А на себе она ощущала только неподвижный взгляд Гжесикевича. Она отвернулась и стала смотреть в другую сторону, но все же почувствовала, как Гжесикевич встал и вышел из театра. Янка не ждала его, не рассчитывала увидеться еще раз, и все же уход Анджея больно задел ее. С ничем не объяснимым разочарованием смотрела девушка на пустое кресло, где минуту назад сидел Гжесикевич.
Потом хор отошел на задний план, а Гляс и Качковская заняли место на авансцене для комического дуэта.
Гляс стоял перед суфлерской будкой и незаметно, но настойчиво давал сигналы Добеку: нужно было петь, а Гляс, как всегда, не знал ни слова.
Хальт взмахнул палочкой, и Гляс, состроив забавную рожу, затянул какую-то музыкальную фразу, слов которой совершенно не помнил. Стоя перед суфлерской будкой, он напрягал слух, но Добек не подсказывал.
Хальт сердито ударил по пюпитру, но Гляс тянул все ту же фразу, умоляюще бросая в суфлерскую будку:
— Суфлируй! Суфлируй!
Хор начал сбиваться, из-за кулис кто-то громко подавал слова несчастной песенки, но Гляс, вспотевший, красный от злости и возбуждения, повторял все то же: «Моя прекрасная Роза!», уже ничего не слыша и не понимая, что творится вокруг.
— Суфлируй! — прошипел он еще раз с отчаянием: в оркестре и в публике уже сообразили, в чем дело, послышались смешки.
Гляс пнул Добека в лицо и вдруг застыл на месте, бессмысленно уставившись на публику.
Суфлер, получив удар в зубы, схватил актера за ногу.
— Смотри, сынок, не брыкайся! — шептал Добек, вцепившись в ногу врага так, что тот не мог пошевелиться. — Понадеялся на авось! Размалевал Добека, и Добек в долгу не останется. Теперь мы квиты.
Положение спасли Хальт и Качковская, начав следующий номер.
Добек отпустил ногу Гляса, спрятался поглубже в будку и, как ни в чем не бывало, продолжал суфлировать по памяти, добродушно улыбаясь хористкам и Цабинскому, грозившему из-за кулис.
Янка не успела толком сообразить, что произошло на сцене, как вдруг увидела Гжесикевича с огромным букетом в руках.
Он сел на прежнее место, а когда хор снова вышел на авансцену, Гжесикевич встал, подошел совсем близко к рампе и бросил цветы к ногам Янки; потом он неторопливо повернулся, прошел через зал и исчез, совсем не заботясь о том, какое произвел впечатление.
Янка подняла цветы и спряталась от взглядов публики за спины хористок.
— Записка есть? — шепнула Зелинская.
— Поищите в середине, в цветах, — подсказала другая.
Искать Янка не стала, но почувствовала к Анджею глубокую благодарность.
Со сцены она убежала, не обращая внимания на бурную баталию между Глясом и Добеком, разразившуюся после того, как опустился занавес.
Гляс подпрыгивал от злости, а Добек не спеша натягивал пальто и насмешливо цедил:
— Око за око. Сладка месть сердцу человеческохму.
Накануне Гляс споил его и пьяного с помощью Владека загримировал под негра. Протрезвев, Добек вышел из пивной и преспокойно направился в театр, ничего не подозревая о своем перевоплощении. За кулисами над ним вдоволь посмеялись. Добек поклялся отомстить и сдержал слово; нужно было еще рассчитаться с Владеком.
Взбешенный Цабинский обрушил на Гляса поток брани, но тот даже не отозвался, глубоко удрученный своим провалом.
Когда Янка, уже одетая, ожидала Совинскую, чтобы вместе отправиться домой, к ним подошел Владек и учтиво спросил:
— Разрешите проводить вас?
— Я иду с Совинской, вам ведь в другую сторону…
— Совинская просила передать, чтоб вы ее не ждали, она в дирекции и вернется не раньше чем через час…
— Ну что ж, идемте.
— Может, вам мешает букет? Я могу понести, — предложил Владек, протягивая руку к цветам.
— О нет! Благодарю.
— Дорогой подарок! — сказал тот и многозначительно улыбнулся.
— Мне неизвестно, сколько он стоит, — возразила Янка холодно, совершенно не проявляя интереса к разговору.
Владек рассмеялся, потом заговорил о матери и наконец спросил:
— Не заглянете ли вы к нам? Мама больна, уже несколько дней не встает с постели…
— Мама больна? Я сегодня видела ее в театре.
— Не может быть! — воскликнул он, не на шутку растерявшись. — Даю слово, я был уверен… Мать говорила, что уже несколько дней не встает… Она что-то подстраивает… — добавил он мрачно.
Недельская неустанно шпионила за сыном, она всегда хотела знать, с кем у него роман, и очень боялась, что Владек женится на какой-нибудь актрисе.
Возле самых ворот он с величайшим почтением распрощался с Янкой, сказав, что должен бежать к матери и справиться о ее здоровье.
Как только Янка скрылась, он снова вернулся в театр, отыскал там Совинскую, и они долго о чем-то разговаривали. Старуха снисходительно посматривала на собеседника и обещала помочь.
Затем Владек помчался к Кшикевичу, там часто устраивались картежные вечера, на которых всегда был кто-нибудь из публики.
Янка, войдя в свою комнату, поставила цветы в воду, а ложась спать, еще раз взглянула на розы и прошептала:
— Добрая душа!
— Пожалуйте, уведомление! — сказал Вицек, обращаясь к Янке.
— И что же там?
— Чтение пьесы или что-то в этом роде! — ответил тот, обшаривая глазами комнату.
Янка расписалась на уведомлении — режиссер созывал всю труппу к двенадцати часам дня на чтение пьесы Глоговского «Хамы».
— Шикарный букет! — сказал Вицек, посматривая на цветы в вазе. — Можно было бы сплавить.
— Говори толком, чего ты хочешь, — сказала Янка, возвращая подписанное уведомление.