Глоговский увидел Янку, выходившую на сцену, и на его лице появилась улыбка. Это не ускользнуло от внимания Янки и спасло ее: выйдя на подмостки, она почувствовала себя парализованной, не в силах была произнести ни слова, от волнения не видела ни сцены, ни актеров, ни публики, ей казалось, будто она погрузилась в море яркого света. Но, заметив приветливую улыбку Глоговского, Янка сразу пришла в себя.
По роли она должна была только схватить пьяницу-мужа за шиворот, отругать его и метлой выгнать за дверь. Янка сделала все это слишком резко, но она с такой яростью схватила мужика за шиворот, так ретиво поносила корчмаря, что выглядела настоящей рассвирепевшей деревенской бабой.
Эпизод получился очень забавный, так как мужик оправдывался и упирался, и, когда оба героя покидали сцену, в зале раздался смех.
Глоговский пошел искать Янку. Она стояла на лестнице, ведущей в уборную хористок, и все еще не могла прийти в себя; глаза ее светились удовлетворением.
— Очень хорошо! Получилась настоящая крестьянка! У вас есть темперамент и голос — самое необходимое качество на сцене! — сказал Глоговский и потихоньку, стараясь не шуметь, вернулся на свое место.
— Может, устроить вызов? — шепнул ему на ухо Цабинский.
— Пошел к дьяволу, чтоб тебе сдохнуть! — ответил Глоговский тоже шепотом, и ему захотелось ударить директора по загримированной физиономии. Но тут драматурга осенила новая мысль: он увидел няню, которая стояла неподалеку и очень серьезно, с глубоким интересом смотрела на сцену.
— Няня!
Та неохотно подошла к Глоговскому.
— Скажите, няня, как вам показалась эта комедия? — спросил Глоговский.
— Название-то вовсе несуразное — «Хамы»! Известно дело, деревенский люд — не шляхта, а все ж так охаивать людей — грех!
— Ну ладно! А похожи они на деревенских?
— Надо думать, похожи! Такие они и есть, мужики-то, только вот больно чистенькие да говорят и ходят по-благородному. А вот вы мне скажите, к чему только все это? Господ, евреев и там других городских — ну, этих показывай, а честных хозяев стыдно так выставлять на посмешище и делать из них комедию! Господь бог накажет за такое беспутство! Хозяин есть хозяин, зачем его трогать! — добавила она и продолжала смотреть на сцену еще внимательней и чуть ли не со слезами обиды за своих крестьян-тружеников.
Глоговский не успел выразить свое удивление, как закончился акт и раздались громкие аплодисменты. Вызывали и автора, но он не вышел.
Несколько журналистов пришли пожать Глоговскому руку, они хвалили премьеру. Автор слушал рассеянно — он уже думал над тем, как переделать пьесу.
Теперь он явственно увидел мелкие недоделки, некоторую непоследовательность. Он тут же мысленно обогащал, дополнял сцены, менял ситуации и, погруженный в эту работу, уже не следил за четвертым актом.
Аплодисменты гремели вовсю, и снова раздались дружные выкрики:
— Автора! Автора!
— Вызывают, идите же! — шепнул кто-то.
— Пусть я сдохну! Катись-ка, ты, милый, к дьяволу!
Вызывали также Майковскую и Топольского. Запыхавшаяся Майковская разыскала Глоговского.
— Пан Глоговский, идите же скорей! — сказала она и потянула его за руку.
— Оставьте меня в покое! — огрызнулся тот.
Майковская отошла, а он продолжал сидеть и думать. Сейчас его не волновали ни аплодисменты, ни восторженные крики, ни успех спектакля — его угнетало сознание, что пьеса никуда не годится. Размышляя над ее недостатками, драматург оценивал свое детище совсем иначе, и ему все больнее становилось при мысли, что и этот труд затрачен впустую.
Досаднее всего было то, что публика аплодировала грубокомическим эпизодам, собственно фону, на котором должны были раскрыться души его «хамов». Содержание же пьесы не производило на нее особого впечатления.
— Пан Глоговский, вам надо выйти в пятом акте, если будут вызывать, — решительно заявила Янка, которой казалось непростительным такое равнодушие.
— Кто вызывает? Вы же видите, это галерка. А солидная публика и журналисты только посмеиваются. Я говорю, что пьеса плоха, гнусна, настоящее свинство! Вот посмотрите, что завтра о ней напишут.
— Что будет завтра, увидим завтра, а сегодня успех, и пьеса превосходная.
— Превосходная! — с горечью заметил Глоговский. — Если бы вы знали, какая она у меня в голове, какая великолепная и совершенная, вы бы поняли, какое жалкое убожество видите вы сейчас на сцене.
Прибежали Цабинский, Топольский, Котлицкий, и все стали настойчиво уговаривать драматурга показаться публике, но тот и слушать не хотел об этом.
После окончания спектакля, когда весь зал неистово аплодировал и вызывал автора, Глоговский вышел вместе с Майковской, размашисто поклонился, поправил вихор и неуклюже отступил за кулисы.
— Эх, если бы еще танцы, пение и музыка, ручаюсь, играли бы до конца сезона, — заверил его Цабинский.
— Директор, умри, сгори, спейся, но не болтай чепухи! — кричал драматург. — Не хватало только еще, чтобы сюда прибежал буфетчик с теми же жалобами: в пьесе нет музыки, пения, публика много слушает и мало смеется, а потому заказывает только горячий чай и совсем не пьет пива.
— Дорогой мой, но ведь пьесы пишут не для себя, а для людей.
— Да, для людей, но не для дикарей.
Снова пришел Котлицкий и долго в чем-то убеждал Глоговского.
Тот поморщился и ответил:
— Во-первых, я не так богат для этого, во-вторых, не хочу быть «нашим славным и достойным» — это проституция!..
— Вы можете располагать моими средствами… Думаю, что наши давние приятельские отношения…
— Оставим это! — прервал его Глоговский. — Но вы натолкнули меня на мысль. Устроим-ка ужин, только так, в своем кругу, а?
— Хорошо, но список составим сразу.
— Цабинские, Майковская, Топольский, Мими, Вавжецкий, Гляс для развлечения, вы, разумеется. Кого бы еще?
Котлицкий хотел предложить Янку, но не решился.
— Ага! Еще Орловская… Филиппова! Видели, как здорово сыграла?
— Действительно, неплохо, — согласился Котлицкий и внимательно посмотрел на драматурга, подумав, что тот имеет на девушку какие-то виды.
— Ступайте приглашать… я сейчас приду.
Котлицкий отправился в сад, а Глоговский побежал наверх в уборную хористок и крикнул через двери:
— Панна Орловская!
Янка высунула голову.