— Каминская, идешь со мной в Налевки? Хочу купить себе отрез на платье.
— Хорошо, заодно посмотрим осенние плащи.
— Это что будет? Вставка? — спросила Росинская у жены Песя, усердно орудовавшей вязальным крючком.
— Да. Смотрите, какой красивый рисунок. Директорша дала образец.
Потом ненадолго установилась тишина, отчетливо зазвучал спокойный, звучный голос Топольского. С улицы доносились хлюпанье дождя и скрежет пилы.
— Дай папиросу, — обратился Вавжецкий к Владеку. — Выиграл вчера?
— Проигрался, как всегда. Понимаешь, — зашептал Владек, пододвинувшись ближе, — поставил на четверку двадцать пять рублей. Удвоил ставку — выиграл. Опять удвоил — мое! Котлицкий предлагает скинуть половину. Отказываюсь. Все бросают играть — запахло жареным. Тяну дальше: шестой раз, седьмой, восьмой, десятый — мое! Остальные только смотрят. Котлицкий злится — уже три сотни моих; тяну одиннадцатый — мое! Все кричат мне, чтобы снял половину! Не желаю! Тяну двенадцатый раз — и срезался. Несколько сот рублей псу под хвост, вот не везет, а? Есть тут у меня одна идея.
Он наклонился и стал с таинственным видом шептать что-то Вавжецкому на ухо.
— Ну, как с квартирой? — спросил Кшикевич у Гляса, угостив его папиросой.
— А ничего! Живу как жил.
— Платишь?
— Нет, но придется! — отвечал комик, прищуривая глаз.
— Слушай, Гляс! Цабинский, кажется, покупает дом в Лешне.
— Сказки! А то, ей-богу, тут же переехал бы к нему жить в счет заработка. Только все пустое! Где ему взять столько денег?
— Чепишевский видел его с агентами по продаже недвижимости.
— Няня! — позвала Цабинская.
Няня торопливо шла, неся в фартуке какое-то письмо.
— Это не я, это Фелька разбила зеркало, она целилась бутылкой в подсвечник, а попала в зеркало… Бац! — и тридцать рублей к счету. Ее толстяк даже сморщил физиономию.
— Не ври! Я была не пьяная: хорошо помню, кто разбил.
— Помнишь? — А ты забыла, как прыгала со стола, потом сняла туфли и… ха-ха-ха-ха!
— Тише! — резко бросил Топольский в сторону хористок, которые вслух начали делиться впечатлениями вчерашнего вечера.
Хористки притихли, но тут Мими почти в полный голос начала рассказывать Качковской про новый фасон шляпы, какую она видела на Длугой улице.
— Если так пойдет и дальше, я не выдержу. Хозяин требует за квартиру. Вчера последние тряпки заложила — пришлось купить вина для Янека. Бедняга с таким трудом поправляется, пытается уже вставать, похудел, капризничает, нужно бы кормить его получше, а тут едва на чай хватает. Если не поступлю к Чепишевскому и не получу аванса, хозяин выбросит нас на улицу — нечем платить.
— А он собирает труппу?
— Да, я должна на днях подписать с ним контракт.
— И уйдете от Цабинского?
— Так ведь он же не платит даже за прошлое, — вставила Вольская.
Ей можно было дать тридцать лет — таким изможденным, измученным было ее лицо. Толстый слой пудры и румян не мог скрыть морщин, в глазах светилась тревога. У нее был шестилетний сын, болевший с самой весны. Женщина отчаянно выхаживала его, голодала, — отказывала себе во всем, только бы спасти ребенка — и спасла, зато сама превратилась в щепку.
— Меценат! Пожалуйста, к нам! — крикнул Гляс, увидев старика, который уже несколько недель не показывался в театре.
Меценат вошел и поздоровался со всеми. Артисты повскакивали с мест, чтение прервалось.
— Добрый день! Добрый день! Я не помешал?
— Нет, нет!
— Садитесь же, Меценат, — пригласила Цабинская, — будем вместе слушать.
— А, молодой маэстро! Мое почтение!
— Старый идиот! — буркнул Глоговский, кивнул ему и спрятался за кулисы; его уже начинали бесить беспрерывные разговоры и паузы.
— Тише! Ей-богу, настоящая синагога! — возмущался Топольский, пытаясь продолжить чтение.
Но его никто не слушал. Директорша вышла с Меценатом, за ней стали потихоньку выползать и остальные.
Хлынул ливень, капли его забарабанили по жестяной крыше театра, заглушая все остальные звуки.
Стало темно, и Топольский не смог читать дальше.
Перебрались в мужскую уборную; там было теплее и светлее, но и там разговоры продолжались.
Янка стояла с Глоговским в дверях и возбужденно толковала о театре; к ним подошла Росинская и заметила:
— То-то в голове один театр! Не поверила бы, если б не видела.
— Театр для меня — все, — ответила Янка.
— А я, наоборот, только и живу вне театра.
— Почему бы вам тогда не бросить сцену?
— Если б могла вырваться, и часа бы здесь не осталась, — ответила Росинская с горечью.
— Мы только так говорим! Каждая из нас могла бы, да не оторваться от театра, — тихо вставила Вольская. — Мне труднее приходится, чем другим, знаю, бросила б сцену — стало бы легче, да всякий раз, как подумаю, что не придется больше играть, такой страх берет, что, кажется, умру без театра.
— О, театр! Медленное отравление и ежедневное умирание! — плаксиво жаловался Разовец.
— Не хнычь, ты-то болен не театром, а желудком.