Образ царя-реформатора, усваиваясь религиозным сознанием, сочетался с древними, как культурный мир, образами космической борьбы творческого начала света с безликими, безобразными стихиями, образами, присущими всем векам и народам. Из этого соприкосновения исторических событий с мифотворческим сознанием родился миф о строителе чудотворном, получивший гениальное оформление в поэме Пушкина - Медный Всадник.
* * *
Петербургская легенда наделила Петра чертами основателя города в античном аспекте.
Самый момент основания отмечен явлением царственного орла. Это было нужное знамение для совершения сакрального действия. "Первой заботой основателя является выбор места для нового города. Выбор этот - дело весьма важное; верили, что судьба народа зависит от него". Спустившийся орел предвещал величие грядущего. Как религиозное учреждение, "город основывался сразу, весь целиком в один день", он был, следовательно, подобно многим обетным храмам древней Руси, "обыдённым". Создаваемый в один день, "город строился для того, чтобы существовать вечно". Религиозное значение города делало его священным. Тит Ливий говорит о Риме: "В этом городе нет места, которое не было бы запечатлено религией и занято каким-либо божеством... Боги обитают в нем". Фюстель де-Куланж утверждает, что каждый город можно было назвать святым. И наша северная столица, посвященная первому апостолу, патрону города Рима, приобретает это сакральное освящение: Санкт-Питер-бурх. Но в сознании населения основатель затмил апостола и, когда говорят "город Петра", имеют в виду царя, а не святого. Основатель вечного города, Ромул, был сопричислен к сонму богов, у него был свой храм и свои жрецы. "И каждый город обожал точно так же того, кто его основывал. Существовал особый "культ основателей". Почва христианской культуры и эпоха, освещенная холодным светом исторического знания, не могли благоприятствовать созданию храма и культа основателя Петербурга. Однако, все же образовалось своеобразное явление, в котором можно распознать тень древних обычаев. В согласии с этими идеями создается и распространяется своеобразная форма культа, связанная с "домом основателя". Икона спаса, почитаемая, как любимый образ Петра, помещенная в малом Петровском домике, превращает его в одну из главных святынь старого Петербурга.
Основание города всегда порождало легенды. "Быть может, не было ни одного города, не имевшего собственной поэмы, или, по крайней мере, гимна, воспевавшего священный акт его возникновения". У Петербурга есть поэма. Она сложилась спустя много лет, но не является продуктом творческой игры индивидуального сознания.
Эта поэма - "Медный Всадник".
Определяя связь создания Пушкина с психологическим наследием прошлого, мы можем повторить мысль Алексея Толстого, примененную им к Гёте:
Нет, то не Гёте великого Фауста создал, который
В древне-германской одежде, но в правде глубокой, вселенской,
С образом сходен предвечным своим от слова до слова 1.
1 Эти слова отнести следует, конечно, только к материалу образов, из которого художник творит свои мир.
В намеченных здесь сопоставлениях не следует усматривать попытки установления каких-либо "культурных влияний" или "литературных заимствований". Вопрос сложнее и глубже. Научное исследование его сделается возможным лишь тогда, когда, наряду с индивидуальной и массовой психологией, будет оформлена историческая психология, то-есть наука о психических явлениях, раскрывающихся в историческом процессе. Пока в этой области не установлено еще достаточно прочных научных построений; приходится только указывать на сходство некоторых историко-культурных явлений. С этой точки зрения можно подойти и к основному вопросу, о мифе, получившем свое преломление в "Медном Всаднике".
В истории Петербурга одно явление природы приобрело особое значение, придавшее петербургскому мифу совершенно исключительный интерес. Периодически повторяющиеся наводнения, напор гневного моря на дерзновенно возникший город, возвещаемый населению в жуткие осенние ночи пушечной пальбой, вызывал образы древних мифов. Хаос стремится поглотить сотворенный мир.
Идея потопа присуща мифотворческому сознанию большинства народов, она повторяется повсюду, часто совпадая даже в деталях. Эти повторяющиеся образы столь поразительны, что навели некоторых ученых на мысль о существовании единого прамифа.
Божество хаоса и мрака всюду почиталось в стихии воды. У древних халдеев первобытный хаос олицетворялся в богине пучины Тиамат. Она создает чудовищ: драконов, человеко-скорпионов, рыбо-людей. Она препятствует богам-космократорам "вступить на путь", т.-е. создать из хаоса - космос. Энлиль (позднее Мардук) выступает против нее. "Он берет лук, стрелы, колчан, божественное орудие - молнию и свет". После жестокого боя Энлиль побеждает. Он разрубает труп Тиамат на части, половину поднимает наверх и делает ее небом, запирает засовом, чтоб не дать воде излиться. "Измерив океан, владыка созидает дом" (символ вселенной). После торжества созидательных сил над разрушительными начинается творение мира. Космогония открывается героической симфонией борьбе света с мраком. Бой Мардука с Тиамат получил свое отображение в ряде дошедших до нас памятников. Космократор изображен в образе могучего воина - божество пучины в виде крылатого дракона или какого-либо другого змиеподобного существа. Сохранилось изображение Мардука стоящего на водах, а у ног его - побежденная Тиамат. Победа над богиней водной пучины не окончательна. В морской глубине притаился древний хаос и грозит разрушить мир. Попущением богов во время великого потопа едва не погиб организованный ими мир.
... Грохот Адада наполнил небо,
Все, что было блестящим, превращается в сумрак.
Брат не видит более брата,
Люди в небе друг друга узнать не могут,
Боги боятся потопа,
Они убегают, они поднимаются на небо Ану.
Там садятся, как псы, ложатся на стены
Кличет Иштар, как роженица, громко...
Боги подавлены и в слезах возседают,
Губы их сжаты, и тело трепещет.
Потоп кончен. Постепенно все пришло в прежний порядок. И богиня-мать Иштар вознесла свое ожерелье на небо - радугу, как символ торжества космических сил над хаосом.
Однако, опасность хаоса не устранена. До нас дошли глухие отголоски завершения этого мифа древнейших сумерийских преданий. В библии сохранились темные следы этих представлений.
Пророк Исайя говорит о мифическом существе Rahab, сраженном "в дни древние, в роды давние мышцей господней" (Ис. 519). Псалмопевец воспевает бога, подчинившего морскую стихию.
"Ты владычествуешь над яростью моря; когда воздымаются волны его, ты укрощаешь их. Ты низложил Раава (Rahab), как пораженного (Пс. 8811). Ты расторг силою своею море, ты сокрушил головы змиев в воде (Пс. 7373). Rahab - темная сила морской пучины. Жуткий образ моря, в котором играет чудовище Левиофан (Пс. 10326), напоминающий нам море юрского геологического периода с плавающими в нем плезиозаврами, бронтозаврами и летающими над ним драконами-птеродактилями.
Из всех этих текстов явствует, что морское чудовище олицетворяет силу зла, с которым борется, побеждая в борьбе Иагве.
На почве этих библейских представлений получил свое завершение халдейский космический миф. В двенадцатой главе апокалипсиса дано откровение об исходе борьбы с древним хаосом.
"И произошла на небе война. Михаил и ангелы его воевали против дракона, и драконы и ангелы его воевали против них... И низвержен был великий дракон, дрeвний змий.
Изображением преображенного мира, нового неба и новой земли, и преображенного града Иерусалима, завершается великая космическая трагедия.
"И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали. Моря уж нет. И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий с неба, приготовленный, как невеста, украшенная для мужа своего" (211).
В библейском повествовании древнего Мардука заменил архангел Михаил. Его культ получил широкое распространение особенно на Западе и впитал в себя культы старых местных религий 1. Его изображение в образе могучего юноши, попирающего дракона, сделалось излюбленным сюжетом художников. И Георгий победоносец на коне, повергающий змия, является отображением все того же древнего мифа о борьбе космократора с безликим хаосом.
1 Смотреть: О. А. Добиаш-Рождественская. - "Культ св. Михаила".
Исконный миф подобен потоку реки, которая исчезает под почвой, во мраке струит свои незримые воды, и внезапно выступает из-под земли, чтобы на некоторое время продлить свое течение под открытым небом.
Наша петербургская легенда все в том же потоке.
В потрясенном народном сознании зародился миф о Петре, как о сверхчеловеческом существе. Оценка его дела придавала ту или иную окраску его сверхчеловечности. Для одних он явился началом разрушительным, злой силой, антихристом. Для других - силой творческой, благою - полубогом.
Последних было немного. Но среди них оказался гениальный поэт и его слово о Петре прозвучало отчетливо и властно 1. Пушкин придал творимой легенде форму законченного мифа.
1 Легенду о царе-преобразователе начали разрушать историки третьей четверти XIX века, начиная от С. Соловьева и Ключевского. В XX в. временный ренессанс Петра в живописи и поэзии, и снова его разоблачение, принявшее, наконец, уродливые формы (смотреть: Пильняк "Никола на Посадьях").
* * *
Смысл поэмы "Медный Всадник" стремилось разгадать много исследователей. Валерий Брюсов разделяет все толкования на три группы. К первой он относит тех, кто усматривает в поэме столкновение двух воль: 1) коллективной (Петр) и индивидуальной (Евгений). Белинский так определяет действие поэмы. "И смиренным сердцем признаем мы торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного... Этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь государства и народа... за него историческая необходимость".
Ко 2-й группе отнесены те, "мысль которых всех отчетливее выразил Д. Мережковский, которые видели в двух героях Медного Всадника представителей двух изначальных сил борящихся в европейской цивилизации: язычества и христианства, отречение от своего "я" в боге и обожествление своего я в героизме". Третьи, наконец, видели в Петре воплощение самодержавия, а в злобном шопоте Евгения - мятеж против деспотизма.
На основании имеющихся указаний самого Пушкина нельзя притти к бесспорному выводу, а потому истолкование воли гениального поэта остается выражением личных умонастроений толкователей.
К задаче объяснения можно подойти иначе, не дерзая проникнуть в заветные думы творца. Обратимся к самому творению и постараемся осмыслить то, что оно представляет само по себе, как достояние нашей культуры и нашей эпохи.
Еще при жизни Пушкина его цензоров, а среди них и самого Николая I, смутил ясно выраженный в поэме апофеоз Петра. Поэту было предложено отказаться от всего, что подчеркивало обожествление царя. Жуковский, исправляя в желанном для Николая I духе поэму, постарался затушевать все соблазнительные места, заменяя, например, слово кумир - словом гигант или великан.
"Того, чьей волей роковой
Над морем город основался":