— А знаешь, как поступают дикари, если нет под рукой ножа или камня? Разводят костер, кладут орех в огонь, и он сам раскрывается.
— А если нет огня, тогда что? Молчишь, ловкач? Тогда уходят, довольствуясь созерцанием ореха и утешаясь мыслью, что другие не оплошают…
Их разговор был прерван появлением домовладелицы. Поднялась суматоха. Цабинская, встречая хозяйку, величественно протянула ей руку.
Домовладелица поднесла к глазам лорнет в золотой оправе и надменно оглядела присутствующих.
— Очень приятно! Очень рада! — повторяла она и милостиво протягивала руку каждому, кого Цабинская представляла.
Гостья старалась быть похожей на светскую даму, холодную, надменную и равнодушную. Тем не менее ее с утра снедало любопытство увидеть вблизи женщин с громкой славой. Она, воспитанная в ином мире, всегда думала об их жизни с возмущением.
Сияющий Цабинский подбежал к ней с вином и пирожными, но Пепа уже пригласила всех к столу.
Та, которую так долго ждали, извинялась за опоздание, и ее тоненький голосок потонул в громком хоре людей, наполнивших комнату. Она заняла почетное место рядом с Пепой, Майковской и редактором. Котлицкий расположился в конце стола возле Янки, а Владек втиснулся между Янкой и Зелинской.
Все усаживались, как могли. Только Кшикевичу, человечку с квадратным лицом, остренькой бородкой, всегда игравшему на сцене злодеев, не хватило места за столом, и он принял на себя роль распорядителя. Его желтое, будто из кусочков склеенное лицо поминутно мелькало то в одном, то в другом конце комнаты.
Янка наблюдала, как постепенно у гостей оживлялись лица, блестели глаза. Обстановка разряжалась.
Серебряные канделябры, букеты, корзины с фруктами, бутылки — все это составляло фон, на котором вырисовывались раскрасневшиеся физиономии актеров.
Вслед за первыми же выпитыми рюмками начало прорываться веселье, слышались шутки, смех.
После тоста, провозглашенного редактором в честь именинницы, поток голосов с неудержимой силой залил всю комнату. Гости говорили, смеялись, острили. Хмель розовым туманом веселья уже окутывал сознание и наполнял сердца радостью.
Посреди ужина в передней раздался резкий звонок.
— Кто бы это мог быть? — спросила Цабинская, осмотрев присутствующих.
Все приглашенные были на месте.
— Няня! Открой дверь.
Няня суетилась возле бокового столика, за которым сидели дети; открыв дверь, она тотчас вернулась.
— Кто же там?
— А никто, этот желтый нехристь! — презрительно заметила нянька.
Актеры прыснули со смеху, услышав такое определение.
— Ах, правда, не хватает Гольда! Дорогого, бесценного Гольда!
Гольд вошел, кланяясь обществу и пощипывая редкую рыжую бороденку.
— Как поживаешь, нехристь?.
— С шабаша явился?
— Эй, жид! Иди сюда, здесь для тебя кошерное местечко приготовлено.
— Кассир! Жемчужина всех кассиров, иди к нам!
— Фундамент труппы нашей!
А кассир все раскланивался, не обращая внимания на град ядовитых насмешек.
— Уважаемая хозяйка простит меня за опоздание. Моя семья живет на Шмулевизне, и мне пришлось сидеть с ними до конца праздника.
— Ну, и кугель и шабашовка так пришлись тебе по вкусу, что ты не торопился на католический ужин…
— Прошу, уважаемый. Если не хочешь есть, то пить-то тебе, наверное, можно, — усадил его Цабинский, освободив место рядом с собой.
Гольд, примостившись возле хозяина, продолжал улыбаться, в то время как все более злые насмешки градом сыпались на его курчавую голову.
Пропуская насмешки мимо ушей, Гольд принялся за еду. Он стоически выдерживал подобные атаки и оскорбления, которых актеры для него никогда не жалели, мстя за ростовщические проценты.
Когда о нем немножко позабыли, Гольд заговорил:
— Я принес вам свежую новость; вижу, никто еще не знает.
Кассир вынул из бокового кармана газету и начал громко читать:
— «Панна Сниловская, популярная и одаренная актриса провинциальной сцены, известная под псевдонимом Николетты, получила разрешение на дебют в Варшавском театре. Первый раз актриса выступит во вторник в «Одетте» Сарду.[18] Будем надеяться, что дирекция в лице пани Сниловской сделала ценное приобретение для сцены Варшавского театра».
Гольд спрятал газету и, как ни в чем не бывало, продолжал есть.
Все остолбенели: новость была потрясающей.
— Николетта на варшавской сцене? Николетта дебютирует? Николетта?! — слышалось со всех сторон перешептывание актеров, пораженных, уязвленных, взволнованных этой новостью.
Все взоры обратились на Майковскую и Пепу, но те молчали. Лицо Майковской приняло презрительное выражение, а Пепа, не в силах скрыть злость, принялась машинально теребить кружева манжет.
— Теперь она, должно быть, благодарна тем, кто выжил ее из нашего театра, — заметил кто-то из актеров.
— К тому же она талантлива! — добавил Котлицкий.
— Талантлива? — удивленно воскликнула Цабинская. — Николетта талантлива! Ха-ха-ха! Да она горничную у нас сыграть не могла.
— Ну, в Варшавском театре будет играть другие роли.
— Варшавский театр! Варшавский театр — это балаган! — высказался Гляс.
— Хо-хо! Тоже мне храм… Варшавский театр и их звезды! Велика важность! Скажите это тем, кто не знает его толком! — кричал раскрасневшийся Кшикевич, наливая вина своей соседке.
— Платите нам так, как платят им, и увидите, на что мы способны.