— Я еду лишь ради вас, — прошептал он.
— Ради меня? — Янка бросила на Котлицкого удивленный взгляд, неприятно пораженная его тоном. Внезапно она почувствовала к этому человеку неприязнь, почти презрение.
— Да… Вы могли ведь уже понять, что я люблю вас, — произнес он, с мольбой глядя на Янку, стараясь сдержать дрожь в губах.
— Совсем как в этой комедии, только там лучше играют! — с презрением бросила Янка, указав на сцену.
Котлицкий выпрямился, мрачная тень пробежала по его лошадиной физиономии, глаза угрожающе блеснули.
— Мое чувство вы принимаете за комедию? Уверяю вас, это не так, клянусь вам!
— Хорошо, завтра в Белянах, — прервала она его, подала на прощание руку и, мурлыча под нос какую-то песенку, пошла в гардероб. Котлицкий, кусая от злости губы, похотливо смотрел ей вслед.
— Комедиантка! — заключил он, уже уходя из театра.
«Какой лжец! Да и как он смел мне сказать такое? Зачем?..» — возмутилась Янка. Со дня именин у Цабинской он вел себя довольно странно, но только сейчас Янка начала осознавать смысл его поведения. «Любит меня!»
Это было почти оскорблением и вызывало протест. Янка смутно понимала, что своим признанием он унизил ее достоинство, унизил хотя бы потому, что принял ее за такую же, как другие женщины в театре.
«Что такое любовь?» — снова спросила себя Янка, глядя на хористок; каждая торопилась переодеться, чтобы успеть на свидание; постоянной темой споров и поводом для шуток всегда были мужчины и любовь. Янка относилась к этому с иронией, но и ее неотступно преследовал тот же вопрос, ответ найти не удавалось, а это порождало неудовлетворенность и раздражение.
Вернувшись домой, Янка сразу легла в постель, но уснуть не могла и еще долго вслушивалась в неясные звуки, доносившиеся с улицы. Часы текли медленно, тревога возрастала, и появилось предчувствие чего-то недоброго.
— Что-то должно случиться! — мучительно повторяла она, вся обращаясь в слух.
С улицы доносились неторопливые звуки шагов, постукивал палкой ночной сторож. У ворот позвонили.
— Кто это? — вслух спросила Янка и подняла голову, как будто можно было увидеть кого-то сквозь стены, потом опять забылась, но одна и та же мысль не давала покоя:
«Что-то со мной случится?»
Она лежала тихо и неподвижными полузакрытыми глазами всматривалась в безбрежную даль…
Внезапно Янка вздрогнула и еще глубже забилась в подушки, напряженно всматривалась она в неясные тени, которые становились все отчетливей. Янка задрожала, будто почувствовала на себе взгляд, чужой и таинственный, устремленный откуда-то из бесконечности.
Наконец она уснула; а пробудившись через некоторое время, снова увидела те же самые тени; теперь они двигались, принимали очертания незнакомого лица, постепенно оно придвигалось все ближе и ближе. Янка проснулась, но тревожное предчувствие становилось все невыносимее. Она озиралась по сторонам, слышала чьи-то шаги, казалось, кто-то вошел в комнату, крадется на цыпочках к ее кровати, наклоняется…
Она окаменела от ужаса. Она боялась шевельнуться, привстать и напряженно думала: «Кто это? Кто?».
Янка уснула только под утро, когда первые лучи восходящего солнца проникли в комнату.
Янка проснулась в половине одиннадцатого; Совинская принесла завтрак.
— Кто-нибудь приходил ко мне?..
Совинская утвердительно кивнула и подала письмо.
— С час назад вручил какой-то краснощекий господин и очень просил передать.
Янка нетерпеливо разорвала конверт и тут же догадалась, что это от Гжесикевича.
«Милостивая государыня!
Я специально приехал в Варшаву, чтобы увидеться с вами по очень важному делу. Если соблаговолите быть дома в одиннадцать, я приду. Извините мне мою дерзость. Прошу прощения, целую руки.
Ваш покорный слуга Гжесикевич».
«Что бы это значило? — спрашивала себя Янка, поспешно одеваясь. — Что за важное дело? Отец! Может быть, болен или тоскует по мне? О нет, нет!»
Янка выпила чаю, привела в порядок комнату и с нетерпением стала ждать визита. Она даже с радостью думала о том, что увидит наконец кого-то из Буковца.
«Может быть, снова посватается?» — мелькнула у нее мысль.
Перед ней всплыло его большое загорелое лицо, голубые глаза, мягко смотревшие из-под конопляной гривы волос, она вспомнила его смешную растерянность и робость.
«Хороший, милый человек!» — подумала Янка, шагая по комнате; но тут ей пришло в голову, что этот визит может помешать прогулке в Беляны, и Гжесикевич тут же отошел на второй план: разговор нужно будет кончить как можно скорее.
«Зачем я ему понадобилась?» — спрашивала себя Янка с тревогой, предполагая самые невероятные вещи.
«Должно быть, отец очень болен и хочет меня видеть», — отвечала она сама себе со страхом.
Янка остановилась посреди комнаты — такой жуткой показалась ей мысль, что, может быть, придется возвращаться в Буковец.
«Нет, это невозможно. Я бы там и недели не выдержала… К тому же он выгнал меня навсегда».
Смутная борьба между ненавистью, жалостью и робким, едва ощутимым чувством тоски зародилась в ее сердце.
В прихожей зазвенел звонок.
Янка села и стала ждать. Она слышала, как открыли дверь, как разговаривали Гжесикевич и Совинская, потом, должно быть, упала трость; Янка слышала все это, но не в силах была встать и выйти навстречу.
— Можно? — раздался за дверью голос.
— Прошу, — промолвила Янка и встала со стула, ей было трудно говорить — страх сдавил горло.
Вошел Гжесикевич.
Лицо его загорело еще больше, и глаза от этого казались еще голубее. Он был очень взволнован, держался скованно и был похож на мясную тушу, которую неизвестно зачем втиснули в узкий сюртук. Он не глядя бросил в угол шляпу, и она чуть не полетела в стоявшую у дверей корзину. Целуя Янке руку, сказал:
— Добрый день!
Затем выпрямился, несмело взглянул Янке в лицо и тяжело опустился на стул.
— С трудом нашел вас, — начал он уже громче и тут же осекся, попытался было отодвинуть стул, который явно мешал ему, но сделал это так неловко, что стул перевернулся.
Покраснев, Гжесикевич вскочил и начал извиняться.