— Сдается мне, и у вас аппетит на то же самое блюдо.
— Да! — ответила Янка с силой. И этот короткий ответ был похож на взрыв, который давно назревал в глубинах.
— Да! — повторила она, но уже тише и без прежнего воодушевления.
Взгляд ее, потускнев, блуждал по островерхим крышам. Янку угнетала мысль о мимолетности славы, ей вспомнились засохшие венки Цабинской, былая популярность Станиславского, с грустью думала она о тысячах славных актеров, которые жили, умерли, и никто не знает теперь даже их имени. На сердце стало тоскливо. Янка крепче сжала руку Глоговского и шла, не произнося больше ни слова.
На Закрочимской улице Янка с Глоговским сели в бричку, к ним тотчас забрался Котлицкий.
Янка гневно глянула на него, но тот сделал вид, будто ничего не заметил. Он сидел и смотрел ей в лицо, не расставаясь со своей бессменной улыбкой. Янку отвезли домой. Времени осталось только на то, чтобы забежать в комнату, переодеться, взять необходимые вещи и ехать в театр. Из-за дождя опоздали и другие хористки.
Билетов было продано очень мало. Раздосадованный Цабинский бегал по сцене и кричал на хористок:
— Мечутся тут без толку. Девятый час, ни одна еще не одета!
— Мы были на вечерне в костеле святого Карла, — оправдывалась Зелинская.
— Не заговаривайте мне зубы молебнами! Сами не заботитесь о хлебе насущном.
— Зато вы о нас заботитесь! — бросила Людка. У входа в театр она сломала свой зонтик, и это испортило ей настроение.
— Не забочусь… а чем вы живете?
— Чем? Да уж, конечно, не той дурацкой платой, которую вы только обещаете.
— О! И вы опаздываете?! — обратился Цабинский к Янке.
— Я занята только в третьем акте, времени достаточно…
— Вицек! Марш за Росинской… Где Зоська? Начинать живо! Чтоб вас собаки съели!
Он поглядел сквозь глазок на публику.
— В зале полно, ей богу, а в уборных никого. А потом плачут, что им не платят! Господа, ради бога, одеваемся и начинаем!
— Сию минуту, вот закончим игру.
Несколько полураздетых, наполовину загримированных актеров играло в штос. Только Станиславский сидел перед осколком зеркала и гримировался.
Уже третий раз стирал он грим и накладывал его заново, шевелил губами, гневно хмурил брови, морщил лоб, смотрел на себя с разных сторон в зеркало — он пытался найти характер. Меняя выражение лица, он каждый раз читал новый отрывок из роли. Иногда он отвлекался от этого занятия и бросал в сторону играющих какое-нибудь замечание:
— Четверка! Гривенник.
— Публика выходит из себя! Время звонить и начинать, — умолял Цабинский.
— Не мешай, директор. Подождут… Туз! Гривенник. Мечи!
— Валет! Злотый!
— Дама червей… пять дыдеков![24]
— Готово! Ставь, директор, на Дездемону. — Банкомет стасовал, собрал карты, снял, хлопнул колодой и крикнул: — Готово! Ставь, директор.
— Изменит! — буркнул Цабинский, бросая серебряную монету на карту.
— А так тебе не изменяют?
— Звонок! — крикнул Цабинский помощнику режиссера, услыхав топот в зале.
С минуту ничего не было слышно, кроме шелеста карт, падавших на стол одна за другой.
— Четыре мамонта… налево!
— Плати медные!
— Валет, направо!
— Пятак, хорошо. Пригодится.
— Дама червей, налево!
— Имейте снисхождение к прекрасному полу.
— Дама пик, налево. Платите!
— Хватит! Одевайтесь. Ей-богу, там уже воют.
— Раз это их развлекает, зачем мешать?
— Поразвлекаешься, когда пойдут да заберут деньги из кассы! — крикнул Цабинский, выбегая.
Актеры наконец оставили карты и бросились одеваться и гримироваться.
— С чего начинаем?.
— С «Клятвы».
— Станиславский!
— Звоните, я готов! — ответил тот.
И он не спеша пошел на сцену.
— Скорее! Театр разнесут! — кричал в дверях Цабинский.
Играли так называемый драматический букет или «кому что нравится»: комедию, одноактную оперетку и отрывок из драмы. Исполнялся также сольный танец. В спектакле принимала участие почти вся труппа.