито, без пристрастия. Не обошел молчанием и положительное.
Из доклада майора полковник Венцель узнал, например, что четвертая артиллерийская батарея по показателям скорости и слаженности действий обошла все другие батареи полка, даже шестую. А командует ею всего-навсего унтер-лейтенант, который лишь год назад был командиром взвода.
Подъем всего полка по тревоге показал, что некоторые батареи подготовились к маршу быстро, даже скорее, чем этого требовали нормативы, однако артиллерийские дивизионы и весь полк в целом опоздали. Исходя из этого факта, майор Харкус сделал вывод о том, что полк пока еще не достиг уровня высокой боевой готовности.
Венцель, получив на прошлой неделе тревожные сигналы из полка Харкуса, был очень обеспокоен этим, но теперь перестал волноваться и даже зачеркнул в своем блокноте многие вопросы, казавшиеся до доклада командира полка неясными.
В целом, несмотря на задержку во времени, Харкус дал полку неплохую оценку. Майор чувствовал, что и здесь он поступил справедливо. Реакция Венцеля на его доклад убедила его в том, что он действует правильно.
Вчерашний обход с Гауптом полигона, учебных классов и других помещений полка сблизил майора с его заместителем. Осматривая недостаточно хорошо оборудованные учебные классы, оба с жаром возмущались, зато оба радовались тому, что на учебном полигоне царит порядок. Они даже потренировались сами: попросили осветить несколько целей, определили до них расстояние и подали команду открыть огонь. Сначала данные подготовил Гаупт, и подготовил очень быстро. Харкус поставил ему несколько вводных, исходя из которых Гаупт быстро внес соответствующие поправки в команду. В конце концов Харкус признал, что его первый заместитель отлично готовит данные для стрельбы.
После этого они поменялись местами: Харкус готовил данные, а Гаупт ставил ему вводные. Харкус действовал решительно и быстро и команду открыть огонь подал не хуже Гаупта, что особенно пришлось заместителю по душе.
Выйдя с полигона, Гаупт поинтересовался темой дипломной работы Харкуса в академии.
— «Задачи артиллерийского дивизиона при поддержке наступления моторизованного полка, с марша форсирующего водную преграду», — ответил Гаупту Берт.
— Ага, тогда все ясно, — сказал Гаупт, — Теперь я понимаю, зачем понадобилась проверка первого дивизиона. Для проверки теоретических положений на практике?
— Отнюдь не для этого. Водные преграды — вещь серьезная и требует к себе такого же серьезного отношения.
И снова они поделились впечатлениями о результатах проверки первого дивизиона. Правда, на сей раз суждения Харкуса были менее категоричными, чем несколько дней назад. Майор предложил со временем еще раз подвергнуть дивизион проверке, но Гаупт не поддержал это предложение. Он считал, что одними проверками многого не достигнешь.
Этот деловой разговор совсем не походил на разговор у подножия холма или в кабинете командира полка.
Обер-лейтенант Экснер всю ночь прогулял и явился в общежитие только в половине седьмого утра. Узнав о тревоге, он быстро переоделся и помчался в казарму. Солдаты уже закатывали орудия в артпарк и ставили машины на прикол.
Разрешение выехать из поселка Экснер накануне получил у капитана Петера, поэтому капитан не мог ругать обер-лейтенанта за несвоевременную явку в часть.
— Когда будете отпрашиваться в следующий раз, оставляйте адрес или номер телефона, — только и сказал Экснеру Петер.
— Ясно. Как действовала моя батарея?
— Отлично. Я вас поздравляю. Она оказалась самой расторопной, не было допущено ни одной серьезной ошибки. Если не считать того, что некоторые солдаты забыли захватить с собой ложки.
— Спасибо.
— Благодарите не меня, а своих солдат, и в первую очередь унтер-лейтенанта Каргера.
Экснер вызвал к себе Каргера и поблагодарил его прямо в артпарке. Стоя перед строем уставших, но выдержавших нелегкое испытание солдат, обер-лейтенант вдруг особенно остро осознал, что прошедшую ночь он провел глупо.
Экснер подошел к окну и посмотрел на чистый двор казармы, еще мокрый от утренней поливки. Рано утром.
когда он окунулся в холодную воду озера, его охватило раздражение. Он рассердился на себя за то, что так бездарно провел ночь. Трястись до изнеможения в каких-то дурацких танцах, без конца пить то вино, то кофе и почти не выпускать изо рта сигарету! Что может быть безумнее?! Женщина, которая напомнила ему Риту Менцель и которую он хотел завоевать, отклонила все его ухаживания. А другую, которая домогалась его, он отверг сам. Он отбивался от нее как мог, но безуспешно. К тому же она слишком много пила, и Экснеру пришлось чуть ли не на руках вынести ее из бара и усадить на пляже в кабинку для раздевания, прикрыв своим плащом.
Сев в свой «вартбург», Экснер подъехал почти к самой воде и, бросившись в нее, с удовольствием смыл с себя пот, смешанный с запахом вина и табака…
Стук в дверь отвлек Экснера от неприятных воспоминаний. Обер-лейтенант сначала сел к столу, а уж потом разрешил войти в кабинет.
Унтер-лейтенант Каргер отнюдь не казался уставшим, вид у него был бодрый, глаза оживленно блестели. Получив разрешение сесть, Каргер сначала положил на свободный стул фуражку, а потом сел сам, провел рукой по светлым волосам.
Экснер попросил его подробно рассказать о тревоге.
Каргер рассказал, подчеркнув, что особенно отличился расчет Грасе. Цедлер, оставшийся вместо старшины, одним из первых вывез свое орудие в положенное место, а затем помог расчету Шурмана. Четвертая батарея показала самое лучшее время, за что получила благодарность командира полка.
— …А уж похвала майора Харкуса кое-что да значит. Он зря хвалить не станет, — закончил свой рассказ Каргер.
— А это означает, что даже вы, вечно недовольный, теперь можете быть удовлетворены результатами батареи, — произнес с легкой усмешкой Экснер.
— Разумеется, но…
— Как всегда, у вас есть «но»!
— В основном, товарищ обер-лейтенант, выход по такой тревоге — дело несложное.
— Да?!
— Мне кажется, нам не следует успокаиваться, лучше проанализируем результаты первого дивизиона.
Экснер ответил не сразу, его злила манера Каргера предупреждать и давать советы.
— Четвертая батарея — это вам не первый дивизион. Я, например, за свою батарею спокоен.
— А я не совсем…
— Знаю, товарищ унтер-лейтенант, я это знаю. — Экснер встал, не желая продолжать разговор, тем более с Каргером, предупреждения и советы которого всегда раздражали обер-лейтенанта и казались ему горькими упреками.
Не выходя из-за стола, Экснер отдал Каргеру несколько распоряжений, касающихся подготовки личного состава к заступлению в суточный наряд.
Когда Картер уже подошел к двери, Экснер остановил его:
— К слову сказать, вас лично я еще раз благодарю за сегодняшнее утро. Можно считать, что для вас это была особая тревога, так как вы, по сути дела, выполняли обязанности командира батареи.
— Я очень рад, что все обошлось так хорошо. — По виду Каргера было заметно, что он на самом деле очень доволен.
Когда Каргер вышел, Экснер в душе позавидовал ему, его радости, его успехам, да и вообще всей жизни Каргера, ясной и порядочной.
Обер-лейтенант снова подошел к окну. Несмотря на то что командир полка объявил его батарее благодарность, Экснер чувствовал в душе какую-то пустоту.
Посмотрев в сторону КПП, Экснер заметил Кристу Фридрихе. Волосы она снова заплела в косу. Часовой проверил у нее пропуск, и она пошла дальше, но не в клуб, где находилась библиотека, а к штабу. Экснер немного отошел от окна, чтобы Криста его не заметила.
Криста шла медленно, не обращая внимания на солдат, бросавших на нее любопытные взгляды. На ней был светло-серый костюм, из-под жакета виднелся воротник темно-красного пуловера. Кожаную сумочку на длинном ремешке она небрежно забросила за левое плечо.
Экснер разглядел ее лицо, увидел тонкую узкую руку и нашел Кристу более привлекательной, чем когда бы то ни было раньше. Он не спускал с нее глаз до тех нор, пока она не скрылась из виду.
— Вильфрид! Вильфрид! — раздался громкий голос матери.
Его услыхали четверо мальчишек, укрывшихся в саду под тенью кустов. Они играли в индейцев и теперь обсуждали результаты битвы с противником.
— Ты! — обратился к вождю подчиненный. — Тебя зовет мать!
— С каких это пор вожди могикан прислушиваются к зову слабых женщин? — презрительно скривив губы, ответил Вильфрид, отозвавшись только на третий, можно сказать, угрожающий окрик.
Вечером, за ужином, супруги Экснер заговорили о своем сыне.
— Наша собака слушается меня лучше, чем сын, — пожаловалась мужу фрау Экснер. — Нужно уничтожить его индейское одеяние и всякие штучки.
— Нет, отобрать у него сразу все нельзя. Пусть немного поиграет, Гизелла. Скоро это ему самому надоест, и он бросит эту игру. Радуйся, дорогая, что он неплохо учится в школе и не доставляет нам других неприятностей. Сейчас он ходит уже в пятый класс, еще немного — и у него пропадет желание играть в индейцев. Вот увидишь!
— Мы уделяем ему слишком мало времени, — не успокаивалась фрау Экснер.
— Это, быть может, и верно, но где взять его, это время?
— Мы даем ему карманные деньги, делаем подарки — и только.
— Еще хорошо, что мы имеем возможность делать это.
— Этого явно недостаточно.
— Хорошо, но что ты предлагаешь? — спросил муж у возбужденной супруги.
Она и сама не знала этого, хотя чувствовала, что с сыном происходит что-то не то. В его глазах она иногда замечала какое-то недоверие, холодность и даже отчуждение.
«Неужели он так увлекся своими играми, что его нисколько не интересует происходящее в доме?» — думала фрау Экснер, но ответа так и не находила.
Вскоре Вильфрид действительно перестал играть в индейцев, но по-прежнему остался заводилой в классе. Он хорошо выглядел, всегда был чисто и опрятно одет, всегда имел больше карманных денег, чем его товарищи.
Когда Вильфрид перешел в девятый класс, он вдруг заметил, что девочки обращают на него внимание. Это и обеспокоило и обрадовало Вильфрида, потому что явилось для него своего рода признанием его качеств. И он стал искать с ними встреч где только было возможно. Эти встречи помогали ему забывать и о доме с большим садом, и о самих родителях.
Ева Штарке, одноклассница Вильфрида, была лучшей гимнасткой школы. Во время одного соревнования, проходившего в спортивном зале, Ева бросила на Вильфрида внимательный взгляд, которого было достаточно, чтобы он с этого момента не спускал с девочки глаз. После окончания соревнования он дождался ее в раздевалке и поздравил с победой.
— Спасибо, Вильфрид, ты мне очень помог, — ответила ему Ева.
— Чем же?
— Тем, что повсюду следовал за мной, от снаряда к снаряду. Таких хороших результатов я еще никогда не добивалась.
Интерес к нему этой стройной девочки, которая постоянно находилась в центре внимания не только всех учеников школы, но и их родителей, льстил Вильфриду.
Целый день они провели вместе. В ее больших выразительных глазах Вильфрид читал радость и ожидание, особенно когда она, закидывая за спину свою косу, насмешливо смотрела на него.
Вечером того же дня Вильфрид завладел левой рукой девочки, выражая нежным пожатием ее свою симпатию к ней.
Встречи их стали регулярными, и с каждым свиданием Ева позволяла Вильфриду все больше и больше вольностей. После овладения одной рукой последовало овладение обеими, затем очередь дошла до объятий, поглаживания головы и лица и, наконец, до поцелуев.
Во время одного из очередных свиданий, которое состоялось в самом укромном уголке сада Экснеров, Ева позволила Вильфриду запустить руку к ней под блузку и коснуться ее маленьких крепких грудей. Возможно, свидания с Евой долго еще оставались бы такими и не зашли бы дальше объятий и поцелуев, не встреться Вильфрид однажды (а было это, когда он учился уже в одиннадцатом классе) с молодым инженером Ритой Мендель.
Рите в ту пору только что исполнилось двадцать пять лет. Их предприятие шефствовало над школой, где учился Вильфрид, и однажды Рита была гидом у группы школьников. Она входила тогда в комитет комсомола завода, а Вильфрид был членом школьного комсомольского бюро. Так они и познакомились. Каждый раз, когда они, возвращаясь с заседания бюро, шли рядом, Вильфриду казалось, что Рита, подобно Еве, хотела коснуться его руки, поцеловать его. Она нравилась ему, и каждое ее появление приводило Вильфрида в приятное волнение.
На летние каникулы Ева вместе с родителями уехала в Бинц. Вильфрид, родители которого находились в командировке, остался в Потсдаме.
В один из дней, когда Вильфрид отправился на озеро купаться, он случайно встретил Риту.
— О, Вильфрид! Какая неожиданность! — обрадованно воскликнула она…
Они вместе плавали, загорали, лежа друг возле друга.
— Ты приходишь сюда каждый день, Вильфрид? — поинтересовалась Рита.
— Да, а вы?
— В восемь утра я всегда здесь. Только, прошу тебя, говори мне «ты»: ведь мы же друзья.
Он засмеялся. Они не сводили друг с друга глаз. Рита была очень хороша.
Около полудня пляж оживился, народу стало значительно больше.
— Пойдем отсюда куда-нибудь, — неожиданно предложила Рита.
— Но куда?
— Я знаю такое место, где, кроме одного-единственного рыболова, вообще никого не бывает.
С того дня они каждое утро встречались на озере, а в полдень садились на велосипеды и ехали туда, где росли плакучие ивы с развесистыми ветвями и высокий тростник.
Спустя неделю Рита пригласила его к себе домой. Вилла, где Рита занимала две комнаты, стояла на окраине города. Из окна комнаты были видны луга и сады, которые тянулись до самого озера. Рита и Вильфрид стояли у окна, и вдруг он почувствовал на себе ее взгляд.
Через мгновение она оказалась рядом с ним и призывно вытянула губы. Вильфрид недолго сопротивлялся, его губы впились в губы Риты, а тело девушки прильнуло к его телу. Рита взяла руку Вильфрида и провела его рукой по пуговицам своего платья…
Прошло два дня. Рита на озеро не приходила, а прийти к ней в дом Вильфрид не решался.
На следующий день приехала Ева, и он стал ходить на озеро с ней, а когда на озере становилось людно, они садились на велосипеды и ехали на то самое место, которое показала ему Рита.
Ева не сопротивлялась, когда однажды Вильфрид начал снимать с нее купальник, однако в ее глазах он прочитал больше беспокойства, чем готовности. Вильфрид сам не понимал, почему в минуты близости с Евой он думает о Рите. Близость с Евой почему-то не сделала Вильфрида счастливым. Он чувствовал, что Ева охвачена страхом. Когда он в следующий раз хотел поехать с Евой в то укромное место, она решительно отказалась.
Риту он не видел несколько недель, а потом случайно встретил ее в городе. Она шла с каким-то молодым мужчиной и даже не заметила его. Вильфриду же в то время как воздух нужно было признание. Он увлекся учебой, парусным спортом и добился хороших результатов.
Однажды он встретился с Ритой на заседании бюро комсомола. Обсуждался вопрос о подготовке молодежи к поступлению в офицерские училища.
Увидев Вильфрида, Рита написала ему записку: «А ты не хочешь пойти в армию? К слову, почему ты так давно не был у меня?»
Последняя фраза в записке звучала как обещание. И он, даже не посоветовавшись с родителями, решил записаться в офицерское училище. Он заявил о своем желании прямо на заседании бюро. Все громко аплодировали ему. После заседания он с Ритой пошел к ней домой. С дороги позвонил отцу и сказал, что заночует у друга.
Вступительные экзамены в училище Вильфрид выдержал на «отлично». И снова аплодисменты, поздравления.
Июль в том году выдался на редкость жарким, и Вильфрид с Ритой каждый день ходили купаться на озеро. А время расставания все приближалось.
— Может, мы поженимся? — спросил он однажды у Риты.
Вместо ответа она только засмеялась.
— Почему ты смеешься?
— Я шесть лет была замужем. С меня хватит! С нее хватит!
Вильфрид уехал в офицерское училище. Договорились переписываться, при возможности даже встретиться. Он понимал, что Рита не будет его ждать, не станет его женой.
Вильфрид с головой ушел в учебу и вскоре стал одним из лучших курсантов. Дважды его отпускали в краткосрочный отпуск, и оба раза он встречался с Ритой. Однако вскоре после второго отпуска он получил от нее письмо, в котором находилось приглашение на свадьбу. Рита Менцель выходила замуж за Альфреда Германа. Так Рита предала Вильфрида во второй раз.
Окончив училище, Вильфрид получил унтер-лейтенантские погоны и назначение в артиллерийский полк, расквартированный в Еснаке. В этом поселке не было ни озера, ни широких улиц, по которым можно было бы прогуливаться вечерами. В Еснаке был песок, сосны, деревянные домики и замужние женщины, а главное — сложная и ответственная работа. Авторитет и признание нужно было заслужить трудом. И Вильфрид заслужил их. За довольно короткое время его взвод стал лучшим в полку. А спустя год Вильфрид Экснер стал старшим на батарее.
Вильфрид был готов выполнить любое, самое трудное задание. Он много работал, работал так, чтобы вечером почувствовать себя до чертиков уставшим и этим заглушить в себе необъяснимую тоску.
Вот в это время в поселке и появилась Криста Фридрихе.
Криста минут двадцать дожидалась Вебера, стоя у окна верхнего этажа. Свой сверток с книгами она положила на подоконник. Точно так же, скрестив руки на груди и прижавшись лбом к оконному стеклу, стояла она вчера в своем доме, когда Харкус безмятежно спал, сидя в кресле. Она и сама не знала, долго ли простояла вот так. Очнулась, услышав шаги. Это Харкус вышел в коридор, спустился по лестнице. Она подбежала к двери, но что-то удержало ее и она не открыла дверь. Она боялась, что Берт уйдет вот так, даже не попрощавшись с ней, не сказав ей ни слова.
Однако Харкус не ушел. Он вошел в ванную, где пустил воду: видимо, умывался. Через несколько минут он вернулся в комнату и встал рядом с Кристой возле окна…
Наконец в коридоре показался Вебер. Он подошел к Кристе, тепло поздоровался с ней и пригласил зайти в кабинет. Вебер предложил Кристе сесть и сам опустился в кресло, стоявшее напротив.
Вид у него был уставший, казалось, он даже постарел на несколько лет, под глазами залегли тени.
— Ну, — посмотрел он на Кристу, — что скажете?
Взгляд у Вебера дружеский, внимательный, будто он хотел что-то прочесть в ее глазах.
— Товарищ Вебер… мой брат пригласил меня в гости.
— Я знаю, слышал от жены, — сказал Вебер.
— Всего на несколько дней…
— На несколько дней? — Вебер печально улыбнулся, однако в глазах его по-прежнему были участие и теплота.
Криста неуверенно пожала плечами. Вебер поднял руки и слегка хлопнул ладонями по подлокотникам.
— Это означает, что мне следует подыскивать новую библиотекаршу? Хорошо, если мне удастся найти такую же, какой были вы.
— Спасибо, — тихо вымолвила Криста и добавила: — Фрау Штельтер согласна подменить меня, но… я сама… я еще ничего не решила. Работа мне очень нравится. Для меня это очень важно. Но я… правда, еще не знаю… Я уезжаю пока всего на несколько дней…
— И когда?
— В пятницу.
Вебер сжал губы, брови его взлетели вверх.
— Уже?! — удивился он и задумался.
— Если, конечно, можно, — попросила Криста.
«Можно-то можно, — подумал Вебер. — А я-то думал, что она вообще никуда из поселка не уедет, раз уж Берт побывал у нее. А она на следующее утро приходит ко мне и просит отпустить в Дрезден. Кто знает, как там Берт себя вел? Быть может, он решил, что Криста не та женщина, которая сможет делить с ним все тяготы и лишения нелегкой воинской службы».
— Значит, в пятницу? — переспросил он.
Криста как-то неуверенно кивнула.
— В пятницу в полку состоится важное партийное собрание.
— Вот как!
— С повесткой дня, которая касается всего полка… — Вебер замолчал, бросил на Кристу беглый взгляд, а затем продолжал: — И Харкуса особенно. — Вебер хотел увидеть на лице женщины замешательство, но в ее лице ни одна жилка не дрогнула. Криста помолчала, теребя уголок своего свертка, а потом произнесла:
— Если собрание такое важное, я, конечно, могу уехать и в субботу.
— Сделайте лучше так, а если что изменится, то скажете об этом фрау Штельтер.
Она встала, поднялся с кресла и Вебер.
— Тревога не перепугала вас? — спросил он.
— Немного напугала: я невольно вспомнила, как в войну бомбили Дрезден.
— Вот как?! А разве Берт не предупредил вас, что будет объявлена тревога?
— Нет. Около десяти часов он ушел к себе.
«Ну и олух! — подумал Вебер о Харкусе. — Форменный олух!»
Удивленный вид Вебера развеселил Кристу: «Знал бы он, что Харкус заснул у меня в кресле! Вот удивился бы! Но я ему об этом ни за что не скажу».
Они распрощались. Когда Криста ушла, Вебер немного постоял перед своим креслом, думая о том, что такой хорошей библиотекарши, как Криста Фридрихе, ему, пожалуй, не найти. Однако скоро его мысли переключились на другое: предстояло важное собрание партийной организации полка.
Вебер понимал, что это собрание будет в основном касаться Харкуса, точнее говоря, по-видимому, будет немало критических выступлений по адресу Берта. Утром, во время объявления тревоги в полку, Вебер особенно ощутимо понял это.
В тот день Вебер побывал почти во всех батареях и группах, и повсюду офицеры говорили о предстоящем собрании. Во многих местах о поступках Харкуса отзывались неодобрительно. Многие говорили неопределенно, и нельзя было понять, чью сторону они поддерживают. В общем хоре голосов явно выделялся голос капитана Хауфера.
— Я ему при всех объясню, какова разница между командиром-единоначальником и командиром-самоуправцем. Я не постесняюсь…
— А я посоветовал бы вам пойти поработать, — предложил капитану Вебер, — а то вы за три дня можете схлопотать второй выговор. А проверить вашу работу я уж постараюсь.
Хауфер замолчал и куда-то ушел. Замолчали и другие офицеры.
Вебер посмотрел на часы: шел одиннадцатый час.
«Харкус сейчас сидит у полковника Венцеля», — подумал он, но особого беспокойства не почувствовал. Вебер достаточно хорошо знал майора Харкуса, знал его целеустремленность и настойчивость и потому мог не бояться за него. Такой не даст себя в обиду и сумеет защитить то, во что верит. Он не постесняется поспорить ни с полковником Венцелем, ни даже с генералом Крюгером, когда речь зайдет о деле.
Однако Вебер, сам того не желая, за последние дни стал свидетелем разговоров, направленных против командира полка. Сначала и сам Вебер во многом не соглашался с Харкусом, но после маневров войск стран — участниц Варшавского Договора многое понял и стал совсем иначе смотреть на действия Харкуса.
Давно пора было идти завтракать, а Курт Вебер все еще стоял в кабинете и размышлял. Через час к нему придут члены парткома, чтобы в последний раз обсудить все детали предстоящего собрания, а до этого Вебер должен переговорить с Кисельбахом, но пока нужно все продумать самому: ведь критические выступления будут относиться не только к командиру полка, но и к нему лично, как заместителю Харкуса.
Вебер позвонил Кисельбаху, и через несколько минут капитан вошел в кабинет.
— Ну, где и что у тебя горит? — спросил Кисельбах и, подойдя к столу, положил стопку листков: — Вот материал для твоего доклада, ознакомься повнимательнее.
Капитан обошел стол и сел в кресло, в котором недавно сидела Криста. Он закурил и с удивлением уставился на Вебера, который, вместо того чтобы просмотреть принесенный ему материал, нервно зашагал взад и вперед по кабинету.
Кисельбах знал, что это хождение от письменного стола до книжного шкафа и обратно означает, что Вебер готовится сказать ему нечто важное. Будучи секретарем партийного бюро полка, капитан Кисельбах знал, что он в любое время дня и ночи по любому вопросу может обратиться к Веберу как к заместителю командира полка по политической части и тотчас же получит от него исчерпывающий ответ.
Неожиданно Вебер остановился прямо перед Кисельбахом.
— Какое впечатление осталось у тебя лично о сегодняшней тревоге? — спросил Вебер.
Кисельбах не ожидал такого вопроса и потому немного замешкался с ответом. Еще никто не спрашивал его мнения об этом. Капитан сам внимательно наблюдал за сборами по тревоге, видел, как солдаты и офицеры делали то, что им было положено делать. От опытного глаза Кисельбаха не ускользнуло, что, несмотря на все старания личного состава, полк все же не уложился и строгие рамки отведенного ему для сборов времени.
Кисельбах сказал об этом подполковнику.
— Ну, и как ты думаешь, почему результаты столь невысоки? — спросил Вебер, садясь к столу.
— Я считаю, прежде всего причина в неправильном отношении большинства офицеров к майору Харкусу и его действиям.
— А не в недостаточной слаженности и натренированности личного состава?
Кисельбах пожал плечами, он не мог ручаться за безошибочность своего мнения: как-никак в полку он был, можно сказать, человек новый, пробыл здесь всего лишь полгода, а за такой сравнительно короткий срок всех трудностей военного дела, разумеется, не изучишь, да от него этого никто и не требовал, так как у секретаря парткома и других дел достаточно.
— Вот о причинах-то мы и поговорим на собрании, — сказал Вебер. — Свалить все на Харкуса — дело немудреное, но вредное как для нас самих, так и для полка в целом.
— А знаешь, секретарь, что мне пришло в голову и над чем я постоянно думаю вот уже с воскресенья?
— Не знаю.
— Сейчас расскажу, — проговорил подполковник и снова нервно заходил по кабинету.
Вебер рассказал, что он заметил, как по сигналу тревоги отдельные батареи, взводы и другие подразделения полка, и в первую очередь штабные подразделения и сам подполковник Пельцер, действовали быстро и почти безошибочно. И пока капитан Треллер бегал сломя голову по полку, чтобы расшевелить тыловые подразделения и службы, офицеры Пельцера стояли возле машин, посмеиваясь над медлительностью и нерасторопностью других.
— Некоторые батареи действовали быстро и хорошо, — продолжал Вебер. — Например, шестая, четвертая, третья, но в целом в полку почти отсутствует общая слаженность, взаимодействие налажено неважно.
— Ты говоришь так же, как Харкус, — заметил капитан.
Вебер вытащил одну руку из кармана, и на ковер покатилось несколько монет. Подполковник не стал их собирать и только махнул рукой.
— Рассмотрим по деталям действия первого артдивизиона: стрелял он отлично, действия на ОП безукоризненны, а пользование средствами защиты — неудовлетворительное. Собственно говоря, то же самое, что мы наблюдали и сегодня на рассвете. Основная подготовка и действия — правильные, но чего-то не хватает. А чего именно? Слаженности, сплоченности! Не отработаны вопросы взаимодействия, а без этого нельзя говорить о высокой боевой готовности части.
Кисельбах ткнул полусгоревшую сигарету в пепельницу и придавил ее.
— Позавчера ты и думал и говорил иначе, — тихо заметил он. — Всего лишь позавчера. Мы должны поступать так, чтобы о нас не говорили, что мы сегодня делаем одно, а завтра — другое.
— Это верно, но мы должны говорить и действовать так, чтобы ни у кого не было основания считать, что мы не идем в ногу со временем, иначе нас просто выгонят, а на наше место возьмут других, — стоял на своем Вебер.
— Я тебя не понимаю, ты так неожиданно меняешь свою точку зрения.
— Послушай меня, секретарь. Я отнюдь не неожиданно меняю свою точку зрения. — Вебер подал капитану записку Берта, которую тот передал ему через секретаршу.
Чем дальше Кисельбах читал записку, тем краснее становилось его лицо. Прочитав записку, он положил ее на стол и сказал:
— А разве мы все эти долгие месяцы работали не над теми же самыми вопросами, которые поставил тебе командир полка? Я лично…
— А мы их решили? — перебил капитана Вебер. — Можем ли мы встать на собрании и во всеуслышание заявить, что мы их давно решили, а?
— В основном можем.
— Нет, не можем! — горячо произнес Вебер. — Не имеем морального права, несмотря на отличные результаты стрельбы первого артдивизиона и отличные действия шестой и четвертой батарей.
— Я понимаю, — Кисельбах стал совсем пунцовым. — Харкус пришел, увидел, победил. Все, что бы он ни сделал — правильно. А я считаю, мы сами виноваты в том, что происходит в полку в последнее время. Харкус, конечно, личность, но…
— Дело здесь не в Харкусе, — снова перебил Кисельбаха Вебер. Он взял в руки свежий номер «Нойес Дойчланд» и показал в газете статью о маневрах.
Кисельбах взял газету в руки и прочитал вслух:
— «Мы клянемся от всего сердца защищать завоевания социализма, защищать мир и прогресс человечества! Клянемся никогда не позволить извергам прошлого и сегодняшним поджигателям войны развязать новую войну!» — Кисельбах сложил газету и отдал ее Веберу, лицо которого как-то сразу стало серым и усталым.
— Вот что для нас сейчас главное, — проговорил подполковник. — Только в свете этого заявления нас могут интересовать недоработки личного состава полка и ошибки самого Хариуса. За последние дни я многое увидел и передумал.
— Выходит, собрание уже не нужно? — спросил Кисельбах.
— Напротив. На собрании мы зададим вопрос всем коммунистам полка: на достаточно ли высоком уровне находится боеспособность нашего полка? Главное же должно заключаться в том, что это собрание мы должны провести не так, как мы предполагали это сделать вначале. Только и всего!
— Ну и наговорил же ты!
— Возможно. Однако мы не имеем права открывать на собрании лжедискуссию. Мы не должны восемь дней командования полком Харкуса отделять от всего учебного года и даже нескольких лет подготовки полка.
Кисельбах посмотрел на часы:
— Через двадцать минут нужно идти на заседание, а мы с тобой так ничего и не решили. Ну что ж, начнем и мы подражать Харкусу, а что из этого выйдет?
Вебер махнул рукой:
— Когда-то нужно вставать на правильный путь, этого требует дело. Не нужно ни от чего отказываться — нужно просто много работать. Сейчас на бюро парткома все и решим.
Кисельбах схватил со стола свои тезисы и, разорвав их на мелкие кусочки, бросил обрывки в корзину для бумаг, а затем сказал:
— Бюро сегодня будет затяжным. Предвижу, что не все товарищи так быстро откажутся от своих взглядов, как я.
— Но нас с тобой уже двое, — усмехнулся Вебер. — К тому же мы еще кое-какое влияние имеем.
— И Харкус.
— Не думаю, что он будет сидеть на собрании овечкой… Ну, а теперь я, пожалуй, позавтракаю.
— Приятного аппетита!
Когда Кисельбах вышел, Вебер достал термос из портфеля и налил в кружечку горячего кофе. Разложив на столе тезисы своего доклада, он стал читать их, закусывая бутербродами и запивая кофе. Однако даже за едой Веберу не сиделось на месте, он то и дело вскакивал и в волнении ходил по кабинету из угла в угол. Вебер понимал истинную причину этого. Такое состояние всегда охватывало его, когда он после долгих раздумий приходил к ясному и определенному мнению. Его охватывала такая активность, что он не мог усидеть на месте, а должен был куда-то бежать, что-то делать. Эта активность не позволяла ему терзать самого себя упреками за временное ослепление, которое на него нашло, но от которого он вовремя избавился.
Сейчас Вебер снова был в боевой форме, и любые задачи были ему по плечу.
Криста сидела у себя дома за столом, раздумывая, стоит ли извещать брата о том, что она приедет несколько позже. Криста понимала, что общеполковое партийное собрание будет иметь большое значение для Харкуса. Понимала она и то, что на собрании, видимо, будут выступать товарищи, которые не погладят Берта по головке.
«Берт, конечно, сам виноват во многом. Например, в том, что он взбаламутил весь полк и восстановил против себя многих офицеров. А кто выступит в его защиту? Или он сам будет защищать себя? Да он вообще никого защищать не будет: он будет яростно нападать. А что смогу сделать я? Стоит ли чего-нибудь мой голос? Я всего лишь кандидат в члены партии и на таком собрании никакой роли не сыграю. Кому я нужна? Берту Харкусу я наверняка не нужна! Так что можно спокойно уезжать. Ни вчера, ни позавчера он ни единым словом, ни единым жестом не дал мне почувствовать, что я ему хоть капельку нужна» — так думала Криста.
Она встала и поправила книги, стоявшие на полке. Однако отогнать от себя тревожные мысли не могла. Вспомнила, как Берт, проснувшись и умывшись в ванной, подошел к ней, когда она стояла у окна, и с легким упреком спросил:
— Почему вы меня не разбудили?
— Не решилась.
Они переглянулись, а он засмеялся и сказал:
— Сплю я некрасиво, хорошо, если вас не было в комнате.
Спустя несколько минут он распрощался с ней и ушел. Выйдя из дома, обернулся и помахал рукой.
Самые важные вопросы, которые полковник Венцель хотел задать майору Харкусу, он оставил на самый конец беседы. На все заданные ему вопросы Харкус отвечал без промедления. Беседуя с майором, Венцель лишний раз убедился, что он имеет дело с целеустремленным офицером, твердым и принципиальным в своих решениях.
— Скажите, почему между вами и некоторыми офицерами до сих пор не налажены хорошие взаимоотношения? — спросил полковник под конец беседы.
Харкус несколько помедлил с ответом: слишком сложно было сразу ответить на этот вопрос.
Полковник истолковал его молчание по-своему и сказал:
— Видимо, в академии вы не очень хорошо усвоили, что такое коллективное руководство.
— Прежде чем перейти к такому руководству, — позволил себе возразить полковнику Харкус, — некоторым офицерам полка нужно избавиться от своих недостатков и ошибок…
— А то получается, что вы один выступаете против коллектива. Таких противоречий в вашем полку, как сейчас, еще никогда не было, — почти не слушая майора, продолжал полковник.
— Так бывает всегда, когда людям приходится расставаться с тем, к чему они привыкли. А у нас в полку есть кое-что плохое.
— Однако одно плохое следует изгонять не для того, чтобы заменить его другим плохим.
— Человек в первую очередь беспокоится о себе и своей выгоде. Например, подполковник Пельцер не всем вопросам придает первостепенное значение: вопросам использования боевой техники и вооружения уделяется должное внимание, а вопросам сплоченности коллектива и срокам выполнения того или иного задания — нет. Подобная недооценка наблюдается не только у него, но и у других офицеров. Политическая работа в полку по документации организована и ведется на должном уровне. Артиллерийские стрельбы согласно показателям также проводятся хорошо. Но если все это увязать вместе да еще учесть сроки, то получится, что для достижения положительного результата потребуется целый год, если не больше.
— И как же вы хотите добиться положительных результатов в работе, не имея опоры на массы, на коллектив? Не можете же вы один изменить полк?
Харкус молчал. Он припомнил, что примерно точно такой же вопрос неделю назад задал ему Вилли Валеншток. Тогда майор говорил о плохих показателях первого артдивизиона, сейчас же он не мог, да и не хотел ссылаться на это.
— Вы ничего не сможете добиться без коллектива, сколько бы ни старались, — продолжал полковник, не дождавшись ответа майора. — Только вместе с людьми можно достичь хороших результатов. А люди, как известно, хотя и носят одинаковую военную форму, не похожи друг на друга. Без личного состава части вы ничего не сделаете. Вождение войск на поле боя является не чем иным, как руководством людьми, а оно по-настоящему проявляется в полковом звене, а не в личных беседах с солдатами на батарее или на кухне во время чистки картофеля.
— Как я вижу, вы неплохо посвящены в самые последние детали жизни полка.
— Ничего другого вы сказать не можете?
Ответить майор не успел, так как в кабинет Венцеля вошел подполковник с трубкой во рту.
— Здравствуй, Рихард, — поздоровался он с полковником Венцелем. — Я не слишком опоздал? — Он сел напротив Харкуса и, взглянув на него, усмехнулся: — Так это и есть великодержавный король Еснака, который взбудоражил и полк, и весь поселок?!
— И меня тоже, — заметил Венцель.
Подполковник засмеялся.
Харкусу он понравился с первого взгляда.
— Я вам не помешаю? — спросил подполковник, раскуривая трубку.
— Это подполковник Брайткант, — представил Венцель подполковника, — заместитель начальника политотдела дивизии. Он недавно вернулся из Советского Союза. Сам он никогда не представляется: забывает.
Брайткант снова засмеялся и, обращаясь к Харкусу, спросил:
— У вас в пятницу партийное собрание в полку, не так ли?
— Да.
— Я собираюсь приехать к вам на собрание и потому хочу здесь кое-что обговорить…
— Кое-что, кое-что! — перебил его Венцель. — Вся беда в том, что он уверен в своей правоте.
— Я не говорю, что я во всем прав, — решительно сказал Харкус. — Однако в полку, в котором некоторые офицеры потеряли чувство ответственности, невозможно за неделю навести должный порядок.
— А я не собираюсь говорить, что все сделанное вами плохо, — сказал Венцель. — Однако вы наделали бы меньше ошибок, если бы опирались на других товарищей.
Харкус молчал, да и что он мог сказать? Полковник помолчал, а затем продолжал:
— Ни я, ни товарищ Брайткант не имеем ничего против вас. То, чего вы добиваетесь, и то, каким путем вы хотите этого добиться, волнует нас. И не только нас, но и жителей поселка, и жен офицеров.
Брайткант курил трубку и одновременно внимательно рассматривал Харкуса.
Венцель отодвинул от себя какие-то бумаги и спокойно продолжал:
— Если у коммуниста плохие взаимоотношения с людьми, которые стремятся к одной и той же цели, то он должен искать ошибку прежде всего в собственном поведении. С тревогами в полку мы покончили, теперь жители поселка успокоятся. Запишите в свой блокнот: в начале декабря провести показное учение батареи, которая перед этим получит орудия новой системы. Пусть это будет лучшая батарея в полку, шестая или четвертая — это уже на ваше усмотрение. Новую технику получить до пятого ноября. За опытом можете обратиться в советский танковый полк, расквартированный по соседству. Советские товарищи эти пушки уже основательно освоили. В настоящий момент этот полк находится на маневрах в Тюрингии. Как только полк вернется на свои квартиры, поезжайте туда и познакомьтесь с новой техникой. Вопросы есть?
— Нет, только одна просьба.
— Говорите.
— Скажите тому, кто столь детально информирует вас о состоянии дел в полку и обо мне лично, чтобы он как можно скорее попросил перевода в другую часть.
Брайткант усмехнулся, а Венцель сказал:
— Ему я сказал уже кое-что, можете не беспокоиться.
Харкус попрощался. Полковник и подполковник пожали ему руку, а Брайткант сказал:
— До пятницы.
— Ну и упрямец! — заметил Венцель, когда Харкус ушел.
— Мне лично он понравился, — сказал Брайткант. — Он знает, чего хочет, а хочет он хорошего.
— Но как он этого добивается!
Брайткант пожал плечами и сказал:
— По-моему, начал он правильно, а я, возможно, прав, что не мешал ему в этом.
— Никто из нас ему не мешает. Мы только стараемся направить его на правильный путь. Я его давно знаю еще с тех пор, когда он был командиром батареи.
— Меня беспокоит собрание в пятницу.
— Я пошлю на него и Штокхайнера. Ты не возражаешь?
— Нет, конечно.
— Это собрание ни в коем случае не должно обернуться против Харкуса.
— А как ты думаешь, зачем я тогда туда еду?
Рядовой Древс сидел за баранкой и читал книжку, которую оставил майор Харкус.
Когда майор сел в машину, водитель захлопнул книжку. От неожиданности он немного испугался и не сразу протянул книжку майору.
— Вы ее прочли до конца, товарищ майор?
— Нет еще.
— Я хотел бы ее дочитать.
— Хорошо, оставьте ее у себя до завтра.
— Я эту книгу еще сегодня прочту!
Харкус взял книгу в руки, перелистал несколько страниц, но читать не стал: во время езды какое чтение? Да и настроение после разговора с полковником Венцелем было не то. Книгу он взял в руки лишь только потому, что она напоминала ему о Кристе.
— Чего мы ждем? Езжай в полк!
Древс включил скорость, и машина помчалась по дороге.
— Захотел взять реванш? — спросил Шварц, расставляя фигуры на шахматной доске.
Цедлер посмотрел на часы и покачал головой.
— Только не сейчас. Через двадцать минут мне смену разводить по постам, — задумчиво произнес он, думая о Карин, которая в это время, наверное, спит уже дома на диване.
Со вчерашнего дня, когда Цедлер расстался с Карин на вокзале, он постоянно думал о ней. Пахло осенней пожухлой листвой и далеким сосновым бором. Сейчас, после отъезда Карин, он как-то по-особому стал чувствовать природу.
Расставив фигуры, Шварц сделал ход, а затем, отодвинув доску, прислонился к стене. Он наблюдал, как Цедлер вытащил из кармана конверт и начал внимательно читать письмо. Лицо у ефрейтора при этом повеселело, уголки рта поползли вверх.
Шварцу хотелось спросить, что так обрадовало друга в письме; он охотно поинтересовался бы и тем, почему Цедлер остался в армии еще на целый год и почему он выбрал именно его и Рингеля в свидетели при регистрации своего брака с Карин. Настоящими, большими друзьями они, можно сказать, никогда не были: их мало что связывало. И все же выбор Цедлера почему-то пал на Шварца.
Два часа, проведенные в ресторане, прошли незаметно за поздравлениями молодых, за рассказами веселых историй и анекдотов.
Когда все вышли из ресторана на улицу, Шварц остановился и внимательно оглядел Цедлера и Карин. Он смотрел на них до тех пор, пока Рингель не крикнул ему:
— Ну, пошли же! Для нас с тобой свадьба уже кончилась!
— А жаль!
— Не корчи физиономию…
Цедлер еще раз посмотрел на лежащее перед ним письмо, и улыбка еще шире расползлась по его довольному лицу.
Шварц придвинул к себе шахматную доску. Шахматы он любил самозабвенно. Для него эта игра была равносильна занятиям математикой, где нужно как следует шевелить мозгами. Играя в шахматы или продумывая возможные комбинации ходов, Шварц забывал обо всем на свете. Раньше он никогда не играл в шахматы так много, как сейчас. Однако, даже играя в шахматы, он, по сути дела, оставался один, так как достойных противников не находил. Поэтому очень часто он углублялся в решение различных шахматных задач, помещаемых в журналах, мысленно сражался со знаменитыми мастерами.
Но вот с Цедлером Шварц всегда играл охотно. Обычно после двух-трех сыгранных партий они вели оживленные разговоры, которые никогда не касались служебных дел.
Через несколько минут унтер-лейтенант Каргер вызвал к себе Цедлера. Письмо осталось лежать на столе.
«…Шлем тебе самый сердечный привет и пожелания успехов в службе…» — осторожно прочитал Шварц. Ниже следовал целый ряд незнакомых подписей и шесть подписей родственников Цедлера.
— Это мне моя бригада прислала, — объяснил вернувшийся Цедлер. — И часть премии мне переслали. Мои тоже под письмом подписались.
— За что же тебе давать премию, если ты давно не работаешь, а служишь?
— А у нас в бригаде так заведено. Бригадир написал письмо нашему командиру и спросил его, как я служу. Командир ответил, что хорошо. А раз хорошо, то часть премии и мне полагается.
— И так будет все три года, пока ты служишь в армии?
— Да.
— Вот это да! — удивился Шварц и, подержав черного ферзя, поставил его обратно на доску.
— А как ты думаешь, чем я буду заниматься через два года, когда вернусь домой?
— Тогда твоя бригада вряд ли захочет, чтобы ты работал у них, разве что разнорабочим, потому что за время твоего отсутствия там произойдут большие изменения, и все это без тебя, а ты тем временем станешь командиром орудия, быть может, даже командиром взвода, но для твоей бригады это не имеет никакого значения.
Цедлер выбил трубку, затем снова набил ее табаком, спросил:
— Я забыл, в каком институте ты работал до армии?
— В институте проектирования счетно-решающих машин.
— А после демобилизации что станешь делать?
Шварц пожал плечами:
— Сначала нужно демобилизоваться, а там видно будет… А ты чем займешься?
— Демобилизуюсь я осенью, один годок после этого поработаю слесарем, а затем пойду учиться. Через три года получу диплом инженера-строителя, вернусь в НИИ, который, быть может, пошлет меня по договору за границу.
Шварц снял очки. Что он мог сказать ефрейтору? В этот момент в комнату вошел Грасе и скомандовал:
— Очередной смене приготовиться к следованию на посты!
В комнате начальника караула зазвонил телефон. Каргер снял трубку. Дежурный по полку сообщил, что командир полка идет проверять караул, так что все должно быть в порядке.
— Все будет в порядке, — ответил Каргер.
— Четвертая батарея вышла в передовые.
— Я знаю.
Когда смена была выстроена, начальник караула сказал:
— Товарищи, не исключена возможность, что командир полка захочет проверить посты, будьте особенно бдительны.
Под вечер подул сильный ветер и пошел дождь. Правда, скоро дождь перестал, но ветер не только не стих, но стал еще сильнее: на смену солнечным летним дням пришли осенние.
Выйдя из караульного помещения, смена зарядила оружие. Два разводящих повели караульных на посты. Вскоре шаги солдат стихли вдали. В поселке залаяла собака, стукнуло окно — и снова стало тихо. Каргер завернул за угол, но майора Харкуса нигде не было видно, и он снова вернулся в караульное помещение.
Прошла ровно неделя с тех пор, как солдаты первого артдивизиона говорили: «Новый командир того и гляди снова выгонит нас на учение».
Каргер за время учебы Харкуса в академии не видел его ни разу, даже письмами друг друга они не баловали: написали всего по одному письму, и только. Харкус сообщил Каргеру, что вскоре они увидятся в Еснаке. В сентябре 1961 года Каргер поступил в офицерское училище. За время учебы он не раз вспоминал Харкуса.
Каргер все-таки дождался. Из-за угла послышались чьи-то шаги.
— Рад тебя видеть, товарищ унтер-лейтенант, — сказал майор, выслушав уставной доклад начальника караула.
— Я тоже.
— Четвертая батарея сегодня утром хорошо себя показала.
— Сегодня?!
Харкус внимательно посмотрел на офицера и предложил:
— Пойдем пройдемся немного.
Каргер, оставив за себя Грасе, пошел с Харкусом по маршруту, по которому ушел на смену постов ефрейтор Цедлер. Они догнали его, когда он производил смену последнего поста. Оба пошли вдоль стены, которой была обнесена казарма.
Шварц иногда любил представлять себе, что будет с ним и Цедлером лет через пять. Цедлер, разумеется, станет инженером-строителем, потом поедет за границу и наверняка никогда не вспомнит о том, что он когда-то служил вместе с рядовым Шварцем, не подумает он и о том, что стало с этим Шварцем. У Цедлера на это не будет ни времени, ни желания. Жизнь у Цедлера будет лучше, чем у него, Шварца.
— Скажи, почему ты все это сделал? — спросил Шварц у Цедлера.
— Что именно?
— Пригласил меня на свадьбу, а теперь вот советы даешь.
— Мне многие помогали: мой отец, ребята из бригады, Карин, а здесь, в Еснаке, — Каргер, Грасе. А почему ты так недоверчив?
Шварц ничего не ответил.
— Тебе нужен хороший друг.
— Я согласен.
Цедлер понимал, что своими словами, видимо, нисколько не убедил Шварца.
Филин! Такое прозвище дали вездесущие дворовые ребята мальчику, глаза которого за толстыми стеклами очков казались неестественно большими и безучастными*
Герольд, опасаясь мальчишек, старался, увидев их, заблаговременно скрыться.
Когда ему было шесть лет, он отыскал пустой заброшенный сарай с голубятней и, отгородив себе в нем угол, перетащил туда часть своих игрушек и книжки с картинками.
Голуби скоро привыкли к мальчугану и уже не боялись его. Это тайное убежище Герольда было известно только матери.
С высокой голубятни мальчик с удивлением смотрел вниз на ребятишек, которые суетились, кричали, играли в войну. Однажды, сидя в своем убежище, Герольд стал свидетелем того, как несколько человек преследовали убегавшего от них мужчину. Вот он остановился, беспомощно оглянулся и взмахнул руками, словно хотел улететь. В этот момент раздался какой-то сильный звук. Мужчина дернулся, на мгновение замер, а затем мешком упал на землю. Герольд видел, как один из преследователей подбежал к мужчине и несколько раз пнул его сапогом.
Так, сидя на голубятне, мальчик наблюдал за жизнью на земле. Все происходящее на улице казалось ему непонятным, бессмысленным, чужим и далеким, и он презрительно кривил свой детский рот.
Мать Герольда, преподававшая в школе математику и естествознание, осталась в последние месяцы войны без работы. Ежедневно она по четыре часа занималась с сыном.
— Учись считать, запоминай формулы и законы, — напоминала она сыну. — Они не изменяются и не теряют своей силы.
Герольд и его мать отделились от мира, углубившись в книги и цифры, и так было до тех пор, пока однажды два чужих солдата, разговаривавшие на непонятном языке, не вошли к ним в квартиру.
Заглядывая в шкафы и кладовки, они спрашивали:
— Где фашист?
Увидев тетрадь с формулами, солдаты громко заспорили и ушли из квартиры.
На занятиях в школе Герольд всегда первым справлялся с заданием по математике. Закрыв тетрадку, он с видом превосходства смотрел на беспомощных теперь ребят, которые на улице вели себя громче и наглее всех. И здесь Герольд по-своему мстил им: никому не помогал и не давал списывать.
Свободное время он, как и раньше, проводил на голубятне. Тихо разговаривал с голубями, и они, полностью успокоившись, брали корм у него прямо из рук. Голуби относились к нему дружески: они не оскорбляли его, не насмехались над ним, как мальчишки.
Математика увлекла Герольда. Он был способен держать в голове длинные ряды цифр и комбинаций, поражая своей сообразительностью учителей и одноклассников. Ему завидовали. Но как только кончались занятия в школе, пути Герольда и одноклассников расходились. Ребята предавались шумным забавам и играм, а он всегда оставался один.
Когда Герольд учился в выпускном классе, он познакомился с Марго Гельберг, которая вместе с родителями приехала из Западной Германии. Естественные науки и математика давались Марго с большим трудом.
Герольду поручили помочь девушке. Сначала он делал это охотно. Марго, симпатичная, хрупкая девушка со смешинками в глазах, была прилежна, старалась вникнуть в урок. С помощью Герольда она постепенно поняла и полюбила математику.
Успехи Марго радовали Герольда. Их часто можно было видеть вместе: в кино, на танцах и на прогулках. Девушка пробудила в Герольде самые лучшие человеческие качества: внимание, любовь, доверие, дружбу. Для Герольда Марго была олицетворением красоты, грации, ума и смелости.
Герольда хвалили. Перед поступлением в институт Герольд однажды пошел в дом, где жила Марго. Он перелез через забор и вдруг услышал чьи-то голоса. Герольд узнал Марго, а второй голос принадлежал Вольфгангу Гейнцелю, смазливому, весьма посредственному ученику. Снедаемый любопытством, Герольд пробрался поближе и стал подслушивать.
— Нет, нет! — сказала Марго.
— Иногда я думал об этом…
— Ах…
— Я одно время сомневался в тебе, считал тебя сумасшедшей.
— Ну, ну…
— Я никак не могу себе представить тебя, такую красивую, с ним, с этим очкариком…
Герольд затаил дыхание. Но вместо звука оплеухи он услышал лишь смешок. Герольд побежал, но смех преследовал его. Еще никогда слово «очкарик» не звучало для него так оскорбительно.
После этого Герольд снова занялся математикой. На юношу обратил внимание доктор М. Он пригласил Герольда ассистентом в институт прикладной математики. Все время у Герольда уходило на учебу в институте и работу на заводе, изготовляющем счетные машины, где видные теоретики науки работали рука об руку с рабочими-практиками. Герольд стал активистом. Он еще больше подружился с профессором М.
И вдруг с одного предприятия пришла тревожная телеграмма, в которой говорилось, что автомат, который они создали, работает неважно. Герольда послали на предприятие, чтобы он обнаружил поломку и исправил ее на месте. Когда через десять дней он вернулся обратно, профессора М. уже там не было. Оказалось, что он выехал на научную конференцию в Западную Германию и обратно не вернулся.
Все почему-то были уверены, что Герольд знал о планах профессора и удивлялись, почему он не взял парня с собой.
— Не повезло тебе, Шварц, не так ли? — с усмешкой говорили ему некоторые.
— А может, как раз повезло, — сказал новый директор института.
Герольд работал с ним над улучшением последнего типа счетной машины. Он с головой ушел в работу и был по-настоящему счастлив.
В это время пришла повестка в армию, третья по счету. Получив ее, Герольд пошел к своему новому шефу.
— Ну и что? — спросил его директор.
— Чего я не видел в армии? У нас сейчас и без того очень много ответственной работы.
— Незаменимых людей у нас нет…
— Но вы… вы похлопочете об отсрочке?..
— Нет.
— Понятно.
— Что вам понятно?
— Все, — Герольд махнул рукой, и на лице застыло выражение горечи и безнадежности. «Полтора года, — думал он, — пропадут впустую, а когда я демобилизуюсь и вернусь в институт, там будут работать уже над новым типом машины, быть может, над компьютером, и все это без меня. Короче говоря, от меня хотят отделаться».
— Я полагаю, коллега Шварц, что вы ничего не поняли, — сказал ему директор института. — И именно поэтому послужить полтора года в армии вам придется. Надеюсь, это пойдет вам на пользу.
Так Герольд оказался в армии.
— Вы знакомы с математикой, счетными машинами? — спросил Герольда капитан в военкомате и улыбнулся. — Такие люди очень нужны в армии, но тогда вам придется служить не полтора года, а три. А вам этого, как я вижу, не очень хочется…
— Нет.
— Тогда остается артиллерия… Я сам артиллерист… Хорошие вычислители нужны и на батареях, и в штабе, там без математики ни шагу…
Герольд пожал плечами, показывая этим, что ему безразлично, куда его пошлют. Полтора года! Слишком долгий срок для занятия, которое казалось ему чужим и ненужным, как в детстве казались ненужными и бессмысленными игры ребят во дворе, за которыми он наблюдал с голубятни.
Харкус и Каргер подошли к шлагбауму, преграждавшему путь в парк боевых машин и артиллерийский парк. Увидев командира полка, к ним подошел унтер-офицер Кат и доложил, что в парке все в порядке. Майор выслушал доклад и отпустил Ката, а сам с Каргером направился по дорожке, ведущей к штабу.
Разговор, который они вели по дороге, касался полковых дел. При этом Харкус убедился в том, что за прошедшие годы Каргер нисколько не изменился, не утратил своей веселости и активности.
Харкус понял, что в четвертой батарее он всегда найдет союзников, может, в лице не всех офицеров, но в лице унтер-лейтенанта Каргера наверняка.
Каргер и раньше отличался принципиальностью, а уж если он загорался какой-нибудь идеей, то отдавался ей со всей страстью. Слово у него никогда не расходилось с делом. По мнению Харкуса, в Каргере сосредоточились самые важные качества, которыми должен обладать офицер армии социалистического государства: чувство справедливости, верность дружбе и решительность.
И вот теперь они шли рядом: командир полка и лучший командир орудия. Просьба Каргера еще раз при случае проверить четвертую батарею свидетельствовала о том, что он, как и раньше, прежде всего беспокоится о деле.
Харкус невольно сравнил Каргера со своим заместителем, и результат этого сравнения был отнюдь не в пользу зама. Раньше такому же сравнению подвергались Герхард и Треллер.
«Как нужно быть смелым! — подумал Харкус. — Очень смелым, когда идет речь о расстановке кадров. Пельцера, например, заменить Калочеком или еще кем-нибудь. Года через два Каргер так вырастет, что его смело можно будет переводить в штаб. Потом его следует послать учиться в академию, а когда окончит ее — лучшего командира дивизиона и искать не нужно. Быстрее ничего не сделаешь, хороших командиров нужно растить, а не печь как блины. Правда, если бы Каргер послушался меня раньше и тогда еще поступил в офицерское училище, он сейчас был бы уже командиром батареи».
Они завернули за угол здания. Встречный ветер мешал идти. Харкус поглубже натянул на голову фуражку. Некоторое время шли молча.
Подойдя к штабу, майор Харкус спросил у Экснера, который попался им навстречу, есть ли какие-нибудь новости.
Обер-лейтенант ответил, что в полку никаких новостей нет, а через секунду добавил:
— По радио сообщили, что учения войск стран — участниц Варшавского Договора начались в ночь на двадцать первое октября. «Красные» получили приказ остановить войска «противника», вклинившиеся на территорию ГДР, а затем разгромить их и выбить остатки за пределы республики. Хорошо бы нам участвовать в этих учениях, а не сидеть здесь сложа руки.
— Я думаю, ваша батарея способна справиться с любым заданием.
Экснер кивнул:
— Я того же мнения.
— Ну что ж, посмотрим! — заметил Хариус. — Возможно, ждать долго не придется.
— Надеюсь, — ответил Экснер каким-то отсутствующим тоном.
— Что-то неважно выглядит твой командир, — сказал Харкус Каргеру, когда Экснер распрощался с ними и пошел по своим делам.
— Он еще не оправился от своей последней ночной прогулки, — объяснил Каргер майору.
— Какой прогулки?
— Время от времени он садится в свою машину и куда-то уезжает на всю ночь, а утром он снова в полку.
— Зачем и куда он уезжает?
Каргер пожал плечами и сказал:
— Не имею ни малейшего представления. Когда он собирается уезжать, у меня такое впечатление, что он чего-то ищет, а когда возвращается, то я понимаю, что он ничего не нашел.
Харкус невольно вспомнил вчерашний вечер, когда Экснер на машине подъехал к дому Кристы и ждал ее. «Неужели между ночными поездками Экснера и Кристой может быть какая-нибудь связь?»
— Я его не понимаю, — продолжал объяснять Каргер. — Вот уже год служу вместе с ним, а знаю о нем мало: ему двадцать восемь лет, не женат, уже десять лет в партии — и только. Он очень скрытный, и я не могу понять его.
— Ну, а как о командире батареи что ты можешь о нем сказать? — спросил Харкус.
Каргер помолчал. Казалось, он задумался над чем-то.
— Артиллерист он хороший, любит и дисциплину, и порядок, но… — замялся он.
— Но?
— Он болезненно самолюбив и за звание «Лучшая батарея полка» готов шкуру содрать с солдат.
— Например?
Каргер рассказал, как проходили последние ночные стрельбы. Сначала все отстрелялись на общую оценку «хорошо». Однако Экснера такая оценка явно не устраивала, и он сказал, что первый результат засчитывает как пробный, и приказал произвести стрельбу еще раз. На этот раз все отстрелялись на «отлично».
— Или возьмем, например, другой случай, — продолжал Каргер. — В мае в полк прибыло новое пополнение. Несколько человек направили к нам. Как всегда, спросили, есть ли среди новичков солдаты, которые не умеют плавать. Таких оказалось очень мало. И вдруг осенью на каком-то совещании я услышал, как нашу батарею хвалили за то, что за летние месяцы мы добились хороших результатов — все солдаты у нас научились плавать. Я заинтересовался этим, и что же выяснилось? А выяснилось, что в мае, когда к нам пришли новички, Экснер дал сведения, что из пришедших двадцать человек не умеют плавать, хотя это было далеко не так.
Харкус негромко засмеялся, заметив:
— Это старый трюк, в молодости я и сам к нему прибегал.
— Это еще бы ничего, — продолжал Каргер, — но порой он выкидывает трюки и почище, и это меня беспокоит. Что вы скажете, если я попробую передать вам речь командира батареи, с которой он обратился к новичкам. — Каргер изменил голос и продолжал: — «Я вас поздравляю! Вы только что получили военную форму и стали солдатами, солдатами лучшей батареи в полку. Быть лучшим не только хорошо, но и выгодно: это означает получать медали, премии, внеочередные отпуска. Кто не хочет служить в такой батарее, шаг вперед! Как я вижу, вы все согласны со мной! Хорошо. Полтора года — срок небольшой. Каждый должен стараться изо всех сил. Как я, например! Тогда все будет хорошо».
Харкусу были знакомы такие речи. Нечто подобное обычно говорили молодые офицеры, скрывая за этими словами отсутствие опыта и свою неуверенность. Однако Экснер, уже не год ходивший в звании обер-лейтенанта, не имел, пожалуй, оснований жаловаться на отсутствие опыта или на страх.
— В таких речах содержится немного угрозы, немного обещаний, — заметил майор. — Новичков приучают служить по принципу: «Ты со мной хорошо обходишься — и я с тобой хорошо». Экснер не только говорит об этом, но и действует так. Некоторым командирам взводов и унтер-офицерам нравится такой подход к молодому солдату, так можно скорее достичь конечных результатов, чем внушением, к тому же не нужна длительная и кропотливая воспитательная работа. И служить можно спокойнее. Для многих солдат такой офицер становится примером. Более того, Экснер иногда подвозит кого-нибудь из солдат в своей машине, стараясь завоевать у них дешевый авторитет. Я с ним из-за этого не в ладах, — продолжал Каргер. — В своем взводе я такого не допускаю. За своих я готов руку положить на огонь, а вот за остальных — сначала подумаю, хотя я и являюсь старшим на батарее.
Харкус внимательно слушал Каргера. И хотя у майора осталось самое лучшее впечатление о четвертой батарее, он не перебивал Каргера, не возражал ему, считая, что свою батарею унтер-лейтенант знает лучше, чем командир полка.
— Вы об этом с кем-нибудь уже говорили? — спросил Харкус офицера.
— Кое с кем из наших коммунистов. На следующей неделе мы собираемся поговорить об этом на партийном собрании, а два месяца назад я рассказывал об этом подполковнику Веберу.
— Ну и как он?
— Он сказал мне тогда: «Проверим. Нам сейчас нужно провести выборы, затем — стрельбы, а после и этим займемся». С тех пор мы с ним об этом не говорили.
Несколько шагов они шли молча, потом Каргер спросил:
— Вы вот говорили, что еще проверите нашу батарею, правда это?
— Возможно, и проверим.
Рассказ унтер-лейтенанта навел майора на мысль о том, что принцип «довольствоваться частичным успехом» — общая болезнь всех подразделений полка. Теперь Харкусу стало ясно, почему Каргер просил проверить их батарею еще раз: офицер хотел, чтобы командир полка имел правильное представление об их батарее.
«Хорошо бы их перепроверить, но вот беда: полковник Венцель сказал, что с тревогами пора покончить. Хотя он же сказал, что нужно подобрать батарею для передачи ей новой техники, а для этой цели подходят только две батареи — четвертая и шестая. Никто, даже сам Венцель, не будет против, если под видом поиска достойной батареи я проведу еще одну проверку четвертой батареи. А чтобы не злить Венцеля, не стану поднимать батарею по тревоге, просто выведу ее на учение среди бела дня, заранее заручившись согласием Герхарда, Гаупта и Вебера. Правда, об этом Каргеру пока не стоит говорить».
На фоне вечернего неба виднелись веберовские ели, которые Вебер посадил перед входом в клуб. Одно из окон клуба было освещено.
Майор Харкус подошел к зданию. Дежурный по клубу оказался на месте. Увидев командира полка, он вскочил и начал докладывать, но майор остановил его жестом руки.
— Кто так поздно находится в библиотеке? — спросил майор дежурного.
— Библиотекарша, товарищ майор, — ответил дежурный. — Час назад была еще одна женщина из поселка, но она уже ушла.
— А что библиотекарша делает там в такое время?
— Не знаю, товарищ майор. Я слышал, как стрекотала пишущая машинка, шаги слышал. Потом библиотекарша спустилась вниз и принесла мне чашечку черного кофе. Она сказала, что еще немного задержится, а потом запрет библиотеку и передаст мне ключ. Я со своего места никуда не уходил; сейчас в библиотеке народу нет.
— Я сам поднимусь в библиотеку и посмотрю, — проговорил майор.
Унтер-лейтенант Каргер стоял в сторонке, наблюдая за майором, о котором в поселке говорили, что он ухаживает за Кристой Фридрихе. Слухи ходили разные, в том числе и не слишком лестные. Каргеру не нравилось то, что, по сути дела, никто не протестовал против этих слухов: разве что жена Вебера да еще одна учительница из поселковой школы, которая и рассказала жене Каргера о сцене в магазине. А было это так.
Криста вошла в магазин и поздоровалась. Несколько женщин ответили ей. А одна из них тихо, но внятно сказала:
— Вот теперь она правильного жениха себе подцепила, фрау комполка! Быстро у нее это делается: то с одним, то с другим!
Кто-то из женщин засмеялся.
— В воскресенье, когда все были в полку, он забрал ее с собой и подался на охоту.
— Кто знает, что это была за охота?
В этот момент из-за полок с товарами раздался раздраженный женский голос:
— А вас так и распирает от зависти и любопытства! — Слова эти произнесла фрау Вебер. — Лишь бы языками трепать!
— Ну, ну!
— Оставьте их в покое и поговорите лучше о себе.
Фрау Каргер, узнав об этом, сказала мужу:
— В поселке всегда так! Есть люди, которые не знают, куда себя девать от безделья, вот они и сплетничают. Ничего страшного в этом нет. Твоему Харкусу ничего от этих разговоров не сделается…
Каргер посмотрел на освещенное окошко библиотеки, но ничего в нем не увидел.
«Разумеется, Харкуса от этого не убудет», — подумал Каргер, но ему было неприятно, что о его командире ходят такие слухи.
Подойдя к двери библиотеки, Харкус на миг остановился, а затем вошел, даже не постучав. В комнате горела только настольная лампа, и свет ее падал на пишущую машинку со вставленным листом бумаги. За машинкой, положив голову на стол, безмятежным сном спала Криста, повернув лицо к окну. На спинке стула висел ее жакет. Пахло кофе, возле машинки стояла пустая кофейная чашечка и лежал кусок сахара.
Вспомнив, как он уснул в комнате Кристы, Верт невольно улыбнулся. Несколько секунд он в нерешительности стоял у двери, не зная, что делать. Затем он медленно подошел к Кристе. Увидел на столике конверт, на котором крупным почерком был написан адрес: «Дрезден. Клаус Бютнер». А на листке бумаги, вставленном в машинку, напечатано: «Акт о передаче имущества».
Криста дышала спокойно и ровно. Волосы ее были гладко зачесаны назад и схвачены на затылке красной резинкой.
«Акт о передаче имущества»! Значит, она все-таки уезжает. Через несколько дней ее уже не будет в поселке. И уже никогда не повторится встреча у проходной, не будет больше такой охоты, не будет приглашения зайти к ней домой на чашку чаю или кофе. Берта охватило такое чувство, будто он потерял что-то родное и хорошее, что уже никогда больше не вернется к нему. Еще вчера он почему-то не думал о том, что Криста может уехать и не вернуться. С того времени прошли всего лишь сутки, а столько событий…
Харкус посмотрел на лицо спящей женщины, нежно провел рукой по волосам Кристы и осторожно отвел ладонь. На цыпочках он подошел к двери. Берт не хотел ни будить ее, ни дожидаться, пока она сама проснется. Что он может сказать ей? Что? Она сама все для себя уже решила.
Майор быстро спустился по лестнице и сказал Каргеру:
— Пошли дальше!
Он с такой силой хлопнул дверью, что стекла в ней жалобно задребезжали.
Стволы шести гаубиц, замаскированных в кустах, были задраны к небу. Только по ним и можно было догадаться, что здесь находится ОП. Все остальное — щиты, колеса и лафеты — было скрыто листвой и темнотой.
После ужина на позиции царила относительная тишина: где-то рядом раздавались шаги, порой слышались треск валежника да приглушенные голоса людей, тихое покашливание. Но и эти звуки заглушались шумом соснового бора.
Однако Грасе не доверял тишине, считая ее подозрительной. Унтер-вахмистр не верил, что командир полка оставил их батарею в покое.
Грасе повернулся к Цедлеру, который сидел, прислонившись к дереву, и сосал свою незажженную трубку.
Ефрейтор вспомнил, как он провожал Карин, как подарил ей на вокзале фигурку, которую сам вырезал из замысловатого корневища.
— Смотри-ка, такой же худой и длинный человечек, как ты сам! — воскликнула Карин. — Я назову его Верзилой! Это будешь ты!
Он засмеялся и, подав Карин другую фигурку, сказал:
— А ее зовут Карин.
— Неужели я такая толстая?
Сейчас Цедлер тоже что-то вырезал ножиком из куска дерева.
Остальные пять номеров расчета после ужина растянулись в кустах и мгновенно уснули. Для солдата, как известно, каждая минута сна очень дорога: кто знает, что ждет его этой ночью?
Грасе никак не мог заснуть, ему сначала хотелось выяснить обстановку.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он Цедлера. — Сегодня пришлось потрудиться.
— Да. Такое состояние у меня бывало после восьмичасовой смены на стройке.
— На стройке?
— Карин только успевала подавать на своем кране детали.
— Ты с ней там и познакомился?
— Там, только несколько позднее, когда я уже был слесарем.
— Скажи, а что она тебе сказала относительно того, что ты остался в армии еще на год?
— Сказала: «Раз ты решил остаться в этом Еснаке, то оставайся, но уже на должности моего мужа». Сегодня я получил от нее письмо, где она пишет, что скоро снова наведается ко мне.
Грасе невольно вспомнил свою старшую сестру и ее подружку по школе. Вернее, он вспоминал не столько сестру, сколько ее подружку.
Эту девушку Грасе знал уже три года. Звали ее Петра. У нее было овальное лицо, белая кожа. Когда девушка делала себе модную высокую прическу, то даже казалась выше его самого. В отпуске Грасе каждый день встречался с ней. Ему хотелось во всем помогать девушке, хотелось пройтись рядом с ней, взять у нее из рук портфель и нести его, но Грасе только мечтал об этом, сделать же ничего этого он не решался, так как стеснялся своего грубого, как ему казалось, скуластого лица, своих больших, широких рук, которые рядом с маленькими руками девушки выглядели огромными и неуклюжими. Внешне они так резко отличались друг от друга, что Грасе так и не отважился даже предложить ей пройтись вместе, хотя не думать о Петре он не мог.
Цедлер сложил свой перочинный ножик, убрал его в карман.
— Если бы я знал, что нас вот-вот не поднимут, лег бы сейчас и уснул, — сказал он.
— Я тоже, — согласился с ним Грасе. — Подозрительна мне что-то эта тишина.
Так они и сидели рядышком, делясь впечатлениями о прошедшем дне, думали о будущем, вспоминали своих родных, близких.
Неожиданно у них за спиной послышался шум мотора.
— Легковушка, — вымолвил Грасе.
Машина остановилась метрах в двадцати пяти от них, возле КП командира батареи. Хлопнула дверца. Мотор машины, поработав немного вхолостую, скоро затих. Послышались голоса.
Грасе обернулся и увидел, что над картой, расстеленной на радиаторе, склонились несколько офицеров. Кто-то из них осветил карту карманным фонариком.
Унтер-вахмистр надел на голову каску, поправил кобуру и сумку с противогазом.
Ждать долго не пришлось — через несколько секунд раздался громкий голос командира:
— Командиры взводов и орудий, к командиру батареи!
— Ну, что я тебе говорил?! — уже на ходу бросил Грасе Цедлеру.
— Будить расчет?
— Подожди пока.
Цедлер выбил трубку о каблук сапога и сунул ее в карман.
Грасе тем временем уже скрылся за деревьями. Повсюду слышались приглушенные голоса и какие-то шорохи.
Спустя минуту громкий голос крикнул:
— Унтер-офицер Моравус! К командиру батареи! Быстро!
Цедлер вскочил и побежал к четвертому орудию, но уже на полпути встретил унтер-офицера Моравуса, который тихо ворчал:
— Ерунда какая.
Услышав свое имя в третий раз, Моравус громким голосом ответил:
— Иду!
Цедлер вернулся на свое место и сел.
Ему захотелось еще раз прочесть письмо Карин, но в темноте он не мог разглядеть букв, а зажигать фонарик было строго запрещено. Тогда Цедлер попытался восстановить содержание письма по памяти. Перед глазами возникла незатейливая вязь ровненьких букв Карин, на ум пришли слова: «…Когда я сегодня утром влезла в кабину своего крана, то нашла на сиденье большой букет роз и сверток с комплектом постельного белья. Это был подарок от моей бригады». Относительно деревянной фигурки, которую он ей подарил, Карин писала: «Все находят, что этот деревянный человечек очень похож на тебя. Я всегда беру его с собой в кабину крана. Он стоит на окне и напоминает мне о тебе и о нашей встрече».
Из глубины леса послышались шаги и негромкое ворчание унтер-офицера Моравуса:
— Я догадываюсь, что все это означает!
К Цедлеру подошел Грасе и сказал:
— Буди ребят!
Цедлер мигом подскочил к кусту, под которым спали солдаты, и, слегка толкнув ногой сразу двоих, крикнул:
— Подъем! Быстро!
Через две минуты расчет уже сидел перед Грасе.
— Всю ночь мы будем здесь, — объяснил Грасе, — а на рассвете, точное время пока не известно, получим приказ на ведение боя в условиях населенного пункта, в котором будет находиться «противник». Вполне возможно, что «противник» этой ночью попытается разведать наши позиции, поэтому приказывают соблюдать все меры предосторожности, усилить наблюдение. Что такое бой в населенном пункте, вам, надеюсь, объяснять не нужно. Местность здешнюю я знаю и могу вам сказать, что гаубицы нам, видимо, предстоит нести прямо на руках. Придется потрудиться всем. Ясно?
Кто-то кивнул в знак согласия, кто-то сказал: «Да». Все прекрасно понимали, каких усилий потребует от артиллерийского расчета бой в населенном пункте.
Затем командир орудия приказал еще раз все проверить и отправляться спать.
Когда все разошлись, Грасе сказал Цедлеру:
— Не исключена возможность, что тебе завтра придется командовать орудием.
— Хорошо.
Вытащив свое одеяло, Грасе завернулся в него и решил немного поспать.
Ефрейтор Цедлер остался дежурить у орудия.
Перед садом Валенштока был выставлен пост. В саду за столом, склонившись над картой, сидели Вилли и Вебер.
— Так, так, — проговорил Вилли, вставая с табуретки. Одет он был в старые галифе и кожаную куртку, на ногах — сапоги, через плечо висела планшетка.
— Тебе бы сейчас еще меховую шапку, и ты будешь похож на настоящего партизанского командира, — с улыбкой заметил Вебер.
В сад вошел майор Харкус.
Поздоровавшись, Вилли поставил на стол пузатую бутылку без этикетки и сказал:
— Это тебе от Яна. — Он подал записку.
Майор развернул записку и, повернувшись к свету керосиновой лампы, прочел сердечное приветствие, а на обратной стороне была приписка: «Поскорее сделай полк образцовым. Мир сейчас — самое важное».
Майор сунул записку в карман шинели.
— А бутылку, Вилли, я пока оставлю у тебя, — сказал он, — мы ее вместе разопьем в следующий раз.
— Согласен, но по глоточку все-таки попробуем сейчас, — проговорил Вилли, ставя на стол крышечку от термоса, стакан и чайную чашку. Налил всем понемногу. — Выпьем за успешное окончание учений: большого, которое проходит в Тюрингии, и маленького — у нас в селе.
Они чокнулись и выпили.
— Ну, как идут твои дела? — поинтересовался Вилли у майора.
— Слышишь, в нем заговорил штабной офицер? — усмехнулся Вебер.
— Я сегодня играю за «противника» и потому интересуюсь ходом подготовки.
— Идут, — ответил Харкус.
— А поподробнее нельзя? — спросил Вебер. — А то ведь всего-то и я не знаю.
— Есть кое-что хорошее, но имеются и промахи.
— Например? — спросил Вебер.
— Разведывательные подразделения должны занять огневые позиции, которые «противник» незадолго перед оставлением отравил стойкими ОВ. Части уже понесли некоторые потери от мин. При определении дистанции огня один из самых хороших вычислителей ошибся на два километра…
— Словом, все, как при проверке первого дивизиона, — заметил Вебер.
— Лучше, — поправил его майор, — гораздо лучше. Временные нормативы в основном выполнены. Огневые позиции хорошо замаскированы. Марш прошел отлично. Экснер принимал правильные решения, хотя и допустил ошибки, которые еще дадут о себе знать.
Вебер и Валеншток понимающе кивнули.
— Но этих ошибок можно было бы и не допускать, — добавил Харкус.
Вебер посмотрел Берту в лицо и сказал:
— Ты, конечно, прав.
Валеншток снова налил всем по глотку водки. Они выпили, думая каждый о своем.
Вебер знал, что самая трудная часть учения начнется завтра утром. Сейчас он почему-то вспомнил свой разговор с Каргером, который у них состоялся две недели назад. Вернее, он вспомнил о нем еще вчера, когда Харкус беседовал с ним, с Гауптом, Герхардом и командиром дивизиона капитаном Петером. Затем Харкус поинтересовался их мнением, чего ранее никогда не делал.
В калитку сада кто-то постучал.
— Входите! — крикнул Вилли.
Из-за деревьев показался мужчина в темном комбинезоне, шея у него была замотана темным шарфом. Приняв стойку «смирно», мужчина сказал:
— Я готов идти.
— Хорошо, — сказал ему Вилли, — иди и помни, что тебе нужно захватить стереотрубу или прицел.
Мужчина кивнул и, повернувшись кругом, пошел к выходу.
— Кто это? — спросил Вебер у Вилли.
— Мой разведчик, пошел на батарею.
Через несколько минут кончалась смена Цедлера. Он прислонился спиной к щиту орудия. Глаза уже привыкли к темноте, и он различал стволы ближайших деревьев. Было свежо. Цедлер отодвинулся от металлического щита, холодок от которого проникал даже через одежду. Ефрейтор решил сделать еще несколько кругов около орудия — и тогда можно было будить смену. И тут Цедлер вдруг услышал, как хрустнула ветка.
Ефрейтор замер. На миг стало тихо, а затем снова послышался еле слышный шорох. Судя по нему, можно было догадаться, что ползет человек.
Цедлер в несколько прыжков оказался возле ползущего человека, который что-то осторожно держал в руках, и прыгнул ему на спину.
Человек, прижатый к земле, лежал спокойно.
Ефрейтор почувствовал, что его противник, хотя и не такой крупный, как он, все же сильный. Когда Цедлер попытался завернуть незнакомцу руки назад, тот начал сопротивляться. Цедлеру удалось завладеть одной рукой незнакомца и заломить ее за спину.
Оба тяжело дышали. Завладеть другой рукой противника Цедлер никак не мог, так как тому удалось повернуться на левый бок. Почувствовав, что одному ему с незнакомцем никак не справиться, Цедлер негромко позвал Грасе, который спал ближе всех к орудию. В ответ командир орудия только пробормотал что-то непонятное.
— К орудию! — крикнул громко ефрейтор.
Первым на крик отозвался командир орудия.
— Что тут творится?! — испуганно спросил Грасе. — Что?
— Скорее ко мне, я тут одного типа задержал!..
— Где ты?
— Слева от орудия!..
Не прошло и нескольких секунд, как весь расчет навалился на незнакомца, скрутив ему руки и ноги.
Цедлер поднял валявшийся на земле ящичек. В таких ящичках у артиллеристов хранятся стереотруба и прицел, без которых командир орудия как без рук.
— Смотри-ка, что он свистнул! — удивленно проговорил Грасе. Он обыскал незнакомца и в одном из карманов обнаружил пружину ударника.
— А без пружины-то гаубица мертва, — заметил Грасе.
— Что с ним делать?
— Отвести к обер-лейтенанту Экснеру! — приказал унтер-вахмистр.
— А что делать с прицелом? — Цедлер держал ящичек с прицелом в руках.
Командир орудия немного подумал, а потом задумчиво спросил:
— Откуда же он полз?
— Слева, значит, спер это у Моравуса.
— Оставь его здесь, а сам разбуди смену. Потом отведешь этого типа к Экснеру, — распорядился командир орудия.
Когда ефрейтор Цедлер пришел к командиру батареи, тот еще не спал. Экснер вышел из машины и, выслушав доклад ефрейтора, осветил задержанного фонариком. Это был рослый детина в перепачканной землей одежде. На щеке его засохла кровь: видимо, оцарапался веткой.
— Что-то мне знакомо его лицо, — медленно проговорил Экснер. — Два года назад не вы ли были наводчиком орудия в третьей батарее?
Ответа не последовало.
— Уж больно мне знакомо его лицо, — повторил Экснер.
Герольд Шварц, стоявший возле командира батареи, заявил:
— И мне тоже.
Вычислитель подошел к задержанному, платком стер ему кровь со щеки, а затем вынул из кармана кусок лейкопластыря и заклеил ранку.
Грасе, подойдя тем временем к позиции Моравуса, два раза обошел орудие, но часового около него так и не заметил. И хотя Грасе не осторожничал, никто не обратил на него никакого внимания. Он остановился, не зная, что делать: то ли сейчас же отдать стереотрубу и пружинку Моравусу, то ли подождать до утра. Моравус, безусловно, достоин наказания за халатность и безответственность, но могло случиться и так, что командир полка еще ночью поставит батарее боевую задачу, и тогда орудие Моравуса не только не сможет вести огонь, но еще и подведет всю батарею. Мысли о батарее подсказали Грасе правильное, как он считал, решение, и он начал разыскивать командира орудия. Он обошел всю позицию, разбудил троих солдат, но ни один из них не знал, где находится их командир. Один из солдат вызвался помочь Грасе искать Моравуса, но Грасе отказался от его услуг, так как не хотел, чтобы тот стал свидетелем разговора с унтер-офицером. Четвертым по счету, кого разбудил Грасе, оказался сам Моравус. Узнав голос Грасе, унтер беззлобно выругался и, натянув себе на голову одеяло, снова улегся на землю.
Грасе несколько раз довольно бесцеремонно пнул коллегу ногой.
— Что за идиот меня будит?
— Это я, Грасе.
— Тебе что, делать нечего? Уходи!
— Встань! Быстрее!
— Чего тебе?!
— Провожу инвентаризацию твоей гаубицы.
— Какая чепуха, у нас все в порядке!
— Пойдем посмотрим! — Грасе направился к орудию.
Моравус неохотно последовал за ним.
— Ну чего тебе надо от меня?
— У тебя можно утащить всю гаубицу, а ты и не заметишь.
Моравус засмеялся и спросил:
— А что находится перед твоими глазами?
— А что находится вот здесь? — насмешливо спросил Грасе, показывая на ящичек с прицелом.
Моравус бросился к орудию, где должен был лежать прицел, но его там не оказалось.
— Брось свои дурацкие шуточки, отдай прицел и мотай отсюда, пока… — угрожающим тоном начал Моравус.
— Пока что?!
— Пока я не рассказал командиру батареи, чем ты занимаешься по ночам у чужих орудий.
— Это не ты, а я должен ему рассказать, как ты выполняешь его приказы. Советую тебе немедленно выставить часового к орудию, и пусть он ловит непрошеного гостя, который у тебя здесь раньше меня побывал.
Моравус ничего не ответил.
Грасе полез к себе в карман и подал коллеге пружинку:
— Вот твоя пружина от ударника, это тоже дело рук непрошеного гостя. Приведи орудие в порядок! Я тебе больше помогать не стану! И сейчас же поставь часового!
— Я встану к орудию, — послышался чей-то голос из-за кустов.
— Кто это? — спросил Моравус.
— Рядовой Молькентин.
— Вставайте, — сказал унтер-офицер, все еще держа пружину в руках. Он злился и сам толком не знал, на кого. — Молькентин, ко мне! — крикнул он строго, а когда солдат подбежал к нему, сунул ему в руки прицел и пружину. — Приведи орудие в порядок! Быстро! И чтобы больше меня никто не будил, я буду спать вон там! — И он рукой ткнул в темный куст и в тот же миг исчез в нем.
Бедняга Молькентин не знал ни того, кого он должен будить себе на смену, ни того, как он должен укрепить прицел. Пружину он вставил, так как умел это делать. А вот с прицелом! Обращаться с ним его учили давно, а как только он узнал, что станет заряжающим, быстро забыл все то, чего от него не требовалось.
Беспомощно он уселся возле орудия, не зная, как быть, хотя хорошо знал, что без прицела орудие не орудие. Где спал наводчик, он не знал.
Грасе и Цедлер почти одновременно вернулись к своему орудию.
— Ну как? — спросил Грасе.
— Экснер хотел задержать этого человека у себя, но тут пришел майор Харкус и отпустил его домой, попросив передать привет Валенштоку и сказать ему, чтобы тот пораньше встал, если захочет нас прихватить.
— Он нас уже и без того прихватил.
— Прихватил. Ты что-нибудь говорил командиру?
— Нет.
Оба замолчали. Цедлер подумал было, что Грасе задремал, как вдруг унтер-вахмистр с возмущением произнес:
— Не пойму я, что за человек этот Моравус! Он даже своих подчиненных по голосам не распознает. Представляю, как он действует! Ему все, кажется, до лампочки, но ходит в командирах орудия.
— В школе унтер-офицеров он, возможно, неплохо учился.
— Может быть, — согласился Грасе.
— Прицел-то ты ему все же отдал.
— Не хотел отдавать комбату.
— Я так и понял.
— Мы ему завтра утром покажем.
— Если у нас на это время будет, — усмехнулся Цедлер.
— У него жизнь будет лучше, чем у нас, — произнес портной Моравус, склонившись над кроваткой новорожденного.
Мать младенца, его брат пятнадцати лет и семнадцатилетняя сестра согласились с отцом.
Так Вернер на долгие годы и остался в семье малышом. Все обращали на него внимание, начиная от учителей и тренера и кончая родными и знакомыми. Успехи, которых достигали другие, воспринимались всеми как нечто само собой разумеющееся, успехи Вернера, даже если они были незначительными, встречались с восторгом и аплодисментами.
Когда Вернер учился в восьмом классе, у них появился новый классный руководитель, который никого из учеников не выделял. На Вернера он обращал не больше внимания, чем на других учеников.
Вернер был единственным учеником в классе, который не любил нового учителя. С его приходом оценки у Вернера стали хуже.
Родители Вернера тоже были недовольны новым учителем, считая его виновным во всем. А учитель заявил, что, если их сын не станет лучше учиться, он не сможет поехать со всем классом летом на каникулы.
Вернер исправил свои оценки, потому что непременно хотел поехать на каникулы, чтобы каждый день видеться с Анной.
Анне было шестнадцать лет, она была самой старшей девочкой в классе: два года она не училась из-за болезни и теперь ходила только в восьмой. У Анны была длинная светлая коса и белая нежная кожа. Учение давалось девочке с большим трудом.
Вернеру она нравилась. Высокая грудь девушки волновала его. В июле 1959 года весь класс на две недели выехал на каникулы в Визенгрунд. Горы там были великолепные, но Вернер замечал их только в первое время, так как через несколько дней после приезда Анна полностью завладела всем его существом.
Ему помог счастливый случай. Однажды Анну и его послали в село за какими-то продуктами. В магазине они закупили все, что нужно. Себе Вернер купил плитку шоколада.
Вернер предложил Анне вернуться в дом отдыха другой дорогой. Девушка согласилась. Они пошли через лес. Было жарко. Рюкзаки были тяжелые — приходилось часто отдыхать.
Они лежали на траве, и Вернер гладил нежную кожу девушки, дотрагивался до ее груди…
Их любовь продолжалась до конца года, а потом они потеряли друг друга из виду. Учеба в девятом и десятом классе требовала от Вернера много сил. Он хорошо занимался, вступил в комсомол и даже был выбран секретарем комсомольской организации. Вернер обладал хорошими организаторскими способностями и умел красиво говорить, что всегда убедительно действовало на слушавших его.
Он то и дело влюблялся в своих одноклассниц, многим из них он тоже нравился, однако ни одна не позволяла ему того, что позволяла Анна. А Вернер быстро терял всякий интерес к девушке, когда требовалась длительная осада.
Весной 1961 года он снова встретился с Анной. Девушка, как и раньше, была привлекательной, и Вернер почувствовал ее уступчивость. Они стали встречаться, вместе гуляли по окраине города, где у родителей Вернера был свой небольшой сад.
К школе и учебе Вернер потерял интерес. С большим трудом он окончил школу и получил аттестат зрелости (помогло то, что он все еще был секретарем комсомольской организации).
— Кем ты хочешь быть? — спрашивали его родители.
Нужно было действительно выбрать себе какую-нибудь профессию, но он ни на что не мог решиться. Наконец родители сами решили, что ему следует стать автослесарем. Автослесарь везде нужен и к тому же неплохо зарабатывает.
Однако работа автослесаря оказалась не такой легкой, какой казалась на первый взгляд. Анна, которая по-прежнему терпимо относилась к Вернеру, уже наскучила ему.
Проработав год, он стал выпивать, встречаться с подозрительными девушками, которые нравились ему тем, что не были похожи на Анну.
Однажды он не явился в мастерскую. Родители начали разыскивать его и нашли в кустах сада с девушкой. Начались слезные причитания, мольбы, советы: «Ты должен наконец стать человеком! Должен работать!»
Вернер вернулся в мастерскую, проработал там еще год, а потом уволился.
И снова встал вопрос, чем заняться. А тут как раз пришла повестка из военкомата. Семья с облегчением вздохнула: может, в армии из него сделают человека.
Он задумался: не пойти ли в унтер-офицерское училище? Правда, тогда служить придется три года, а не полтора. Но зато он будет носить унтер-офицерские погоны, станет хоть и небольшим, но все-таки начальником.
И Вернер решил стать унтер-офицером. Все были очень рады такому выбору: и родные, и бывшие коллеги по работе.
В мае 1965 года Вернер прибыл в артиллерийский полк в Еснак на должность командира орудия.
На сельских улицах погасли фонари. Серый туман окутал землю. Экснер припал к окулярам стереотрубы. Он не выспался и теперь зябко ежился. Предстоящая проверка, устроенная командиром полка, беспокоила его.
Экснер медленно осматривал окрестности: кустарник, заборы, луг, снова заборы. Что находилось за ними, было уже невозможно разобрать — сплошная серая вата тумана. Экснер повернул стереотрубу в сторону и продолжал наблюдение. И вдруг обнаружил на дороге, которая вела к селу, самый настоящий завал из жердей, бревен и черт знает чего еще.
Обер-лейтенант повернул стереотрубу в другую сторону, где находилась другая дорога, но она тоже оказалась заваленной, но только уже не бревнами, а повозками.
Прекратив наблюдение, Экснер повернулся к майору Харкусу, который лежал на траве, и доложил ему результаты.
— Через десять минут я жду вашего решения, — сказал майор и, встав, пошел в сторону.
Капитан Петер последовал за ним.
Экснер достал карту, набросал на ней маршрут движения батареи, сделав заметки на полях.
Майор Харкус утвердил решение командира батареи без изменений. Вид у майора был усталый, глаза покраснели, губы обветрились, на лбу залегла глубокая складка.
«И чем Кристе мог понравиться этот человек? — думал Экснер, глядя на него. — Возможно, мои шансы еще не полностью потеряны, ни в коем случае нельзя отступать».
— Пошли, — бросил коротко майор и побежал к машине, обгоняя Петера и Экснера.
Наводчик орудия, командиром которого был унтер-офицер Моравус, сразу же заметил, что прицела нет на месте.
— Кто его снял?! Кто?! — крикнул он.
— Я, — с готовностью ответил Молькентин, сидевший на ящике с боеприпасами. — Я только хотел…
— Не лезь, куда тебя не просят, я твои снаряды не трогаю!
— Я только хотел…
— Не лезь, запомни раз и навсегда! — грубо оборвал его наводчик.
— А никого не было…
— Тихо! — крикнул им Моравус, а затем, повернувшись к наводчику, спросил: — Долго вы еще копаться будете?
Ефрейтор поставил прицел на место, и унтер-офицер моментально поднял над головой красный флажок, что означало, что орудие готово открыть огонь.
Однако последовала команда не на открытие огня, а другая, более приятная — идти завтракать.
В половине седьмого утра батарея выстроилась в походную колонну на опушке леса. Туман здесь был не очень густой, и Экснер мог видеть всю колонну. Окинув ее придирчивым взглядом, он остался доволен: все было на своих местах. Теперь обер-лейтенант не боялся никаких неожиданностей. Первый день проверки начался относительно хорошо, не считая мелких неполадок, которые смело можно не принимать в расчет.
Обер-лейтенант Экснер считал, что вполне может положиться на опыт и сноровку своих офицеров и унтер-офицеров. Поправив снаряжение, он побежал к командиру полка, чтобы доложить, что батарея готова к совершению марша.
Майор Харкус стоял рядом с командиром дивизиона возле своей машины. Он окинул командира батареи внимательным взглядом. Вид у командира полка уже не был таким усталым, можно было подумать, что он успел часок соснуть. Однако глубокая складка на лбу все же не расправилась, да и глаза смотрели по-прежнему строго.
— Сколько времени потребуется вашей батарее для того, чтобы преодолеть расстояние в два километра? — спросил майор.
Экснер ответил не сразу, пытаясь представить, кто из командиров орудий как будет действовать. Затем сказал:
— Все будет зависеть от состояния дороги.
— По бездорожью и без машин.
— Полтора часа.
— Это слишком много, — проговорил майор, поворачиваясь к капитану Петеру, лицо которого сразу же стало серым. — Батарея должна выдвинуться на огневые позиции без тягачей, на руках, понятно?
Все варианты продумал ночью командир батареи обер-лейтенант Экснер, однако вот до такого он никак додуматься не мог. Тащить два километра по бездорожью гаубицы на себе — дело далеко не легкое, тем более утром, когда впереди еще целый день напряженной работы.
— Сейчас шесть тридцать, — сказал командир полка. — Через пятнадцать минут начать движение. К восьми занять огневые позиции на окраине села, а к одиннадцати — овладеть южной окраиной населенного пункта. Наблюдательный пункт разместится на высотке «Банан».
— Слушаюсь! — козырнул Экснер и записал кое-какие данные себе на карту.
Через минуту он собрал возле себя офицеров и унтер-офицеров батареи, чтобы поставить им боевую задачу. Командир батареи заметил на лицах некоторых из них смятение и даже испуг. Что ж, иного он и не ожидал! Увидев выражение озабоченности на лице Каргера, Экснер невольно вспомнил слова унтер-лейтенанта о том, что командиру батареи еще придется познакомиться с неудачами. И вот теперь эти неудачи здесь, совсем рядом, так как тащить орудия на себе — не шутка, и вряд ли тут можно рассчитывать на удачу.
Экснер сунул карту в карман. Времени для раздумий не было.
— Выполняйте! — приказал Экснер.
Все разошлись по своим местам, думая, как лучше выполнить только что полученный приказ, как правильнее распределить силы. Особенно озабоченными казались Грасе, Кат и Каргер, которым командир батареи поручил самую тяжелую работу. Остальные командиры сломя голову бросились к своим орудиям, будто успех выполнения приказа зависел от того, как быстро они подбегут к своим гаубицам.
— Как часто личному составу батареи приходилось выполнять подобные задачи? — спросил командир полка. Трудно было понять, к кому именно адресовал он этот вопрос: то ли к Экснеру, то ли к Петеру. — И когда такая задача ставилась в последний раз?
Петер и Экснер ничего не ответили.
— Судя по выражению лиц ваших артиллеристов, — как ни в чем не бывало продолжал майор Харкус, — такое было, видимо, давным-давно.
И опять ни командир дивизиона, ни командир батареи ни слова не сказали Харкусу.
В этот момент к Харкусу подошел водитель и сказал, что завтрак готов.
И действительно, на радиаторе машины уже лежали бутерброды и стояли термосы с горячим чаем.
Откусив большой кусок от бутерброда, Харкус неожиданно спросил водителя:
— Как долго вы меня еще будете возить?
Древс только засмеялся в ответ.
— Об этом мне самому не мешает как следует подумать, — заметил майор, продолжая есть.
Грасе не боялся марша. Он коротко объяснил солдатам расчета, что от них требуется. Оставшееся время использовали на подготовку орудия к движению. Унтер-вахмистр послал Цедлера и еще одного солдата набить травой плащ-палатки. Двое других солдат получили распоряжение набрать побольше лапника.
Обе плащ-палатки прикрепили к щиту орудия.
Увидев такое «украшение», командир соседнего орудия Моравус не удержался от язвительного замечания:
— Боже мой, да вы и матрасики для спанья с собой берете!
— Как постелишь, так и поспишь, — в тон ему ответил Цедлер.
— Ваша гаубица сейчас похожа на повозку торговца! — весело крикнул Цедлеру наводчик орудия Моравуса.
— Хорошо смеется тот, кто смеется последним, — парировал очередную насмешку Грасе.
Весь расчет Моравуса громко и от души хохотал, и это показалось Моравусу хорошим признаком, так как унтер-офицер очень хорошо знал, какую роль играет настроение солдат при выполнении столь ответственных заданий.
— Ну что, ребята, покажем соседям, как нужно действовать, а?! — весело обратился Моравус к своим солдатам.
Через десять минут обер-лейтенант Экснер, собрав весь личный состав батареи, произнес перед ним краткую речь. Причем говорил он так, как почти никогда не говорил в казарме.
— В то время как мы с вами проводим здесь свое батарейное учение, в Тюрингии проходят самые крупные учения из всех, какие проводились до сих пор, — воинских частей стран — участниц Варшавского Договора. Вот уже несколько дней солдаты, унтер-офицеры и офицеры, занятые в этих учениях, на деле показывая высокую выучку и слаженность, демонстрируют свою готовность противостоять преступным планам любого агрессора. Нам нужно брать пример с них. Так давайте же и мы, товарищи, докажем сегодня, что наша гаубичная батарея является самой лучшей батареей в полку и готова с честью выполнить любой приказ по защите нашего государства! Вперед, товарищи!
Каргер был очень удивлен: таких слов от Экснера он еще никогда не слышал. Неужели обер-лейтенант наконец-то понял, что успех батареи действительно зависит от рядовых солдат?!
Артиллеристы, воодушевленные призывом командира, принялись за работу.
Первый перерыв Каргер объявил через двадцать минут, за это время они преодолели метров шестьсот. Шли молча, только время от времени раздавалась команда:
— Дружно, взяли! Еще разок!
Тащить гаубицу было очень тяжело.
Примерно в это же время объявил перерыв и Моравус, но это был уже второй перерыв.
— К орудиям! — крикнул Моравус.
Однако к гаубице бросились не все солдаты, лишь после второй команды подошли все и начали толкать. Все шло более или менее гладко до тех пор, пока на их пути не попался невысокий холм, преодолеть который удалось только после нескольких попыток.
Вскоре Моравус заметил, что расстояние между их орудием и орудием, которое двигалось впереди, сильно увеличилось.
Моравус стал торопить солдат, но они от крика только сбились с общего темпа и стали передвигаться еще медленнее.
— Товарищ унтер-офицер, так у нас ничего не получится, мы только оттопчем друг другу ноги, а гаубицу с места не сдвинем.
— Вперед, товарищи, вперед! Время не ждет! Я сам вам помогу!
Командир полка внимательно следил за передвижением всех трех штурмовых групп, которые продвигались к деревне. Группа Каргера двигалась быстрее и уже почти достигла цели. До ОП оставалось не более сотни метров. Каргер вместе с командиром орудия были уже на позиции и подавали знаки солдатам, которые тащили гаубицу. Часы показывали половину восьмого.
Поняв, что у Каргера все в порядке, майор Харкус поехал ко второй штурмовой группе, находившейся в центре. Здесь передвигались два наиболее слабых расчета, тут же был и Экснер…
Машина командира полка подкатила к одному из орудий и остановилась.
Гартман хотел доложить, но майор остановил его жестом руки, показав на часы.
— В вашем распоряжении всего двадцать минут, — заметил майор.
— Еще успеем, — не очень уверенно проговорил лейтенант.
— Через двадцать минут вы должны быть готовы открыть огонь, — напомнил командир полка командиру взвода.
— Я знаю.
По голосу Гартмана майор Харкус понял, что тот уже давно не приказывает, а просит и умоляет солдат поднажать еще немножко.
Командир дивизиона, сжав кулаки в карманах шинели, чтобы никто не заметил его волнения, сердито бросил:
— Подавайте уставные команды!
Гартман повернулся к командиру дивизиона и, приняв стойку «смирно», сказал:
— Товарищ капитан, разреши…
Однако капитан оборвал его на полуслове:
— Не объясняйте ничего: время не терпит!
Спустя минуту орудия медленно двинулись вперед, а часы уже показывали без четверти восемь.
Харкус и Петер вышли из машины.
— Позавчера Гартман клялся в том, что четвертая батарея готова выполнить любой приказ, — сказал Харкус, — а вот что получается на деле.
Расчеты унтер-офицера Моравуса и унтер-офицера Маркварта заняли указанные им огневые позиции только в четверть девятого. Почва на ОП оказалась рыхлой, песчаной, колеса гаубиц и даже ноги утопали в песке. Только теперь командиры обоих орудий по-настоящему позавидовали унтер-офицеру Грасе, который прихватил с собой лапник и траву. Здесь же поблизости не было ни кустика, так что об этом и мечтать было нечего.
На высотке стоял Беренд. Посмотрев на часы, он испуганно крикнул:
— Ребята, что же это вы?! Уже четверть девятого!
— Ну и что?! — крикнул ему в ответ один из артиллеристов.
— Пошлите кого-нибудь за тягачами, — посоветовал кто-то.
— Чепуха! К орудию! — приказал Беренд.
Солдаты старались изо всех сил: пот лился у них по лицам, застилал глаза, бежал по спине. Мускулы были напряжены до предела. Однако колеса орудия все больше и больше утопали в сыпучем песке, а подложить под них было нечего.
— Навались! Все вместе! Дружно! — кричал Маркварт.
— Одновременно, дружно, взяли! — кричал Беренд.
Однако сколько солдаты ни напрягались, гаубица не трогалась с места, а даже несколько сползла вниз.
Молькентин совсем выбился из сил. Рядом с ним подталкивал орудие Шварц. Он чувствовал, что все их усилия напрасны. Страшная сила толкала его назад. Казалось, все две с половиной тонны веса гаубицы давили в этот момент только на него одного. Руки у него начали дрожать мелкой дрожью.
— Дружно, взялись! Раз-два! — крикнул Беренд еще раз.
В этот момент Шварц, не выдержав, отскочил от орудия в сторону. Его примеру последовал второй артиллерист, затем — еще один.
Орудие медленно покатилось с холма назад. Правая станина дернулась в сторону, сбросив с себя солдат, которые ее тащили. Все успели отскочить в сторону, кроме одного солдата, который держался за самый конец станины. В один миг он был сбит с ног. Все это произошло так быстро, что никто даже не успел вскрикнуть. Другая станина задела Молькентина. Гаубица медленно сползала с холма.
Харкус давно заметил, что второе орудие совсем не двигается вперед. Майор попросил Древса подъехать поближе к холму. Древс быстро выполнил приказ командира.
Майор выскочил из машины и направился к группе солдат, которые окружили лежавшего на земле солдата.
Беренд, завидев командира полка, бросился ему навстречу, но майор не стал слушать его доклад, отстранил рукой в сторону.
Маркварт осматривал плечо и руку артиллериста, сбитого станиной.
— Перелома, кажется, нет, — сказал унтер-офицер.
Командир полка приказал немедленно отвезти пострадавшего в медсанбат.
— Еще пострадавшие есть? — спросил майор, заметив Молькентина, забинтованная правая рука которого висела на перевязи. — Больно? — обратился Харкус к солдату.
Молькентин покачал головой.
— Все равно поезжайте в санбат.
— Товарищ майор, разрешите мне остаться.
— Какая у вас специальность?
— Я заряжающий.
— Вы ведь не сможете подавать снаряды!
— Смогу, — уверенно заявил солдат.
— Хорошо, оставайтесь, — неохотно согласился Харкус.
Древс повез пострадавшего солдата в санбат. Когда машина отъехала, Харкус подошел к капитану Петеру, который расспрашивал Беренда о ЧП.
— Во сколько ваша группа вышла сюда? — спросил майор обер-вахмистра.
— Без четверти восемь, товарищ майор.
Харкус заметил беспокойство в глазах Беренда.
— Слишком поздно. Что задержало вас в пути?
— Ничего, товарищ майор… — Беренд бросил беглый взгляд в сторону Маркварта и Моравуса, а затем неуверенно сказал: — Люди очень устали, товарищ майор…
— Дальше!
— И потому не смогли удержать орудие…
Командир полка посмотрел на солдат. Некоторые сидели, опустив головы. Другие с любопытством глядели на командира полка. Молькентин качал головой, явно показывая этим свое несогласие с мнением унтер-офицера.
Харкус не стал в присутствии подчиненных расспрашивать командира орудия, хотя у него возникло множество вопросов. Майора интересовало и то, почему солдат с забинтованной рукой обязательно захотел остаться в строю, и то, как солдаты оценивали происшедшее с ними, и то, почему расчет Каргера благополучно и в срок занял свою ОП, которая располагалась на более крутой высотке. Много накопилось вопросов, но сейчас не было времени искать на них ответы.
Харкус знал, что в другое время и в другом месте он потребует ответить на них командира артдивизиона, его заместителя, командира батареи и других офицеров.
Солдаты молча смотрели на своего командира полка. Им было стыдно потому, что они не справились со своей задачей, выбились из сил. Харкусу, собственно, было ясно, что все дело в плохом руководстве. Но он не стал ничего говорить об этом: в такой обстановке ни упреки, ни разнос подчиненных не помогают.
Майор приказал Беренду построить солдат. Когда солдаты построились, майор скомандовал:
— Десять человек, выйти из строя!
Повторять приказ майору не пришлось, так как из строя вышли даже не десять, а четырнадцать солдат. Среди вышедших оказался Маркварт — наводчик орудия из расчета Моравуса и заряжающий Молькентин.
Майор лично отобрал десятерых, остальным приказал отойти в сторонку и внимательно наблюдать за тем, что станут делать эти десять.
Одним майор приказал принести большие саперные лопаты, другим — несколько жердей. Когда все это было выполнено, Харкус сказал, чтобы шестеро тянули гаубицу за канат, двое несли станины, а еще двое поддерживали орудие за колеса.
— Тянуть равномерно и всем вместе, — объяснил Харкус солдатам. — Не рвать и не дергать, беречь силы! Солдаты со станинами направляют орудие! Те, что стоят у колес, — покрепче держать их! А теперь — вперед!
Орудие вздрогнуло и медленно покатилось по склону холма. Майор шел рядом с расчетом и подавал команды.
Чем круче становился склон холма, тем медленнее двигалось орудие. Вот оно уже достигло точки, с которой несколько минут назад скатилось вниз. Но теперь солдаты тащили его все вперед и вперед.
На самом трудном участке гаубица вот-вот могла застрять.
Майор приказал подложить под колеса жерди, а когда показалось, что и это не помогает, подскочил сам к правому колесу, которое несколько отставало, и помог солдатам не столько силой, сколько личным примером и хладнокровием.
Через несколько секунд гаубица была уже на вершине холма.
Молькентин радостно засмеялся и с благодарностью посмотрел на командира полка.
Когда обе гаубицы оказались на другом склоне холма, майор подозвал к себе обер-вахмистра и командиров всех орудий.
— Я полагаю, — спокойно начал он, — теперь вы все понимаете, грешно говорить, что ваши подчиненные выбились из сил и потому не смогли затащить орудия на высотку. Ошибку следует искать в плохом руководстве ими и в неважной подготовке для выполнения подобных задач.
Все согласно закивали. Огневые позиции, разумеется, были заняты с опозданием, зато командиры орудий получили наглядный урок, как следовало действовать в подобной обстановке.
— От того, как вы командуете своими солдатами, как вы их обучаете, целиком и полностью будет зависеть, смогут они разгромить противника или он разгромит их, — сказал в заключение майор и, немного помолчав, добавил: — Ну, а теперь пошевеливайтесь, наращивайте темп!
Все бросились к орудиям.
Когда унтер-офицер Моравус оказался возле своего орудия, он недовольно буркнул:
— Не все зависит от командира!
— А от чего же? — спросил его Беренд.
— Многое зависит от таких вот мазуриков, как наш Шварц. Ну, подожди, я ему покажу, где раки зимуют…
— Не трогай ты его, — не согласился с Моравусом Маркварт. — Ты и без него не вкатил бы гаубицу на холм.
— Чепуха! — злобно крикнул Моравус. — Еще как бы вкатил! Теперь я понял, что смотреть за всеми нужно вдвое! Ну, я еще покажу!..
— Не показывай ты ничего! — примирительно заметил Маркварт.
Обер-лейтенант нервно бегал от одного орудия к другому. Вовремя заняла огневую позицию только группа Каргера, несмотря на то, что двигалась она по самому сложному маршруту. Эта группа заняла ОП ровно в восемь тридцать, то есть за полчаса до начала артиллерийского обстрела населенного пункта.
Туман постепенно начал рассеиваться. Экснер заметил за завалами какое-то движение. Вскоре унтер-офицер Вернер доложил командиру батареи о том, что расчет Шурмана находится еще метрах в двухстах от ОП.
Дав указания Вернеру и Шурману, обер-лейтенант бегом помчался на левый фланг, где находилась третья штурмовая группа, которую возглавлял Беренд.
«Все идет из рук вон плохо, — волновался Экснер. — Уже сейчас опоздание на целых полчаса! Вот тебе и лучшая батарея в полку!.. Все плохо!»
Когда обер-лейтенант вышел к просеке, там никого не было. Группы Беренда не оказалось на месте. Огорченный Экснер присел на пенек. Офицер злился на себя, как злится ученик, которого только что отчитал за нерадивость директор школы. А день только начался, к одиннадцати часам ему было приказано захватить позиции на южной окраине села. Кое-что, конечно, еще можно успеть, но впереди самая серьезная работа: нужно овладеть населенным пунктом и вовремя выйти на его южную окраину.
До сих пор Экснер еще не знал поражений и неудач. Теперь он чувствовал, что неудача неотвратимо надвигается на него.
Ему хотелось немедленно позвать к себе Каргера, посоветоваться, услышать его спокойный и рассудительный голос. Но Каргера рядом не было. Экснеру хотелось встать и убежать — найти утешение у женщины, ну, например, у Кристы Фридрихе. Но у нее, как и здесь, он потерпел поражение. И в обоих случаях это связано с майором Харкусом.
Тот день в Еснаке начался, как обычно: в полку прозвучал сигнал «Подъем», жители в поселке проснулись, как и всегда, рано, и быть может, кто-то из них слышал сообщение по радио об успешном окончании маневров под кодовым названием «Осенний штурм». Диктор сказал, что маневры наглядно продемонстрировали силу и сплоченность армий социалистических стран. Об этих маневрах говорили и думали очень многие, но вот о других учениях, в которых участвовала четвертая батарея, было известно очень немногим.
Около девяти часов четвертая батарея напомнила о своем существовании мощным залпом. Грохот орудий и гаубиц разносился далеко вокруг. Над огневыми позициями появлялись облачка пороховой гари, которые с каждым выстрелом становились все гуще и гуще.
Артиллерийской канонаде вторили автоматы и пулеметы.
Вдруг в небо взвилась и рассыпалась на сотни мелких огней зеленая ракета, предупреждающая о том, что «противник» прибегнул к заражению местности отравляющим веществом. Это послужило сигналом к немедленному облачению в защитную одежду и противогазы.
Командир полка наблюдал за ходом учения с НП, расположенного на окраине села, неподалеку от НП Валенштока.
Почти все жители села высыпали из домов, чтобы понаблюдать за тем, как идет «бой» за их село.
С полчаса солдаты вели «бой» с «противником» на окраине села. Резервисты Валенштока «отстреливались» из автоматов и карабинов и лишь спустя полчаса медленно начали отходить к центру села.
«Бой» переместился на правый фланг. Каргер направил группу из пяти солдат к завалу, прикрыв ее пулеметным огнем. Группе довольно быстро удалось разобрать завал, и унтер-лейтенант успел переместить одно из своих орудий.
В этот же момент два орудия из штурмовой группы Беренда продвинулись несколько вперед, но были остановлены огнем «противника» метрах в двадцати от опушки леса.
Майор Харкус, приложив бинокль к глазам, наблюдал за происходящим. Между обеими гаубицами металась человеческая фигурка, дергая то одного, то другого солдата за руку или за плечо. В суетящемся человеке майор узнал Беренда. Вот один из солдат, кивнув Беренду, побежал к лесу, но дорогу ему неожиданно преградил унтер-офицер. Он снял с себя противогаз, и майор узнал унтер-офицера Моравуса. Лицо его было перекошено злобой. Сжав руки в кулаки, он грозил солдату. Вот фигурки двух солдат появились возле второго орудия, затем один из солдат снова бросился к первой гаубице.
Моравус еще раз зло погрозил кому-то кулаком и, натянув на лицо противогазную маску, побежал к своему орудию.
Через несколько секунд оба орудия пришли в движение, но метров через десять снова почему-то остановились. Второе орудие свернуло немного вправо, чтобы разойтись с первым и обогнать его. Это ему удалось. Обе гаубицы уже находились на одном уровне, как вдруг одна из них резко наклонилась набок.
На левом фланге Каргеру удалось переместить вперед и вторую гаубицу. Перемещение прошло гладко.
В центре действовала группа Гартмана. Здесь завязалась «перестрелка» между солдатами батареи и «противником».
— Бедные солдатики, в этих масках они и на людей-то не похожи! — жалела солдат Лина.
— Так положено, когда пускают газы, — объяснил ей Эрвин.
— Газы?! — удивилась Лина. — Где ты видишь газы?!
— Настоящий противник уже не раз применял отравляющие газы: в четырнадцатом году, в восемнадцатом году. А сегодня империалисты имеют в своем распоряжении очень страшные отравляющие вещества. Вот почему нашим солдатам нужно уметь действовать в противогазах.
— Раньше совсем не так воевали! Пушки тащили на лошадях, — сказал один из жителей, показывая рукой на орудие, которое тянули солдаты.
— Ну и что?
— Лошади тогда были сильными, солдатам нужно было только следить, чтобы все лошади тащили пушку равномерно.
Харкус снова посмотрел в бинокль и увидел, что орудие Маркварта по-прежнему стоит на месте. Майор посмотрел на часы: они показывали без нескольких минут десять.
«Вряд ли им удастся до одиннадцати часов занять ОП на противоположной окраине села, а это значит, что задача в целом будет невыполненной. — Майор задумался, стоит ли продолжать учение, в голове мелькнула мысль, не прервать ли его вот сейчас, в эту самую минуту. — Нет, запланированное нужно довести до конца. Успешные действия штурмовой группы Каргера, как и неуспешные действия других групп, можно будет использовать в будущем для того, чтобы доказать, как нужно готовить солдат. Тогда уже никто не посмеет спорить со мной и говорить, что все солдаты в полку подготовлены одинаково и в состоянии выполнить любой приказ».
Неожиданно возле майора появился Валеншток. Он сказал:
— А батарея-то выглядит неважно, а?
— Она считается лучшей в полку.
— Кроме левого фланга все идет не так-то уж хорошо.
— Возможно, теперь ты меня лучше поймешь.
Вилли прекрасно понимал Берта Харкуса. Он понял его еще раньше, в воскресенье, когда сказал, что перевернуть полк в одиночку нельзя. Это Вилли знал и по собственному опыту. Молчал он еще и потому, что понимал: ему сейчас, видимо, трудно разобраться в причинах успеха и неудачи батареи. Безусловно, Харкусу эти причины более понятны.
Харкус наблюдал в бинокль за действиями группы Гартмана. Маршрут движения у этой группы был короче, чем у других, но дорога была скользкой. Недавние дожди так размыли почву, что солдаты то и дело падали на землю.
— На лошадках эти пушки легко можно было бы вытащить, — заметил один из жителей, с любопытством наблюдавших за тщетными усилиями артиллеристов.
— Да, бедные солдаты, чего им только не приходится делать! — сокрушалась сердобольная Лина. — Неужели так нужно?
— Нужно, Лина, нужно, — пояснял ей Валеншток. — Больше пота на учении, меньше крови в бою.
Лина вдруг сорвалась с места, побежала к солдатам и стала кричать:
— Дружнее, ребята, дружнее! Поднажмите!
Харкус не стал вмешиваться и тогда, когда несколько парней подбежали к пушке, чтобы помочь солдатам выкатить ее на ровное место.
Через несколько минут кто-то привел пару лошадей и начал впрягать их, чтобы вытащить второе орудие.
И только группа Каргера не нуждалась ни в чьей помощи. Оба орудия успешно преодолели оба препятствия, которые встретились на пути. В половине одиннадцатого Каргер уже занял новые ОН на южной окраине села.
Там майор Харкус снова встретился с Валенштоком.
— Ну, что ты скажешь? — еще издали закричал Вилли, завидев Харкуса. — Как наши селяне помогали твоим батарейцам!
— Это не считается, Вилли! По крайней мере, я эту помощь не засчитаю: что ни говори, а половина батареи застряла на северной окраине села. На фронте за такое пришлось бы расплачиваться человеческими жизнями…
— Момент! — воскликнул Вилли и прижмурил левый глаз, что он всегда делал, когда с кем-то не был согласен. — Момент! Ты, как я вижу, не очень внимательно следил за ходом маневров в Тюрингии! Руководители маневров заранее не сбрасывали со счетов и тот факт, что мирное население, даже на «враждебной» территории, будет оказывать нашим войскам какую-то помощь, не позволит взрывать при отходе своих войск мосты и тому подобное. А ты не хочешь, чтобы население помогало солдатам своей родной армии?!
— На поле боя во время войны не будет ни лошадей, ни местных жителей, которые смогут помочь солдатам!
— Ах, не будет? Разве воюют только одни солдаты? Так мы далеко не уйдем…
Харкус молча смотрел на Вилли.
— Да знаешь ли ты, старина, — уже тише проговорил Валеншток, — что Лина и другие односельчане сами решили помочь солдатам, и мы с тобой должны этому только радоваться. И так будет не только у нас в селе, ты это хорошо знаешь. Мы это должны ценить!
— Тебя и твоих односельчан мы за это поблагодарим, но не своих солдат.
— А ты не отделяй солдат от местных жителей!
— А ты сам? Разве ты не отделил своих людей от солдат, которые спасли урожай от пожара, возникшего по вине твоих нескольких разинь? Я их отделяю, Вилли! Помощь твоих односельчан меня на самом деле очень радует, но мне будет еще радостнее, если вся четвертая батарея будет действовать так, как действовала группа Каргера.
— Согласен, — коротко согласился с Бертом Вилли.
— А разве ты на моем месте не рассуждал бы точно так же?
Вилли молчал. Некоторое время друзья шли по полю, которое еще не успели вспахать. Вскоре справа от них показались гаубицы Каргера. Их дула были направлены в сторону леса.
Валеншток шел, пытаясь взглянуть на результаты сегодняшнего учения глазами Харкуса. Вилли вспомнил еще раз свой воскресный разговор с Бертом, когда тот с жаром говорил ему о слаженности батарей, об инициативе и самостоятельных действиях командиров орудий. И вот теперь на глазах у командира только два орудия из шести справились с поставленными перед ними задачами. Причин для радости действительно не было. Без помощи односельчан четыре орудия до сих пор торчали бы в грязи, так что их помощи наступающие войска могли дождаться не скоро.
Часы на колокольне церкви пробили одиннадцать. День обещал быть серым. Пахло влажной землей и удобрениями, внесенными в почву два дня назад.
Вилли понимал, что для радости у Харкуса действительно не было оснований, правда, он не отклонил и помощь местного населения. Таких людей, которые были готовы в любой момент оказать помощь своей армии, было много, очень много. Их было много и в Тюрингии, только там им не нужно было ни тащить пушки, ни давать лошадей. Они лишь стояли вдоль улиц и дорог, махали солдатам руками, дарили им цветы и сувениры, пели, шутили, обменивались адресами.
Харкус вынул из кобуры ракетницу и выстрелил в небо. Жители села, подняв кверху лица, следили за полетом зеленой ракеты. По этому сигналу все солдаты сняли противогазы и защитные костюмы. Быстро привели орудия в походное положение. Древс подогнал машину командира полка. А спустя двадцать минут колонна машин двинулась в центр села.
В двенадцать часов весь личный состав четвертой батареи был выстроен перед сельским клубом. Взгляды солдат и жителей села скрестились на командире полка, который стоял перед строем батареи и ждал, когда несколько успокоятся окружившие их жители.
Майор смотрел на слегка осунувшиеся лица солдат. С некоторыми из них он успел лично познакомиться. Например, с Цедлером, Грасе, рядовым Молькентином и вычислителем Шварцем. Просветлело и лицо унтер-офицера Моравуса. Вот Харкус встретился взглядом с темными глазами Шурмана. Унтер-офицер смотрел на майора с таким доверием, что можно было подумать, будто он только что получил от командира поощрение, хотя на самом деле он, как Моравус, Беренд и еще несколько человек, относился к числу тех, кого Харкус должен был ругать и стыдить за то, что их расчеты не выполнили поставленного им задания, а сами младшие командиры плохо командовали своими подчиненными и, будь это не учение, а самый настоящий бой с настоящим противником, привели бы их к верной гибели.
Перед батареей стояла действительно нелегкая задача, с которой справилась лишь одна группа Каргера, остальным группам она оказалась не по плечу.
Одна батарея, а такие разительные противоречия! Вот рядом с Моравусом и Грасе находятся Цедлер и Шварц, а рядом с Каргером — Беренд. И такие разные по характерам и способностям люди имеются не только в четвертой батарее, но и во всем полку. Однако майор прекрасно понимал, что коллектив у него в целом здоровый и, если его правильно научить и направить, способен решить многие, даже еще более сложные задачи.
Теперь майор точно знал, на кого он может опереться и полностью положиться. К таким людям он относил Каргера, Цедлера, Молькентина, Шокера, Герхарда, Вебера, Гаупта, всех тех солдат, унтер-офицеров и офицеров, которые были проникнуты чувством ответственности и которые составляли большинство личного состава полка. Их нужно только сплотить и указать правильный путь. С этого, собственно, майор Харкус и начал свою деятельность одиннадцать дней назад, когда принял полк.
Постепенно жители села успокоились, разговоры почти прекратились или, по крайней мере, стали тихими. Лина, облаченная в белоснежный халат, стояла на пороге клуба. Она страшно волновалась, как бы майор не задержал слишком долго солдат, для которых она приготовила вкусный обед.
Майор не собирался произносить длинную речь, однако кое-что он все-таки хотел сказать солдатам и их командирам.
— Товарищи! — начал он. — Мы должны поблагодарить жителей села за оказанную нам помощь и гостеприимство, однако для самих себя нам необходимо сделать надлежащие выводы. Учение было трудным, но не настолько трудным, чтобы его нельзя было хорошо провести. В целом батарея с заданием справилась не полностью. Подробно о причинах этого мы поговорим в части. Одна из главных причин, на мой взгляд, заключается в недостаточной физической подготовке личного состава. Однако тут нам на помощь пришли наши друзья, местные жители, на которых мы вполне можем положиться. Они же, со своей стороны, тоже могут положиться на нас, доказательством чего являются успешно проведенные маневры в Тюрингии. Но мы, солдаты, должны добиться, чтобы на любого из нас можно было положиться, в том числе и на четвертую батарею нашего артиллерийского полка. Жители села не знают всей нашей армии, зато они знакомы с нами, с нашим полком. И только от нас самих зависит, насколько надежно и безопасно они будут себя чувствовать за нашими спинами. И хотя общий показатель батареи невысок, мы с вами все же должны поблагодарить личный состав первого взвода и таких товарищей, как унтер-лейтенант Каргер, унтер-вахмистр Грасе, унтер-офицер Кат и ефрейтор Цедлер, которые действовали отлично и заслужили право на поощрение. Всем им я предоставляю краткосрочный внеочередной отпуск.
Услышав об отпуске, Каргер обрадованно толкнул локтем Грасе, который ответил ему тем же. Унтер-лейтенант был доволен, что ни он, ни его ребята не подвели батарею, и в то же время сожалел, что не все расчеты действовали хорошо. Чувствуя свою правоту и правильность своего педагогического метода, Каргер в душе решил и впредь быть таким же принципиальным и твердым.
В трех метрах от Каргера стоял обер-лейтенант Экснер, стройный, подтянутый и, как всегда, элегантный. Лишь свежие царапины на сапогах свидетельствовали о том, что офицер только что был на учениях.
Командир батареи слушал законные упреки Харкуса, и в голове его теснились невеселые мысли.
— Все должны брать пример с личного состава первого взвода, — продолжал майор, — и в первую очередь это относится к унтер-офицерам Шурману и Моравусу.
Моравус стоял, боясь пошевелиться. Он уже пообещал себе пересмотреть свое отношение к подготовке солдат. Кое-какие выводы для себя он уже сделал. Помощь местных жителей подоспела как нельзя вовремя, без них он не продвинул бы орудие ни на шаг. Всю жизнь Моравусу в трудный момент кто-нибудь помогал: сначала это было родители, позднее — товарищи по работе, в армии — друзья по службе. И это как-то расхолаживало. Закончив говорить, командир пожелал солдатам приятного аппетита и подозвал к себе стоявшего неподалеку капитана Петера. Майор что-то сказал ему, и капитан быстрыми шагами направился к машине Харкуса, сел и уехал в сторону Еснака. Майор подошел к Грасе и Цедлеру.
— Расскажите мне, как вы ночью задержали местного «разведчика», — попросил майор.
Бросив беглый взгляд на Грасе, Цедлер посмотрел командиру в глаза, полагая, что майор и без их рассказа все хорошо знает.
— Товарищ майор, мы думали о батарее и потому не доложили вам об этом случае. Мы думали…
— Плохо вы думали.
Цедлер еще раз бросил взгляд на унтер-вахмистра, который наконец вымолвил:
— Теперь мы все поняли.
Майор посмотрел на одного, потом на другого, однако строгости в его взгляде не было.
— Ну ладно, идите обедать. Таким людям, как Моравус, подобная помощь мало что дает. Они должны все сами пережить, иначе ничему не научатся.
В большом зале клуба были расставлены длинные столы и простые деревянные скамьи. Солдаты сидели вперемежку с жителями села, ели и вели непринужденные беседы на самые различные темы. Перед каждым солдатом стояла кружка пива.
Лина и еще несколько женщин в белых халатах разносили на подносах жаркое.
— Ешьте ребята, ешьте! — угощала Лина. — Вы заслужили добрый обед.
Увидев Харкуса, Лина принесла и ему кусок мяса.
— Ешьте, товарищ майор!
Однако некоторым товарищам кусок почему-то не шел в горло. К ним относились те, кто плохо действовал, в том числе и Экснер. Обер-лейтенант время от времени бросал через стол беглые взгляды на майора, а из головы не выходила картина, как Харкус вошел в дом Кристы.
«Почему майор направил мою батарею именно по этому маршруту? Неужели он сделал это специально, заранее зная, что она не справится с задачей?..» — думал Экснер.
Когда солдаты, закончив обедать, вышли из клуба, они увидели, что майор разговаривает с капитаном Петером, который только что вернулся откуда-то на машине.
Экснер подошел к командиру полка, чтобы получить его разрешение на обратный марш.
Однако майор указал рукой на капитана Петера, который распорядился:
— Сейчас вы поедете не в расположение части, а прямо на стрельбище. В пятнадцать ноль-ноль у вас начинаются стрельбы из автоматов.
Экснер сначала посмотрел на майора Харкуса, затем на капитана Петера и лишь после этого сказал:
— Слушаюсь! — Голос его прозвучал тихо и нервно.
«Только этого мне не хватало, — думал обер-лейтенант, идя вдоль строя солдат. — Стрельба пройдет у меня нисколько не лучше, чем само учение. Обязательно провалимся и там. Одни только неприятности вот уже вторые сутки подряд».
На правом фланге строя стоял Каргер, вид у него был немного усталый и сонный. Он смотрел на командира батареи, и в его взгляде не было ни капли упрека, а лишь одна озабоченность.
Обер-лейтенант подозвал к себе Каргера и сообщил, что батарея направляется прямо на стрельбище и поведет ее Каргер.
Майор Харкус подошел к ярко освещенному полковому клубу, где через несколько минут должно было начаться партийное собрание. Перед этим майор почти два часа разбирал с командиром второго дивизиона результаты учения и стрельбы четвертой батареи. В рабочей тетради Харкуса после этого появилось несколько исписанных страниц.
В фойе клуба толпились солдаты и жители поселка, пришедшие, чтобы посмотреть новый кинофильм. Майор, перешагивая через ступеньку, поднялся на второй этаж. Но он мог и не спешить — собрание еще не началось, офицеры стояли в коридоре: кто курил, кто пил кофе.
Харкус поздоровался со всеми кивком головы, чтобы не мешать беседе. Однако от Берта не ускользнуло, что хотя офицеры и не прерывали своих разговоров, но все-таки с повышенным любопытством следили за ним — кто с недоверием, кто с доброжелательностью.
Уже по этим взглядам Харкус понял, что на собрании определятся не только его друзья, но и недоброжелатели. Он только крепче сжал в руках свою тетрадь с записями. Харкус твердо решил стоять на своем. Только что закончившееся учение четвертой батареи дало ему в руки много доказательств того, что пора не только отстаивать свои принципы, настало время для перехода в решительное наступление на твоих противников.
Неподалеку от майора с кофейной чашечкой в руке стоял подполковник Штокхайнер.
— Ну, как дела? — спросил подполковник Хариуса, отхлебнув глоток кофе.
— Неожиданный визитер! — сказал майор, стараясь заглянуть в светло-голубые глаза подполковника, который, однако, сосредоточил все свое внимание на том, чтобы не расплескать кофе.
— Ты же знаешь, что у тебя много противников, так что за тобой нужно присматривать. — И он снова отхлебнул из чашечки.
— Устроишь мне головомойку? — спросил его майор.
— Быть может. Ну, как твоя четвертая?
— По-всякому.
— Понимаю, понимаю, не хочешь заранее открывать свои карты.
— Подождем немного. — Майор тихонько похлопал себя по ноге тетрадью.
— А разве командир дивизии не приказал тебе прекратить всевозможные учения?
Майор покачал головой:
— Венцель потребовал от меня прекратить поднимать людей по тревоге, и я их уже не поднимаю с прошлого четверга.
— Ответ, достойный бравого солдата Швейка. Но у нас в штабе такие ответы не любят. Даже если отвечаешь ты.
Харкус промолчал.
Вчера утром полковнику Венцелю стало известно о том, что майор Харкус вывел четвертую батарею полка на учение. Услышав об этом, полковник снял очки и, прикрыв уставшие глаза пальцами, задумался. Потом позвонил в полк Веберу и спросил его, с какой целью Харкус вывел батарею в поле…
— Венцель просил обо всем проинформировать его утром.
— Хорошо, возможно, завтра я сам позвоню ему.
— Можешь делать что хочешь, — раздраженно сказал подполковник и пошел в зал. Обернувшись, он крикнул: — Сейчас будем начинать!
Коммунисты один за другим входили в зал. Вид у подполковника был злой, он нахмурился и закусил нижнюю губу. Харкус знал Штокхайнера еще по учебе в академии, они учились в одной группе. Подполковник пришел в академию из полка, окончив ее, он долго раздумывал над тем, возвращаться ему обратно или просить назначения в вышестоящий штаб. В конце концов Штокхайнер предпочел полку штаб.
Подполковник шел в зал вслед за Харкусом, который раскланивался направо и налево со знакомыми офицерами и солдатами.
Штокхайнер чувствовал себя в полку гостем, в обязанности которого входило доложить завтра утром командиру дивизии обо всем увиденном и услышанном на собрании, а также высказать и свое личное мнение. Правда, могло получиться и так, что полковник Венцель вовсе не станет его слушать, а только махнет рукой и скажет, что Брайткант ему уже обо всем рассказал.
Брайткант стоял неподалеку от стола президиума и разговаривал с Вебером и Кисельбахом, время от времени дотрагиваясь до груди то одного, то другого своей незажженной трубкой.
Штокхайнер ехал в полк вместе с Брайткантом.
— Я только прошу вас, товарищ подполковник, не спешить, — сказал Штокхайнеру Брайткант по дороге. — Не пытайтесь сразу же повлиять на ход собрания. Это их собрание, и я хотел бы знать, как они сами решают собственные вопросы. И еще я хотел бы попросить вас по возможности внешне никак не проявлять своего отношения к выступающим. Вы же знаете, что в каждой части есть люди, которые внимательно следят за выражением лица старшего начальства и в зависимости от этого продумывают свои выступления. Как правило, их выступления не бывают откровенными и правильными. Вы меня, надеюсь, поняли?
Безусловно, Штокхайнер прекрасно понял Брайтканта. Он прошел мимо остановившегося Харкуса и стал искать себе свободное место.
Харкус окинул собравшихся в зале коммунистов беглым, но внимательным взглядом. В правом углу рядом с фрау Камски Берт увидел Кристу Фридрихе. Она кивнула ему и улыбнулась. Библиотекарша заметила, что Харкус очень удивился и обрадовался, увидев ее в зале. Кристе было приятно, что ее присутствию здесь рады.
Харкус сел на свободный стул рядом с Хауфером. Со своего места, если чуть-чуть повернуться вправо, он мог видеть лицо Кристы. Тетрадь он положил перед собой на стол, прикрыв ее сверху фуражкой. Откровенно говоря, он действительно не ожидал встретить здесь Кристу, особенно после того, как собственными глазами прочел слова: «Акт о передаче имущества».
«Значит, она не уехала? Интересно, почему она осталась в Еснаке? Только из-за партийного собрания? Но если она собралась уезжать насовсем, то ее вряд ли заинтересует партийное собрание. Так почему же она, собственно, не уехала?» — размышлял Берт. Ответ на этот вопрос казался ему сейчас важнее всего. Еще никогда в жизни личное не приобретало для него такого значения. Майор решил сегодня же, после собрания, спросить Кристу, почему она не уехала в Дрезден.
Секретарь парткома штаба капитан Хофмайстер объявил собрание открытым. Когда капитан говорил, он старался не шевелиться, двигались лишь одни губы да темные глаза. Хофмайстер всегда и в любой обстановке выглядел безукоризненно. Офицеры полка уважали капитана за его принципиальность и строгость в решении финансовых вопросов и за аккуратность. Таким же принципиальным капитан был и в решении партийных вопросов. Он никогда никому не давал никаких обещаний, если знал, что не сможет выполнить их.
Говорил Хофмайстер просто и доходчиво, не утруждая себя построением длинных сложных предложений. Подчас его предложения были похожи на строгие, ясные формулы. Прежде чем сесть на место, капитан попросил Вебера включить телевизор.
Кое-кто заметил, что командир полка довольно часто поглядывает в сторону библиотекарши.
Хауфера снедало любопытство, что записано в тетради командира полка о результатах проверки четвертой батареи.
От подполковника Пельцера не ускользнуло, что Брайткант поздоровался с командиром полка лишь кивком головы, да и подполковник Штокхайнер не так уж долго разговаривал с Харкусом. Короче говоря, оба представителя из штаба дивизии были строги и держали себя вполне независимо.
Криста Фридрихе очень волновалась сегодня за Берта. Здесь, среди такого количества людей, она чувствовала себя как-то не очень уверенно. Она понимала, что еще очень мало разбирается в воинском порядке и дисциплине, и надеялась, что сегодня на этом собрании ей удастся получше узнать заботы, которые волнуют коммунистов полка.
Все взгляды присутствующих были обращены на экран включенного телевизора. Мелькнули кадры стадиона в Эрфурте, на котором собрались части, участвовавшие в маневрах «Осенний штурм». Затем послышался знакомый голос Вальтера Ульбрихта, который обратился с приветственной речью к солдатам четырех армий и жителям города. Ульбрихт поблагодарил всех участников учений за высокие показатели их ратного труда, а жителей района — за помощь и гостеприимство.
«Маневры состоялись в районе Эрфурта, — говорил товарищ Ульбрихт, — и проходили они с целью показать западногерманским агрессорам, что мы надежно охраняем границы Германской Демократической Республики. Маневры проходили в то самое время, когда западные империалисты еще раз попытались выступить со своими агрессивными требованиями. Мы полагали, что наши маневры кое-кого в Бонне приведут в чувство…»
Курт Вебер обернулся назад. Все со вниманием смотрели на экран телевизора. Выступление товарища Вальтера Ульбрихта как нельзя лучше настраивало коммунистов полка на самое серьезное и тщательное обсуждение повестки дня собрания.
Капитан Хауфер просматривал свой доклад. На первой странице он вычеркнул какую-то фразу, написав вместо нее другую.
Майор Харкус открыл свою тетрадь и что-то подчеркнул в ней, а затем снова положил ее под фуражку.
А в это самое время солдаты четвертой батареи сидели в комнате политпросветработы перед телевизором.
— Тихо! — крикнул унтер-офицер Грасе, так как некоторые из солдат громко хлопали крышками столов.
— А чего там будут показывать? Наверное, то же самое, что мы уже не раз видели, — проговорил кто-то из солдат, намереваясь пойти в спортзал.
— Сидел бы да молчал, — оборвал солдата Цедлер.
— Это же из расчета Моравуса, разве он понимает! — съязвил кто-то.
— А где сам Моравус?
— Отсутствует.
— Понятно, — заметил Цедлер, поворачиваясь к экрану телевизора. — Когда нужно, он всегда отсутствует.
— Тихо! — крикнул кто-то.
Через секунду на экране телевизора появились части, участвовавшие в маневрах. Перед ними с речью выступил товарищ Вальтер Ульбрихт.
Грасе вспомнил, как он лично дважды вручал товарищу Ульбрихту цветы. В первый раз это было, когда Грасе учился в школе, а второй раз — три года назад, на заводе, который посетил Вальтер Ульбрихт.
Речь Вальтера Ульбрихта солдаты слушали с большим вниманием, так как то, о чем он говорил, имело непосредственное отношение и к ним, к их службе в полку.
Грасе подался вперед всем корпусом, чтобы не пропустить ни одного слова. Товарищ Ульбрихт говорил о том, что маневры предъявили высокие требования как к командирам, так и к солдатам.
Далее Вальтер Ульбрихт сказал, что все поставленные перед ними задачи воины четырех армий успешно выполнили.
Грасе с раздражением вспомнил, что в четвертой батарее, к сожалению, далеко не все солдаты выполнили свою задачу.
После окончания трансляции парада войск по телевизору должны были показывать итальянский фильм. Грасе не любил итальянских фильмов, они были слишком шумными, к тому же унтер-офицер очень часто не понимал мотивов, которыми руководствовались герои фильма в своих поступках. Несколько человек вышли в коридор.
— Любопытно узнать, в какую сумму обходятся такие маневры? — спросил, ни к кому не обращаясь, Шварц.
— Напиши министру и спроси, — посоветовал шутя Рингель. — Может, он тебе выдаст этот секрет…
— А я думаю… — начал Маркварт, бросая косой взгляд на Шварца.
— Перестаньте вы, — оборвал их Цедлер и, повернувшись к Шварцу, сказал: — Такие маневры обходятся недешево, но это лучше, чем однажды расплачиваться жизнями…
— И это все? — Шварц махнул рукой и пошел к выходу.
Никто не стал его задерживать.
— Вот он всегда так, — проговорил Молькентин. — Это он может. Моравус ушел в увольнение, другие — в кино. День прошел — и ладно. Что за народ, не знаю! Чего мы тут стоим, пошли!
— Ты прав, — согласился с ним Цедлер, направляясь в комнату унтер-офицеров.
Грасе подумал о том, что сейчас некому даже отвечать на вопросы: младшие командиры ушли из казармы, а Каргера нет на месте.
Фрау Каргер посмотрела на мужа, который, не раздевшись, только сняв сапоги, внимательно читал газету. Она поняла, что Уво не раздевается потому, что собирается снова уйти в казарму. Она подошла к нему и сказала:
— Уже поздно, оставь своих солдатиков в покое, пусть отдыхают.
Он покачал головой.
— Я уверен, они еще не спят, сидят и думают. И мое место сейчас там, с ними. Я скоро вернусь.
Маленький Уво забрался на крышу, где уже находились взрослые. Спрятавшись за печную трубу, мальчуган смотрел в ночную даль, время от времени озаряемую яркими вспышками: русские бомбили Бреслау.
Первым стал слезать с крыши дедушка Хемпель. Уже протиснувшись наполовину в чердачное окно, он вдруг заметил мальчика. Дед схватил внука за руку и потащил за собой. Однако прежде чем спуститься вниз, он остановился и, показывая рукой на багряный небосклон, проговорил:
— Смотри туда! Это война! Скоро она кончится, слава богу, кончится. Но ты запомни эту картину!
— Прекрати демагогию, старик! — закричал на деда Блокварт. — Большевики лезут к нам в страну, а ты воздаешь хвалу господу!
— А кому же еще! Уж не вам ли? Это вы втянули нас в проклятую войну! Потому и горит Бреслау.
— Ну, подожди, старик, — со злостью проговорил Блокварт. Выпустив из рук бинокль и достав блокнотик, он что-то записал туда. — Наконец-то я тебе покажу, давно уж собирался… подожди… — Вдруг блокнот выпал у него из рук и полетел с крыши вниз…
Дед как ни в чем не бывало потащил внука вниз.
И вот война кончилась, но дела у них нисколько не стали лучше. Отец погиб, старший брат пропал без вести, второй брат лежит в больнице, у него тиф. Три сестренки младше Уво, самой маленькой — всего год, а мать не может даже выйти из дому, оставить их одних. Детишки постарше собирали грибы, ягоды, воровали картофель и этим питались. Вскоре брат умер, мать заболела. Врач сказал, что у нее очень слабое сердце. «Для больной самое главное — покой и еще раз покой!» Кровать матери поставили в кухне, и вот теперь мать движениями рук и слабым голосом давала Уво указания, что и как он должен делать. Когда мать поправилась, они вместе с дедушкой Хемпелем присоединились к колонне переселенцев, которые ехали в Германию.
На новом месте их никто не ждал, они никому не были нужны. Бургомистр, который водил их от одного двора к другому, постепенно становился все угрюмее и злее. Но он был зол не на тех, кто не давал пристанища, нет, он злился на Уво и на его мать. В конце концов их временно поселили в крохотной лачуге. Прошло два месяца, а они все еще жили в этой лачуге.
Однажды утром дедушка Хемпель куда-то исчез. Возвратился он через двое суток с тремя мужчинами. Двое из них были вооружены, на рукавах — красные повязки. Третий нес рюкзак и деревянный чемодан. Он поставил чемодан на пол и сел на него. Свернул козью ножку и закурил.
На левом рукаве куртки незнакомца Уво увидел нашивку, на которой нарисованы две сплетенные в рукопожатии руки.
Двое других привели в каморку бургомистра. Он громко негодовал:
— Я буду жаловаться, что вы меня водите по селу, словно преступника! Я буду…
— Тихо! — остановил его тот, что сидел на чемодане. У него были светлые волосы, а на правой щеке заметный шрам. Незнакомец вытащил из кармана бумажку, на которой было что-то написано и стояло несколько печатей.
Бургомистр наклонился к нему, чтобы прочитать написанное, потом сказал:
— Слава богу, освободился наконец! А вам, господа, и вам, господин бургомистр, я желаю успеха в вашей деятельности в селе.
Он хотел уйти, но новый бургомистр остановил его:
— Стой! Вы заберете с собой семью Каргера!
— Я?! Но ведь они… я только…
— У вас на троих пять комнат. Молчите, когда я говорю! — И, подозвав к себе Уво, сказал ему: — Собирай быстро свои пожитки! Этот дядя освободит для вас по крайней мере две комнаты.
Новый бургомистр встал, взял в руки свой чемодан и улыбнулся:
— При мне вам будет легче жить.
Звали его Артур Бискун, был он спокоен, но решителен.
После этого случая местные жители стали несколько приветливее к переселенцам. Детишки начали бегать в школу, хотя до нее было не менее трех километров.
И вдруг Уво заболел. Страшный приступ ревматизма скрутил его. Он лежал неделю, вторую, прислушиваясь к веселому гомону детворы под окном. Боли были страшные, но Уво старался не паниковать.
Однажды его навестил Бискун. Свой деревянный чемодан он принес с собой. Оказывается, чемодан был битком набит книгами, тетрадками и газетами.
У во взял у Бискуна книгу о русском нетчпке Мересьеве, который полз к своим с перебитыми, обмороженными ногами. Уво прочитал роман Полевого запоем, потом перечитал снова. История Мересьева потрясла мальчика. Сбросив одеяло, он долго смотрел на свои ноги. Они такие худые, белые и горят. Каждый день Уво начал понемногу разминать ноги, кряхтя и охая, превозмогая страшную боль. Вскоре он уже вставал на ноги и даже дошел до окна, но потом рухнул на пол и обратно к кровати пополз на четвереньках. Однако следующий день он снова начал с гимнастики: он хотел жить, и к жизни его возродила повесть Бориса Полевого.
Спустя три месяца Уво в первый раз вышел из дому. Медленным шагом он шел вдоль дамбы, неся под мышкой роман Николая Островского «Как закалялась сталь».
Уво много читал. Несмотря на продолжительную болезнь, он все равно оставался лучшим учеником в классе. Когда он учился в десятом классе, заболел снова. Отнялась правая нога. По виновато-заботливой улыбке матери и недоговоркам Бискуна Уво понял, что положение его серьезнее, чем он думал.
Однажды вечером Уво случайно услышал разговор Бискуна с матерью, которые находились в соседней комнате.
— Доктор что-нибудь новое сказал? — спросил Бискун мать.
— Ничего.
— Ничего! Это значит, что парню через два-три года придет конец.
— А может, все пройдет, — тихо и неуверенно проговорила мать.
— Если он окажется крепким, если…
— Эта проклятая война!..
Болезнь снова на какое-то время приковала Уво к постели.
«Значит, нужно издать еще три года, а потом: или — или…»
Уво и виду не подал, что догадывается о том, что уготовила ему судьба. Поправившись, он вместе с тремя своими товарищами решил отправиться в путешествие по Гарцу. Мечты помогали ему забыть действительность.
— Поедем с нами, Уво, — предложил ему друг по имени Штоль.
— Спасибо…
— Выглядишь ты хорошо, здорово…
— Я редко когда так хорошо себя чувствовал.
— Ну-ну…
Через два года Уво стал кандидатом партии, а в 1957 году он пошел в Национальную народную армию, окончил школу унтер-офицеров и был назначен на должность командира орудия.
Харкус и другие офицеры полка хотели, чтобы Уво стал офицером, но он отклонил их предложение, так как в его селе организовали кооператив и там он был нужнее, чем в полку.
Осенью 1960 года он демобилизовался и поехал домой, где праздновались сразу две свадьбы: мать Уво вышла за Бискуна, а старшая сестра — за агронома.
Уво работал в кооперативе бухгалтером и трактористом одновременно. Он был абсолютно здоров и счастлив. Так прошел ровно год. В 1961 году, в августе, он написал Харкусу письмо и очень скоро получил ответ.
«Я рад, что ты принял такое решение, — писал ему Харкус. — Мы ждем тебя в полку. Откровенно говоря, я почему-то предчувствовал, что так оно и будет. Жду тебя. Твой Берт Харкус».
Уво направили в офицерское училище. Учась на первом курсе, он познакомился с Ютой Гертнер, милой и спокойной девушкой.
Уво подождал ее однажды у ворот школы, где она преподавала, и, когда она вышла, увидел, что она хромает. Заметив поджидающего ее Уво, Юта покраснела и спросила:
— Зачем вы меня ждете?
— Хотел узнать, почему вы не вышли вместе со всеми.
— Теперь вы знаете, почему! — Девушка печально усмехнулась.
— Могу я вас проводить?
— Пожалуйста, если хотите.
Они спустились вниз. Уво хотел взять у нее портфель.
— Он у меня не тяжелый.
— Все равно.
Однако она не отдала портфеля.
— Несчастный случай? — спросил он.
Она покачала головой и сказала:
— Это у меня с шести лет.
Они пошли через парк, недалеко от которого она жила.
На медной дощечке на двери было выгравировано: «Доктор Гертнер».
— Это мой отец, — пояснила Юта.
— Могу я вас еще увидеть?
Юта снова покраснела, лишь на мгновение в глазах у нее промелькнула радость, а затем она снова стала печальной.
— Зачем? — с горечью произнесла девушка. — Зачем? — И пошла, не оглядываясь.
Через два дня Уво снова поджидал девушку у школы. Она и на этот раз вышла последней. Он пошел ей навстречу.
Увидев его, Юта замерла на месте.
Через две недели отец Юты остановил Уво на улице, чтобы поговорить с ним.
— Господин Каргер, я прошу вас быть откровенным, — начал доктор, — речь идет о Юте. За время болезни Юты мы старались воспитать в ней такие качества, чтобы она чувствовала себя счастливой и без мужа. Она преподает, занимается музыкой, много читает. Как врач, я лучше других знаю, какими жестокими могут быть мужчины. Именно потому я хотел бы предостеречь свою дочь от разочарования. Поэтому я и спрашиваю вас, чего вы от нее хотите?
Уво хотел ответить подробно, но передумал и сказал самое главное:
— Господин Гертнер, я люблю вашу дочь. Правда, я хотел сначала сказать это ей, а потом уже вам. — Уво рассмеялся от нахлынувшей на него радости.
У отца Юты были такие же глаза, как и у нее: светлые и лучистые.
— Это ваше твердое желание, господин Каргер? Я надеюсь, что в вас говорит не чувство сострадания и не любопытство.
— Нет, конечно. Я уверен в своем чувстве.
— Вы сильный, здоровый мужчина, а Юта никогда не сможет пойти с вами на танцы, не сможет водить автомобиль.
— Меня это нисколько не пугает.
И Уво рассказал доктору Гертнеру о своей юности и о своей болезни.
В 1963 году они поженились, и на следующий год унтер-лейтенант Уво Каргер снова уехал служить в полк, забрав с собою Юту. В Еснаке у них родился ребенок.
У Вебера заболели глаза от усталости. После первого дня учений четвертой батареи он вернулся в полк, чтобы вместе с Кисельбахом, Хофмайстером и Герхардом закончить писать свой доклад для партийного собрания. Расстались они в два часа ночи, а утром нужно было рано вставать. В семь часов они снова собрались у него в кабинете, чтобы еще раз обсудить доклад. Изменили несколько фраз, внесли новые цифры. У всех четверых было единое мнение, которое они и собирались высказать на собрании в пятницу.
А в четверг их мнения уже разделились.
И вот наконец долгожданное ответственное собрание.
Когда выступал Кисельбах, в зале стояла тишина, Пельцер временами кивал головой в знак согласия с докладчиком. Кисельбах остановился на результатах, которых, несмотря на сложные условия, добился личный состав. Далее следовало простое перечисление дел.
Пельцер и его сторонники сидели довольные, полагая, что это есть не что иное, как оценка полка.
Но вдруг Кисельбах переменил тон и сказал:
— Но разве мы, товарищи, можем успокоиться на достигнутых результатах? Особенно если сравнить наши успехи с требованиями, которые были предъявлены войскам, участвовавшим в маневрах в Тюрингии, и учесть современное политическое положение в Европе. Разве мы можем удовлетвориться лишь тем, что наши артиллеристы отстрелялись на «отлично»? Разве нас могут удовлетворить наши достижения в боевой и политической подготовке? Разве мы можем мириться с теми ошибками, которые у нас вскрыл новый командир полка?
Услышав эти слова, Пельцер перестал кивать головой, а с лица Хауфера мгновенно сползла улыбка. Кое-кто втянул голову в плечи, словно старался сделаться меньше.
Врайткант, сидевший слева от Вебера, схватил свою трубку, лежавшую перед ним на столе, затем оглянулся и отыскал глазами командира полка.
Харкус переводил взгляд с Кисельбаха на Вебера и обратно. Несколько раз майор тянулся к своей тетради, но тут же отдергивал руку.
Когда Кисельбах перечислял успехи, достигнутые в полку, майор хмурил брови и бросал сумрачные взгляды в сторону Вебера. Однако замполит не замечал этих взглядов командира или, быть может, не хотел замечать. Он сидел спокойно, положив руки на стол.
Кисельбах выдержал небольшую паузу, слегка откашлялся и, перевернув страницу доклада, продолжал, уже не заглядывая в текст.
— Нет, товарищи, нас такое положение устроить не может.
Хауфер листал конспект своего выступления, что-то вычеркивал и снова листал.
Пельцер сжал губы и сидел не шевелясь, не отводя взгляда от президиума.
Далее Кисельбах остановился на мероприятиях, проведенных Харкусом, дав им положительную оценку. А затем продолжал:
— Хотелось бы, чтобы товарищ Харкус со своей стороны был бы более терпелив и деликатен с людьми, в том числе и с женщинами. Командовать полком — значит руководить людьми, личным составом. Товарищ Харкус подчас проявлял нетерпеливость, что как бы парализовывало людей. Первое время, когда он вскрыл целый ряд ошибок и указал на них некоторым товарищам, которые не разделяли его точки зрения, он действовал единолично, ни разу не посоветовался с членами партийного бюро, не считал нужным информировать их о своих действиях. В такой обстановке нам было очень трудно работать. Мы, конечно, убеждены в том, что все действия майора были направлены на искоренение недостатков. Но, как мы знаем, не все добрые намерения дают положительный эффект, если они проводятся в жизнь неверными методами.
Харкус согласно кивал.
Хауфер злился, так как после такого выступления Кисельбаха он уже не мог говорить того, что у него было написано на бумаге.
Пельцер не разделял мнения секретаря партбюро, считая, что у него все было в порядке до тех пор, пока не появился Харкус. С помощью унтер-лейтенанта Заксе подполковник подготовил выступление, в котором говорилось о нарушении командиром полка норм расхода горючего и смазочных веществ. Выступить с таким заявлением должен был сам Заксе, который, как заметил Пельцер, вдруг почему-то сложил свои листочки и спрятал их в карман.
Пельцер чувствовал, что в зале постепенно растут симпатии к командиру полка. Это обеспокоило подполковника. Он понимал, что симпатии эти, видимо, родились не сейчас и не здесь. Одновременно Пельцер злился на себя за то, что он вовремя не заметил, как возникли эти симпатии.
— Вот сегодня вернулась с учения четвертая батарея, — продолжал докладчик, — а мы ничего не знаем о том, как оно прошло, но мы надеемся, что товарищ Харкус здесь скажет нам об этом.
Харкус несколько раз кивнул. Он и на самом деле собирался довольно подробно остановиться на результатах учений четвертой батареи.
— Надеюсь, товарищи коммунисты в прениях выскажут свое мнение о нашей работе, вскроют недостатки и укажут пути их устранения. — Этими словами капитан Кисельбах закончил свое выступление и, собрав бумаги, сел на место.
Аплодисментов не было.
Капитан Хофмайстер посмотрел на часы и объявил пятнадцатиминутный перерыв. Все вышли в коридор, многие закурили. Подполковник Брайткант понял, что после такого доклада собрание пойдет по правильному руслу. Закурив трубку, он подошел к Харкусу, который разговаривал с Вебером, и сказал:
— Завтра-послезавтра после маневров вернется в казармы полк, у которого вы должны перенять опыт использования новой техники. Поезжайте к ним на следующей неделе, поздравьте с успехом и посмотрите, как они живут.
— Хорошо, — ответил Харкус.
— Я позвоню туда, скажу о вас командиру полка полковнику Мошникову.
Харкус кивнул, и подполковник отошел в сторону. Подойдя к Пельцеру, Харкус спросил:
— Как вы думаете, товарищ Пельцер, кого нам назначить на место капитана Мейера?
— А почему?
— Его следует перевести в другую часть.
— Так неожиданно? Он мне об этом ничего не говорил.
— Мне он тоже не говорил, зато я ему сказал.
— Значит, Мейер, — проговорил как бы между прочим Пельцер и осуждающе покачал головой.
— Вы думаете, я охотно расстаюсь с таким офицером? Другой на его месте сам давным-давно подал бы рапорт с просьбой о переводе… Так кого же мы можем назначить на его место?
— Такого, как Мейер, мы не найдем.
— И Мейер не сразу стал хорошим. А что вы думаете о Калочеке?
Пельцер разглядывал свои руки. Калочек был одним из лучших артиллерийских техников дивизиона, но быть начальником артиллерийских мастерских — дело серьезное, тем более что Пельцер раньше и мысли не допускал, что Мейер может уйти и на его место нужно будет искать другого.
— Это что, срочно? — спросил Пельцер. — Мне необходимо подумать, кого назначить на место Калочека.
— Хорошо, подумайте до завтра.
Штокхайнер открыл дверцу машины, чтобы сесть и уехать, но на миг задержался и сказал, обращаясь к Харкусу:
— Всего хорошего, Харкус. Тебе позавидуешь.
— До свидания.
Когда дивизионная машина отъехала, Вебер спросил майора:
— Что он хотел этим сказать?
— Как я понимаю, он жалеет, что не попал в наш полк.
— Вон как! — Вебер закурил.
Дождь уже перестал. Они стояли у КПП. Вебер догадывался, что Берт поджидает Кристу. Все, кто шел с собрания, проходили мимо них. Кто-то пожал Харкусу руку и поздравил с победой. Этому примеру последовали и другие.
— Что же теперь делать с Экснером? — спросил Вебер у майора.
— Или он исправится, я ему дам такую возможность, или пусть пишет рапорт о переводе в другую часть.
— А что это за возможность?
— Пойти учиться.
— На это Венцель не пойдет.
— Все зависит от нас… Каргер неплохо и без него справится с батареей.
— Без старшего на батарее?
— Справится, я чувствую… Рапорт Экснера лежит у меня в сейфе, но так легко я его не отпущу: он офицер способный. Думаю, что он сам ко мне придет и попросит назад свой рапорт. Я отдам — пусть разорвет.
— Идея, пожалуй, неплохая, — согласился Вебер.
Последними из клуба вышли Криста, Кисельбах и его жена. Вебер присоединился к Кисельбаху, а Берт и Криста пошли вдвоем. Берт нес сверток Кристы с книгами.
— Ну, доволен ты собранием? — спросил Вебер Кисельбаха.
— Давно у нас такого не было.
— Я даже помолодел.
— Точно, а чья заслуга?
— Чья? Если честно говорить, то Харкуса.
— Угадал, только его самого.
— Ну, немного и наша с тобой.
— Тоже верно, — согласился Кисельбах.
Берт и Криста шли рядом и молчали. Шли плечо к плечу, будто заранее договорились об этом. Первым нарушил молчание Берт.
— А книгу-то я все еще не прочитал.
— Прочтете позднее.
— Скажите, почему вы не уехали? — спросил он вдруг.
Криста не ответила.
Берт повторил свой вопрос.
Она с удивлением посмотрела на него, но опять ничего не сказала.
Майор выпустил сверток с книгами из рук и, взяв голову Кристы ладонями, притянул ее к себе, нежно погладил по волосам. Так они постояли несколько минут. Наконец Берт сказал:
— А я уже простился с тобой, думал, никогда и не увижу больше. В четверг я заходил в библиотеку…
— Я знаю об этом…
— Знаешь? Откуда?
— Я ведь не спала.
— Тогда почему же ты?..
— Я видела, как вы шли, не знаю откуда, но видела. Говорить с тобой я не могла. Тогда я и сама еще не знала, останусь здесь или уеду, ведь ты мне в лесу ничем не намекнул, чтобы я осталась. Фрау Штельтер я отослала домой, чтобы остаться одной и все обдумать. И тут неожиданно появился ты. Я не знала, что делать… и притворилась спящей.
— А если бы я тебя разбудил?
— Об этом я не подумала.
— Я ведь тебе тогда ни слова не сказал…
— Но ты дотронулся до моих волос.
— А если бы я этого не сделал?
— Тогда, может, я бы и уехала.
— Я очень рад, что так не случилось.
Оба радостно засмеялись.
— Пошли, — предложила Криста.
Через несколько минут Берт сидел в квартире Кристы, где уже никто и ничто не могло им помешать. Они проговорили до поздней ночи, вспоминая не только события последних двух недель, но и то, что связывало их друг с другом несколько лет назад. Говорили и о том, что их ждет в будущем.
Хандкус — поцелуй в руку (нем.).
Улица цветов (нем.).