— Ба, а хор?
— Не бойся, Владек, они не отяготят бюджета: Цабан не очень-то щедро платит, особенно молодым, симпатичным и начинающим.
— Гляс всегда преувеличивает… Это его самый большой порок!
— Ты забыл, директор, самый главный порок: я требую у тебя гонорар. Или, может, это достоинство?
— Вот уж нет! — горячо запротестовал Цабинский.
Грянул смех.
— Прикажи, директор, дать рюмку шнапса, и я тебе кое-что скажу, — не унимался Гляс.
— Что же ты скажешь?
— А то, что режиссер велит подать еще рюмочку.
— Смешной человек, у тебя от острот живот растет… болтаешь всякие глупости, — вставил Владек.
— С точки зрения глупых… — огрызнулся Гляс и отправился за кулисы.
— Выкрест! Шкура барабанная! — буркнул вслед Владек.
— Ясь! — позвала директорша из зала.
Цабинский побежал ей навстречу.
Директорша была высокого роста дама, упитанная, с крупными чертами лица, большими глазами, узкими губами и очень низким лбом. С помощью косметики она пыталась сохранить следы былой красоты. Одетая в подчеркнуто светлые тона, издалека директорша производила впечатление молодой женщины.
Она гордилась положением мужа, своим драматическим талантом и детьми, которых у нее было четверо. Очень любила изображать матрону, поглощенную домом и воспитанием детей, и была искуснейшей комедианткой в жизни и за кулисами; на сцене выбирала амплуа драматических матерей и вообще пожилых, несчастных женщин, никогда толком не понимала своих героинь, но играла проникновенно и патетически.
Эта женщина была грозой слуг, собственных детей и начинающих актрис, особенно если в актрисах подозревала талант. Обладая злым нравом, она умело скрывала это, изображая особу слабую и нервную.
— Добрый день, господа! — приветствовала актеров директорша. Она шла, небрежно опираясь на руку мужа.
Актеры окружили директоршу. Майковская сердечно ее расцеловала.
— Супруга пана директора сегодня отлично выглядит! — воскликнул Гляс.
— Прозрел человек, супруга директора всегда отлично выглядит! — заметил Владек.
— Как самочувствие? Вчерашнее выступление, должно быть, не дешево далось вам.
— О, вам не следует брать таких трудных ролей.
— Зато игра была превосходной! Мы все любовались вами…
— Пресса плакала… Я видел, как Жарский вытирал платком глаза.
— И чихал при этом — у него насморк, — заметил кто-то ядовито.
— Публика была потрясена третьим актом… Зрители вставали с мест…
— И бежали от этого удовольствия подальше.
— Сколько же букетов вы получили?
— Спросите директора, он за них платил.
— Ах, Меценат, какой вы негодник! — сладко протянула директорша, синея от злости. Актеры с трудом сдерживали смех.
— Зато от всего сердца. Все говорят только красивые слова, так хоть я скажу… разумные.
— Вы грубиян, Меценат! Как можно? Впрочем, что мне театр! Играла хорошо — заслуга Янека, играла плохо — вина директора: он принуждает меня брать все новые и новые роли! А я бы хотела посвятить себя семье, ничего не знать, кроме домашних забот… Боже мой! Искусство — такая великая вещь! Мы рядом с ним все такие маленькие, такие маленькие, я каждого выступления боюсь как огня! — не унималась директорша.
— Дорогая, моя, на одну минутку! — позвала ее Майковская.
— Видите, Меценат, даже об искусстве поговорить некогда! — Директорша тяжело вздохнула и скрылась.
— Старая обезьяна!
— Бездарность! Воображает, что она актриса.
— Вчера на подмостках так выла, что, ей-богу, можно было рехнуться!
— Металась по сцене, как в горячке.
— Помилуйте, она думает, что это реализм!..
— Цабан мог бы без ущерба для себя и театра пустить эту телку на лужок.
— Столько детей!
— Думаешь, она занимается ими? Как же! Директор да няня…
Насмешки посыпались со всех сторон, едва директорша с Майковской скрылись из виду. Комедия восторгов и доброжелательства разыгрывалась недолго.
Майковская тем временем уже заканчивала разговор:
— Даете слово?
— Хорошо, сейчас все устрою.
— Пора с ней разделаться. Николетта стала несносной. Если б вы знали, что она говорит о вашей игре! Вчера я слышала ее разговор с редактором.
— Как? Смеет осуждать? — возмутилась директорша.