— Что же она болтала? Редактору, говорите вы?.. Жалкая кокетка!
Это было то, что нужно, и Майковская поспешила ответить:
— Нет, не скажу… Не люблю повторять глупости!
— Она поплатится! Мы ей поможем! — прошептала директорша.
— Добек! Суфлер! В будку!
— Репетиция!
— На сцену! На сцену! — звали из зала.
— Идемте! Вы сегодня играете? — спросила Майковская.
— Нет.
— Директор! — крикнула Майковская. — Можно… Ваша супруга согласна.
— Хорошо, мои крошки, хорошо…
И он направился к веранде, где сидела Николетта, а рядом с ней — элегантно одетый пожилой господин.
— Прошу на репетицию. Добрый день, сударь.
— Что репетируем? — спросила Николетта.
— «Нитуш» — и вы в главной роли… Я же сообщил об этом в газетах.
В этот момент подошла Качковская и, взглянув на них, тут же закрылась зонтиком, чтобы не прыснуть со смеху при виде растерянности Николетты.
— Но я не готова к репетиции, — сказала та, пристально взглянув на Цабинского и Качковскую; видимо, она почувствовала подвох, но Цабинский, не дав ей опомниться, с серьезнейшей миной вручил роль.
— Возьмите роль… Сейчас начинаем.
— Директор, золотой мой, проведите одну репетицию без меня! У меня так голова разболелась! Я, должно быть, не смогу петь, — жаловалась Николетта.
— Ничем не могу помочь, сейчас начинаем.
— Пойте, дорогая! Я обожаю ваш голос! — уговаривал Николетту поклонник, целуя ей руки.
— Директор!
— Что, мое сопрано?
Директорша указала на Янку, стоявшую возле кулис.
— Начинающая, — ответил он на взгляд жены.
— Берешь?
— Пожалуй, в хор… От сестер из Праги пришлось избавиться, вечно скандалят.
— Не слишком хороша собой! — определила Цабинская.
— Но лицо сценическое. И голос приятный, хотя весьма необычный.
Янка не пропустила ни слова из этого разговора. Она слышала и другое: как все хвалили директоршу, а потом зло издевались над ней. С недоумением смотрела она на происходящее и никак не могла понять, что все это значит…
— Со сцены! Со сцены!
Все ушли за кулисы, а на сцену дружно высыпала толпа хористок.
В хоре было, наверно, женщин пятнадцать. Худые лица ярко накрашены. Несмотря на то, что почти все были молодые, их уже иссушила лихорадка театральной жизни. Блондинки, брюнетки, миниатюрные, рослые, тощие, полные — пестрая смесь из разных слоев общества. Были там лица мадонн с вызывающим взглядом и расплющенные, круглые, и невыразительные физиономии девиц из простонародья. Только две черты были у них общие — модный покрой платья да выражение беззаботности и цинизма в глазах, какое приобретается только в театре.
Начали петь.
— Хальт! Все сначала! — проревел дирижер с огромными бакенбардами на массивном красном лице.
Хористки отошли назад, затем очень нескладно пытались повторить все сначала, затянув что-то на мотив канкана, но стук дирижерской палочки о пюпитр снова остановил их.
— Хальт! Сначала! Быдло! — рычал дирижер, размахивая палочкой.
Хор репетировал довольно долго.
Актеры разбрелись по залу, одни зевали от скуки, а те, кто должен был участвовать в вечернем представлении, беззаботно расхаживали за кулисами, ожидая своей очереди репетировать. В мужском гардеробе Вицек чистил ботинки режиссеру и торопливо докладывал о своем визите на Хожую.
— Ответ есть?
— Вот! — Он подал Топольскому продолговатый розовый конверт.
— Вицек! Если сболтнешь кому слово, знай, оболтус, тебе это даром не пройдет!
— Ясное дело! Дама то же самое сказала, только с рублем в придачу.
— Морис! — резко позвала Майковская, появившись в дверях гардероба.
— Подожди… Не идти же в одном начищенном ботинке.
— Почему прислуга не почистила?
— Прислуга-то, собственно, у тебя, меня она и слушать не хочет.
— Тогда возьми другую.
— Ладно, но только для себя.