ВЛАДИМИР МАРОЧКИН
На фирме «Мелодия» вышла пластинка с песнями Александра Башлачева, погибшего в феврале 1988 года. Песни были записаны не на профессиональной студии, а дома у известного московского рок-коллекционера, ныне — администратора московской рок-лаборатории АЛЕКСАНДРА АГЕЕВА.
— Эта запись была сделана 20 января 1986 года. Но я впервые услышал Башлачева еще в 1984 году, его записали Игорь Васильев и Виктор Алисов, но оригинал в конце концов потерялся. Меня его песни так взволновали, что я решил найти этого человека. И вот весной 1985 года во время ленинградского рок-фестиваля я стоял у «Сайгона», как вдруг одна девушка закричала «Башлачев! Башлачев! Иди к нам!» От толпы отделился невысокий парень и пошел на крик. Это, конечно, был он. Другого быть не могло. И я шагнул навстречу, чтобы познакомиться. Он оставил адрес и пообещал часто бывать в Москве.
Следующая встреча произошла осенью на одном из «домашних» концертов в квартире близ метро «Автозаводская». Квартира была бедной, горела одна настольная лампа и ничего звукозаписывающего не крутилось. А он пел настолько круто, что я понял: если мы это не запишем, то может случиться непоправимое. Мы уже тогда мучались с Высоцким, выискивая с разных старых, жуткого качества пленок по одной-две песни. Наши предки совершили непоправимую ошибку, не записывая Высоцкого всего.
После концерта я подошел к нему и предложил собраться и сделать запись. Башлачев очень скептически к этому отнесся. Он говорил, что запись не передает настроения. Но я продолжал его ломать. Окружающие дергали меня сзади: «Не надо, мол, давить». Но Башлачев сказал, что подумает и позвонит сам.
Он позвонил только в январе 1986 года и сказал, что пробудет в Москве несколько дней. Я начал готовиться. Обратился за помощью к Катомахину и тот выдал мне четыре микрофона и пульт.
Вообще та запись полна мистики. Мы договорились, что он приедет ко мне домой утром в субботу. Прошел час, его не было. Я подсел к окну и стал смотреть на улицу. Из соседнего подъезда вынесли две табуретки и поставили на них гроб. И тут появились Башлачев с девчонкой. У него в руках были какие-то цветы, он подошел к группе родственников, положил цветы, постоял, сняв шапку. Когда он вошел ко мне то был очень веселый: «Там покойник! Это нам поможет!»
Я всех удалил на кухню и мы начали работать. Мы договорились, что будем писать все песни. Но первое, что случилось, — сгорел пульт. Я позвонил Игорю Васильеву, он как раз писал Задерия и Терри, но оказалось, что пульт у него сегодня свободен. Мы договорились, что один мой приятель сейчас подъедет к нему за пультом на машине. От меня до Игоря и обратно ехать, может быть, полчаса. Башлачев пока разыгрывался, я пытался чинить пульт. Но прошел час, а машина все не возвращалась. Лишь часа через полтора приятель позвонил и сообщил, что едва он выехал на набережную, как у него отвалилось колесо.
Башлачев обламывался, девчонка ныла: не надо писать. И я снова стал давить, потому что чувствовал: нельзя отпускать, если не запишем сегодня, то никогда уже не запишем. Девчонка ушла. Он хотел уйти с ней, но я его удержал.
Уже шестой час. В квартире никого. Башлачев попросил все занавесить. Полная темнота. Только огарочек свечи, который давал небольшой круг света. Я сел как можно дальше и даже отгородился крышкой от пульта. Башлачев должен был командовать: «Поехали!» — конец же я обрывал сам. Дубли он требовал стирать: «Нерожденное дитя!»
Записали несколько песен, и вдруг он говорит: «Ничего не получается…» и просит разрешения позвонить в Новосибирск, где в больнице лежит его жена с больным ребенком.
— Конечно, можно, — отвечаю я. — Только вряд ли ее позовут к телефону. Но ее позвали, предупредив Башлачева, что ребенок умирает. Он как мог успокаивал ее. Говорил, что находится сейчас в Москве, рассказывал, чем занимается.
— Хорошо, что мне дали поговорить, это мне поможет…
И он стал петь. Двадцать четыре песни. Без перерыва. Восемь вещей с двумя-тремя дублями. Он командовал, потом сидел с минуту молча, собирался. И пел. «Ванюшу» записали с первого раза: «Лучше я не смогу». Он минут десять ходил по комнате, прежде чем начал петь. То же «Егор Ермолаевич». Ошибся — очень жалко — в песне «Верка, Надька, Любка», но не захотел ее переписывать.
Мы закончили в одиннадцать вечера. «Я больше не могу», — сказал Башлачев. Мы не записали «Вахтера» и еще шуточные песни, потому что было не то настроение. Я включил свет и увидел, что все пальцы на его правой руке стерты в кровь, и гитара вся в крови. «Слишком много играл последнее время,» — ответил Башлачев.
Все эти песни были написаны с 1984 по 1986 год. Башлачев объяснял, что каждому человеку отпущена определенная доля творчества, которую он получает в течение всей жизни по чуть-чуть. Но если человек очень захочет и очень попросит, то ему это будет выдано сразу. «Я попросил,» — говорил он, не указывая, у кого и как. Но в последующие годы он написал, может быть, песни три, а вернее, какие-то обрывки и наброски, которые жена смогла найти. И он их никогда не исполнял.
На этой записи много брака: завывания, стучит микрофон, звенят колокольчики, висевшие у него на груди. Башлачев требовал, чтобы все было, как на концерте.
Кроме Агеева, Башлачева писал у себя на даче А.Липницкий, писали в студии Театра на Таганке, Вишня писал в Ленинграде, но та запись сохранилась только на компакт-кассете. Настроение же Агеева подтвердилось: Башлачев погиб. «Я чувствовал, что делаю правильно, давя на него, чувствовал, что если перенесем запись, то этого уже не будет никогда.»