Он не разоблачал - он страдал, скажут о нем. "Чувство безнадежности проистекало у него не из разрушительного столкновения с действительностью, а из более разрушительного столкновения со своим собственным "я". Правда ли это? Нет, неправда! Даже если он жил так - "весь внутри себя, воспринимая мир лишь в себе и через себя", - возможно ли жить иначе - чтобы воспринимать мир в других и через другого? Что до разрушительного столкновения, то для ажурной души всё - разрушительно: и действительность, и душа...
Почти все герои Кафки, как и он сам, аутсайдеры, всеми силами стремящиеся приспособиться к жизни, стать "такими, как все", "хорошими людьми". Как и для самого Кафки, эта задача оказывается им непосильной.
Кафкианская правда - "мелочи жизни", а не ее величие и красота. Таково его кредо истины, о котором он признавался М. Броду: "Ни о чем, кроме увиденного, я говорить не могу. А видишь лишь крохотные мелочи, и, между прочим, именно они мне кажутся характерными. Это - свидетельство достоверности, противостоящее крайним глупостям. Там, где речь идет о правде, невооруженный глаз увидит лишь мелочи, не больше".
ИЗ ДНЕВНИКА
21 августа 1913. Сегодня получил книгу Киркегора "Книга судьи". Как я и думал, его судьба, несмотря на значительные различия, сходна с моей, во всяком случае, он на той же стороне мира. Он, как друг, помог мне самоутвердиться.
Переселение душ: Киркегор-Достоевский-Кафка. "Благодаря характеру своего страдания они образуют круг и поддерживают друг друга".
Кафкианские идеи не новы. Все они - от невинного страдания и до анонимного наказания за неведомые грехи - уже содержатся в Книге Иова.
Кафка не был разрушителем - он был созидателем. Он не вел к краху старого мышления и к торжеству нового, а просто показывал, что всё новое суть библейское. Сила его воздействия обусловлена возникающим в нас чувством, что настоящие секреты позабыты, ключи к тайне утеряны, а некогда существовавшая целостность восприятия утрачена и теперь трагически невосстановима. Почти о том же самом говорит Мелвилл в Шарлатане и, правда, уже совсем иным тоном, в заключении к Израилю Поттеру.
674
Кафка не теоретизировал, а переливал собственную жизнь в мифологию (может быть, самую персональную и личностную из когда-либо созданных человеком), не придумывал метафоры, а мыслил символами и мифологемами. Всё, "даже самое неопределенное" воспринималось им как образ ясный и в то же время многозначный.
М. Брод:
Кафка не любил теорий. Он изъяснялся образами, потому что мыслил образами. Образный язык был для него естественнейшим. Даже в так называемом повседневном общении.
То, что для обычного человека было просто болью, для Кафки становилось "всаживанием ножа", раскалыванием стекла: "Похожее чувство должно испытывать оконное стекло в том месте, где оно раскалывается".
Видения, сны, тяготы Кафки - художественные иллюстрации фрейдизма, визуализация глубин внутреннего мира. Его творческий метод - сновидческий реализм, явленная сокровенность подсознания. Нет большего реализма, нежели фантазии Кафки. Абсурд кафкианского мира - это абсурд внутреннего бытия. Болезненное восприятие мира, которое ему навязывали, - нет, которое у него было, - было единственной нормальной реакцией на больной мир, в котором человек тем несчастней, чем он лучше, тоньше, в котором зло не иррационально, а планомерно и бесконечно.
Ему отказывали в праве постигать такую жизнь и приписывали покорность судьбе. Но может ли быть покорным художник, подвижник, визионер?
Герой "Замка" обречен, но не говорит: я сдаюсь. Он убеждается в господстве зла, но не идет на соглашение с ним, не продает своего первородства за чечевичную похлебку и отвергает теплые местечки, предложенные в обмен за человеческое достоинство. Он ужасно одинок, бесконечно слаб по сравнению с враждебной ему необходимостью, но не боится ее как другие и старается проникнуть в самое ее чрево, действует, суетится как букашка, ищет путей и выходов. Он не лебезит, не холуйствует, держит себя с персонифицированной мировой властью как равный, непорабощенный. Он ничего не добьется, но от своего не отступит. Бюрократическая машина
675
легко может его запутать, сбить с толку, обессилить, загубить, но она не может заставить его сказать: пусть будет по-вашему. Мы видим ничтожность героя, но не можем отказать ему в уважении: он одинокий, подверженный страстям человек, но он упорный человек и не предает себя.
Он родился творцом, а жизнь требовала одномерности. Его тело жаждало любви, а голову сдавливали тиски.
ИЗ ДНЕВНИКА
4 июля 1916. Какой я? Жалкий я. Две дощечки привинчены к моим вискам.
6 июля 1916. Прими меня в свои объятия, в них - глубина, прими меня в глубину, не хочешь сейчас - пусть позже.
Возьми меня, возьми себе - сплетение глупости и боли.
Пронзительно.
Ощущение внутренней опустошенности мастерски передано в следующей записи: "Не способен написать ни строчки... Пуст, как ракушка на берегу, которую может раздавить нога любого прохожего".
Еще страшнее: "Я каменный, я свой собственный могильный камень".
Его дневники - щемящая смесь безнадежности и надежды, нескончаемая борьба - с миром и собой. И - обескураживающая искренность, духовность, выстраданность...
Жертва бытия - не эпохи, не строя, не семьи, не болезни, а именно нескончаемо-мучительного бытия. В котором так трудно - быть.
19 ноября 1913. Я не уверен в себе больше, чем когда бы то ни было, лишь насилие жизни ощущаю я. И я совершенно пуст.
В этом иллюзорном мире для него всё было фантазией, правдой же лишь ощущение, "что ты бьешься головой о стенку в комнате без окон и дверей".
Не из этой ли стены произойдут потом Тошнота и При закрытых дверях чистое страшное бытие без покровов?
676
Это был Мир, обнаженный Мир, внезапно обнаруживший себя, и я задыхался от ярости при виде этого огромного бессмысленного бытия.
Образом этого бытия он избрал вонзаемый в тело нож. Этот образ сквозной символ всего его творчества...
...и с каждой последующей страницей острие уходило все глубже, а боль нарастала, становясь невыносимой...
ИЗ ДНЕВНИКА
21 ноября 1911. А я лежу здесь на диване, одним пинком выкинутый из мира, подстерегаю сон, который не хочет прийти, а если придет, то лишь коснется меня, мои суставы болят от усталости; мое худое тело изматывает дрожь волнений, смысл которых оно не смеет ясно осознать, в висках стучит.
21 июля 1913. Жалкий я человек!
15 октября 1913. Безутешен. Сегодня после обеда в полусне: в конце концов страдание должно разорвать мою голову. И именно в висках. Представив себе эту картину, я увидел огнестрельную рану, края которой острыми выступами загнуты кверху, как в грубо вскрытой жестяной банке.
21 ноября 1915. Совершеннейшая бесполезность... Ночью полная бессонница... Время от времени чувствовал сильные, однажды прямо-таки жгучие головные боли.
25 декабря 1915. Головные боли уже не отпускают меня. Я в самом деле измотал себя.
4 февраля 1922. Объят отчаянным холодом, измененное лицо, загадочные люди.
12 июня 1923. Ужасы последнего времени, неисчислимые, почти беспрерывные. Прогулки, ночи, дни, не способен ни на что, кроме боли.
И почти в то же время в другом месте: "Какое счастье быть вместе с людьми".
Пронзительное подвижничество.
15 декабря 1910. Почти ни одно слово, что я пишу, не сочетается с другим, я слышу, как согласные с металлическим лязгом трутся друг о друга, а гласные, подпевают им, как негры на подмостках. Сомнения кольцом окружают каждое слово, я вижу их раньше, чем само слово, да что я говорю! - я вообще не вижу слова, я выдумываю его. Но это еще было бы не самым большим несчастьем, если бы я мог выдумывать слова, которые развеяли бы трупный запах, чтобы он не ударял сразу в нос мне и читателю.
677
3 июля 1913. Высказанная мною вслух мысль сразу же и окончательно теряет значение; записанная, она тоже всегда его теряет, зато иной раз обретает новый смысл.
Гений, он страшился стать наместником собственной пустоты.