— Что делать? — снова спрашивала она себя, глядя в пространство.
Лишь тишина засыпающего города и безмолвие синего неба были ей ответом.
Янке казалось, будто она стремительно катится куда-то по склону: летит, падает, а где-то там, в конце пути, маячит распростертый труп Недельской.
«Смерть! — эхом отзывалось в ее голове. — Смерть!» Янка всматривалась в мертвое строгое лицо старухи, со слезами, застывшими на щеках, и тревога сменилась чувством глубокого покоя.
Янка огляделась вокруг, пытаясь понять, отчего стоит такая тишина. Она вспомнила об отце, о театре, о себе как о чем-то очень далеком, что когда-то видела или о чем только читала.
— Что же дальше? — вслух спрашивала себя Янка, очутившись дома; она не могла представить себе своего завтра.
— В таком положении я не могу оставаться в театре, не могу быть нигде. Что же дальше? — этот вопрос, возникавший помимо ее воли, как удар молота отдавался в голове.
Наступил день и залил комнату мутным светом, а Янка с глубоко впавшими глазами все еще сидела на прежнем месте и красными от жара губами шептала, бессмысленно уставившись в окно:
— Что дальше? Что дальше?
Сезон кончился.
Цабинский уезжал в Плоцк с новой труппой: самые лучшие силы забрал у него Топольский, остальные разбрелись по другим театрам.
В кондитерской на Новом Святе Кшикевич, порвавший с Чепишевским, собирал людей для своей труппы. Станиславский тоже пытался сколотить свою.
Топольский намеревался отправиться с труппой в Люблин.
Летний театр заполнила гробовая тишина. Сцена была заколочена досками, уборные и двери заперты, на верандах валялись поломанные кресла и всякий хлам.
С деревьев осыпались листья, тоскливо шелестели на ветру обрывки афиш.
Сезон кончился.
Никто уже не заглядывал в театр, готовились в путь перелетные птицы, и только Янка еще по привычке приходила взглянуть на пустой зал.
Цабинская написала ей письмо, в котором просила непременно зайти к ней. Янка пошла. Там уже собирались в дорогу. В комнатах стояли огромные сундуки, корзины, множество различных театральных принадлежностей вместе с матрацами и тюфяками лежало на полу; весь хаос кочевой жизни еще с порога бросался в глаза.
В комнате Цабинской Янка уже не увидела ни венков, ни мебели, ни кровати с пологом; остались только голые стены с отбитой штукатуркой; там, где еще совсем недавно висели картины, теперь были лишь следы от вырванных крюков. Посреди комнаты стояла огромная корзина; няня, измученная хлопотами, укладывала в нее гардероб Пепы. Цабинская с папиросой во рту давала указания, то и дело покрикивая на детей, которые, разыгравшись, катались по матрацам и разбросанной на полу соломе.
Янку Цабинская встретила с наигранным радушием.
— Здесь такая пыль, просто невыносимо. Няня, осторожней, помнутся платья. Идемте на улицу, — обратилась она к Янке, надевая плащ и шляпу.
Они вышли, Цабинская потянула Янку в свою кондитерскую и там за чашкой шоколада долго извинялась за мужа.
— Поверьте мне, директор был тогда раздражен, он не думал, что говорит. И ничего удивительного: так старается, отдает в заклад собственные вещи, лишь бы труппа ни в чем не нуждалась, и вдруг Топольский подстраивает такие штучки, разбивает труппу. Тут и святой потерял бы терпение, да к тому же Топольский сказал ему, что вы едете с ними.
Янка ничего не ответила, ей было уже все равно. Но когда Цабинская попросила, чтобы Янка сию же минуту шла упаковывать вещи — после обеда они выезжают в Плоцк и пришлют за ней извозчика, она, не колеблясь, сказала:
— Благодарю вас за вашу доброту, но я не поеду.
Не поверив своим ушам, Цабинская воскликнула:
— Как, вы получили ангажемент! Но где?
— Нигде. Я совсем не буду играть.
— То есть как? Бросаете сцену, вы, с вашим талантом?
— Наигралась досыта, — с горечью ответила Янка.
— Не вините в этом меня: вы первый год на сцене, вам нигде бы не дали сразу больших ролей.
— О! Я уже больше не стану их добиваться.
— А я полагала, что в Плоцке вы будете жить вместе с нами, так было бы лучше для вас и для моей девчурки. Подумайте хорошенько, я обещаю давать вам роли.
— Нет, нет! Достаточно натерпелась я нужды, у меня не хватит сил переносить это дальше, и вообще я не могу, не могу, — едва слышно повторила Янка со слезами на глазах: предложение Цабинской, как луч света, возродило надежду на будущее, пробудив на мгновение прежний огонь, мечты о победах; но Янка тут же вспомнила о своем положении, о страданиях, которые ждут ее, и еще решительней добавила:
— Не могу, не могу! — И слезы неудержимо покатились по ее щекам; Цабинская, придвинувшись к ней, с участием спросила:
— Ради бога, что с вами? Скажите мне, может быть, я сумею помочь?
Янка покраснела, молча пожала Цабинской руку и поспешно вышла из кондитерской. Ее душили слезы, душила жизнь.
Вскоре к ней пришел Станиславский и стал уговаривать поехать с ним в провинцию. Он основал труппу из восьмидесяти человек, отдавал Янке первые роли, обещая несомненный успех в небольших городах. Он перечислил всех, кого ангажировал к себе: в основном это была молодежь, начинающие актеры, полные сил, огня и таланта. Станиславский надеялся, что это будет драматическая школа, и он поведет всех дорогой подлинного искусства, будет учителем и отцом, воспитает настоящих мастеров, достойных театра и его лучших традиций.
Янка решительно отказалась. Искренне поблагодарив за участие, какое ей старый актер оказывал летом, Янка очень тепло, словно навсегда, распрощалась с ним.
Когда Станиславский ушел, Янка решила свести с жизнью счеты. Она еще не сказала себе — умру! Если бы даже кто-то угадал в ней подобные мысли, она бы искренне запротестовала, но эти мысли, еще не отчетливые и неосознанные, уже зародились.
В час, когда уезжали Цабинские, Янка пошла на пристань.
Она стояла на мосту и смотрела на удаляющийся пароход, на серые волны Вислы, с плеском бившиеся об устои моста, на затуманенный осенней мглой горизонт. Ее охватила такая странная тоска, что, казалось, нет сил ни пошевелиться, ни оторвать от воды взгляда.
Наступала ночь, а Янка все еще стояла, глядя в пустоту; ряды фонарей на набережной светились в сумраке, отливая золотым блеском и бросая на подвижную зеленоватую поверхность воды бледные дрожащие пятна. Сзади наплывал шум города, извозчики с грохотом проносились по мосту, звонили трамваи, со смехом проходили люди, где-то звучала мелодия песенки, слышались игривые звуки шарманки, наплывали теплые порывы ветра, сменялись холодным дыханием водной глубины, и все это как бы отражалось от нее, словно от полированной поверхности камня.
Вода внизу причудливо меняла свои краски, она была то совсем черной, то вдруг появлялись на ней какие-то отблески, красные языки пламени, фиолетовые полосы, желтые лучи. Там, должно быть, жизнь была полнее и лучше: весело перешептывались волны, разбиваясь об устои моста, о каменные набережные, с безудержным хохотом сливались, громоздились одна на другую и катились дальше. Янке казалось, будто она слышит их беззаботный смех, призывы и радостные голоса.
— Что вы тут делаете?
Янка вздрогнула и медленно обернулась. Сзади стояла Вольская и с тревожным любопытством наблюдала за Янкой.
— Ничего, смотрю, — тихо ответила та.
— Идемте, здесь нездоровый воздух, — сказала Вольская, взяв Янку под руку: в потускневших глазах Янки она безошибочно угадала мысль о самоубийстве.
Янка позволила себя увести. Они обе долго молчали, затем Янка едва слышно спросила: