— Чушь, ей-богу, чушь! Вам, женщинам, только бы лакомства, сладости да деликатесы. Одна блажь в голове!
— Вы о нас несправедливо судите. Мы, женщины, всегда экономим больше мужчин.
— Экономите, чтобы накупить потом тряпок. Знаю я эти штучки!
Кренская ничего не ответила и стала накрывать на стол.
Вошла Янка, девушка двадцати двух лет, стройная, высокая, широкая в плечах, с гордым и вместе с тем приветливым взглядом. Черты лица не очень правильные; глаза карие, крутой, пожалуй, широковатый лоб, темные густые брови, римский нос. Задумчивое выражение глаз выдавало склонность к самосозерцанию; плотно сжатые сочные, алые губы говорили о необъяснимой неприязни к чему-то. Две морщины прорезали чистый лоб. Великолепные светлые волосы с рыжеватым отливом пышной короной обрамляли маленькую головку. Щеки были золотистые, словно персик, голос удивительный — альт, переходящий порой в мужские баритональные ноты.
Девушка кивнула отцу и села по другую сторону стола.
— Был сегодня Гжесикевич, — начал Орловский, медленно разливая по тарелкам суп. Он всегда сам хозяйничал за столом.
Янка спокойно посмотрела на отца, ожидая, что будет дальше.
— Был и просил твоей руки, Яня.
— Что же вы ему сказали? — не сдержала любопытства Кренская.
— Это наше дело, — отрезал Орловский. — Наше дело. Я ответил, что согласен. Завтра он будет к обеду, вот вы и договоритесь…
— Лишнее! Раз ты, отец, дал согласие, так сам завтра и примешь его и от моего имени передашь, что я несогласна… А мне не о чем говорить с ним. Я завтра еду в Кельцы! — вспылила Янка.
— Вот как! Залез на грушу, рвал петрушку, а лук уродился, — язвительно ответил Орловский. — Не будь сумасбродкой, пойми, какой это человек, что за партия для тебя… Гжесикевич хоть и мужик, а получше иного князя… К тебе сватается, а все потому, что глуп, — не такую мог бы взять! Ты должна благодарить его. Завтра он сделает тебе предложение, через месяц будешь пани Гжесикевич.
— Не буду пани Гжесикевич! Если может взять другую — пусть берет…
— Я тебе говорю — пойдешь за Гжесикевича!
— Нет! Ни за кого не пойду. Не выйду замуж, не хочу!..
— Дура! — грубо оборвал ее отец. — Выйдешь, потому что надо есть, одеваться, жить где-то, быть кем-то… Не вечно же мне гнуть спину на работе. А когда меня не будет, тогда что?
— У меня есть приданое. Обойдусь как-нибудь без Гжесикевичей. Что же, ты браком решил обеспечить мне содержание?.. — спросила с насмешкой Янка и с вызовом посмотрела на отца.
— Конечно, черт побери! А для чего еще выходят женщины замуж?
— Выходят по любви, выходят за тех, кого любят.
— Дура! — не выдержал Орловский и принялся накладывать себе жаркое. — Любовь — это только соус; цыпленка можно съесть и без него; соус — глупость, модный предрассудок!
— Человека нельзя продавать первому встречному, у кого есть деньги на содержание!
— Дура, честное слово, дура! Все так делают, все себя продают. Любовь — чепуха, выдумка девиц из пансиона, клянусь богом! И не раздражай меня…
— Тут дело не в раздражении и не в том, глупость любовь или нет; речь идет о моем будущем, которым ты так легко распоряжаешься. Еще когда Зеленкевич делал предложение, я сказала тебе, что не собираюсь замуж.
— Зеленкевич — это только Зеленкевич, а Гжесикевич — парень что надо. Сердце золотое, умница — не зря Дубляны[2] кончил… Сильный как бык. Такой мужик с самой норовистой лошадью справится; раз съездил батрака по морде — шесть зубов выбил. И он тебе не подходит! Идеал из идеалов, лучше не сыщешь!
— Хорош идеал, людей калечит. В цирке его только показывать!
— У тебя не все дома, как у матери. Подожди. Наденет на тебя Ендрек удила, покажет тебе… Кнута не пожалеет…
Янка порывисто поднялась, бросила на стол ложку и вышла, хлопнув дверью.
— Нечего глаза пялить, велите подавать котлеты! — обрушился Орловский на Кренскую, которая страдальчески глядела вслед Янке. Кренская подобострастно пододвинула хозяину блюдо и вздохнула:
— Не доведут до добра все эти неприятности.
— Что правда, то правда, — прошипел тот в ответ. — Поесть спокойно не дадут, вечно скандалы!..
И он пустился сетовать на упрямство Янки, на ее характер и на вечные хлопоты с ней. Кренская поддакивала ему, время от времени вспоминая кое-какие подробности, жаловалась на обиды, которые приходилось терпеть от Янки, тяжело вздыхала и все время старалась чем-нибудь угодить хозяину. Она принесла кофе и ром, сама налила и подала Орловскому, не переставая при этом кокетничать, то и дело будто невзначай касалась то его руки, то плеча, словно желая напомнить о том, что рядом женщина. У нее была своя цель.
Орловский уже не бранился и, допив кофе, сказал:
— Ей богу, только вы меня понимаете. Хорошая вы женщина…
— О, пан начальник, если б я могла выразить свои чувства, если бы… — залепетала Кренская, опустив глаза.
Орловский с чувством пожал ей руку и пошел к себе в кабинет подремать.
Кренская велела убрать со стола: оставшись одна, она взяла рукоделие и села у окна, выходившего на перрон. Она поглядывала то на лес, то на полотно дороги — всюду было пусто. Не в силах усидеть на месте, Кренская встала и бесшумно, по-кошачьи начала кружить вокруг стола, улыбаясь своим мыслям:
«Будет он моим… будет! Вот тогда я отдохну! Кончатся мои страдания!..» — думала Кренская, воображая себя супругой начальника станции.
Она уже видела себя хозяйкой. С неизъяснимым облегчением сбросит она маску добродушия, покорности, не будет больше думать об экономии. Теперь она возьмет свое, в этом она уверена. Это была единственная цель, к которой женщина настойчиво стремилась вот уже два года.
В памяти всплывали картины прошлого: несколько лет скиталась она с провинциальным театром… Потом бросила театр — удалось поймать юнца, который на ней женился. Кренская прожила с ним целых два года. Два года, о которых вспоминала с горечью. Муж был до безумия ревнив и даже бил ее, когда она пускалась в различные похождения.
Но вскоре муж умер, и Кренская снова осталась одна, в театр она больше не стремилась: ей пришлось по душе сытое благополучие мещанской жизни. Ее бросало в дрожь при одной мысли о бесконечных переездах из города в город, о постоянных лишениях. К тому же она подурнела и постарела. Кренская распродала имущество, получила вспомоществование от учреждения, где служил покойный супруг, и полгода играла роль вдовы, решив во что бы то ни стало выйти замуж вторично. Но напрасно она расставляла сети. Ее несдержанный темперамент путал все карты. Появившиеся у Кренской деньги возродили в ней актрису, легкомысленную, взбалмошную, жадную до развлечений. Вдова была еще привлекательна, и ее окружил рой поклонников; с ними она прокутила все состояние и лишилась репутации, которую сумела составить себе при помощи мужа.
Кренская ничего не умела делать, но духом не пала. Как только последний из поклонников бросил ее, со свойственной ей изворотливостью она нашла выход из положения, поместив в «Газете келецкой» объявление о том, что пожилая вдова чиновника ищет место компаньонки или управительницы в доме вдовца.
Ждать пришлось недолго. Явился Орловский, которому нужна была экономка. Янка училась еще в гимназии, а сам он не мог управиться с прислугой. Кренская прикинулась такой кроткой и тихой, и была так опечалена смертью мужа, что он, ни о чем не расспрашивая, тут же забрал ее с собой.
Орловский был вдов, получал хорошее жалованье, скопил тысяч пятнадцать. Его единственной дочери, которую он не слишком баловал своей любовью и вниманием, дома тогда не было. Сначала Кренская заигрывала со служащими станции, но вскоре разобралась в ситуации, вошла в новую роль и уже не выходила из нее, решив непременно довести дело до счастливого финала — замужества.
Орловский привык к ней. Кренская сумела стать необходимой в доме и сделала это так умело, что никому не казалась навязчивой.
Длинные зимние вечера, осеннее ненастье еще больше приблизили ее к цели: Орловский в свои пятьдесят восемь лет страдал ревматизмом; его характер был и без того невыносимым, а во время приступов болезни он становился совсем невменяемым. Кренская умела отвлечь хозяина и умиротворить с житейской ловкостью, изощренной годами театральной практики.
Оставалось единственное препятствие — Янка. Кренская поняла, что, пока в доме Янка, свой замысел ей осуществить не удастся. Она решила ждать и ждала терпеливо. Орловский любил свою дочь и в то же время ненавидел. Ненавидел за то, что родила ее та женщина, которую даже после ее смерти он неустанно проклинал. Эта женщина после двух лет замужней жизни убежала с ребенком к родителям, не в силах больше сносить его причуды и тиранство. Орловский затеял тяжбу, хотел вернуть супругу силой, но развод разъединил их навсегда. Он приходил в исступление от злости, его ожесточенность, неслыханное упрямство, бешеная гордость не позволяли просить жену вернуться, хотя, возможно, та и пошла бы на уступки. Она была доброй женщиной. Но ее постоянно мучили болезни, которых не могли вылечить провинциальные врачи. У нее была душа мимозы, и каждая слеза, малейшее огорчение, печаль приводили ее в отчаяние. Она боялась грозы, дождя, лягушек, темных комнат, роковых дней и громких звуков; грубость мужа, естественно, убивала ее.
Прошло несколько напряженных, мучительных лет после бракоразводного процесса, и она умерла, оставив десятилетнюю Янку. Отец силой отобрал дочь у родственников жены, которые добровольно отдать ее не хотели, зная тяжелый характер Орловского и считая, что девочке нужно иное воспитание, нежели мог дать ей деспотичный отец.
Орловский ненавидел Янку еще за то, что она была девчонкой. Человеку с таким необузданным характером нужен был сын, на котором можно было бы испытывать кулаки и удовлетворять свои бесконечные прихоти. Орловский мечтал о сыне, представлял его себе рослым парнем, полудиким, неутомимым, могучим, как дуб, а тут родилась девчонка. Все бы он простил жене, но этого простить не мог.