И мы б могли сводить концы с концами.
А без имения, скажите, как прожить?
Один лишь выход есть: приходится служить.
Чацкий
Служить бы рад, прислуживаться тошно!
Молчалин
Имея триста душ, разборчивым быть можно.
- Я думаю, господа, пора уже прекратить эту перепалку, - сказал я.
- Верно! - поддержал меня комиссар. - Кончайте, братцы, этот базар! Суду все ясно. Точка и ша!
- Давно бы так! - обрадовался Тугодум.
Но следующая реплика комиссара повергла его в изумление,
- Как я говорил, так и вышло, - подвел итог Чубарьков. - Чацкий-то кто? Помещик! Четыреста душ крестьян имеет. Сам признался. А Молчалин пролетарий. Хоть и умственного труда, а все ж таки пролетарий. Подневольная жизнь - не сахар. То и дело приходится кланяться. И тут мы, как защитники всех униженных и оскорбленных, должны взять его сторону.
- Вы слышите? - обернулся ко мне потрясенный Тугодум.
Я кивнул.
- Тогда чего же вы молчите? Почему не возражаете? Не может быть, чтобы вы были с ним согласны!
- Комиссар, конечно, высказался слишком прямолинейно, - признал я. Но...
- Что "но"? Какое тут может быть "но"! - кипятился Тугодум.
- Но какая-то доля истины в том, что он сказал, все-таки есть, продолжал я. - Он тут упомянул об униженных и оскорбленных. Минуту внимания, господа! - обратился я ко всем собравшимся. - Позвольте, я прочту вам, что писал о Молчалине автор романа "Униженные и оскорбленные" Федор Михайлович Достоевский...
Вынув из портфеля томик Достоевского, я раскрыл его на заранее заложенной странице и прочел:
- "Молчалин - это не подлец. Молчалин - это ведь святой. Тип трогательный".
- Хорош святой! - раздалось из зала.
- Да, да! Он святой! Святой! - истерически взвизгнул чей-то женский голос.
- Святой? - изумленно повторил Тугодум. - Ну, вы даете!.. То есть не вы, конечно, а Достоевский. Ну, а вы, вот вы лично, - обратился он ко мне, с этой мыслью Достоевского согласны?
- Решительно не согласен, - улыбнулся я. - Но, разбираясь в таком сложном социальном явлении, желая понять его до конца, мы не вправе обойти и это парадоксальное суждение Достоевского. Молчалин, конечно, далеко не святой...
Молчалин при этих словах съежился и словно бы стал меньше ростом.
- Но до некоторой степени он все-таки жертва обстоятельств.
Молчалин снова приосанился.
- Та историческая реальность, в которой он вынужден жить и действовать, - продолжал я размышлять вслух, - не оставила ему никаких других путей, никаких других возможностей для реализации его, так сказать, общественной активности. Этим он и в самом деле напоминает Жюльена Сореля...
- И по-вашему, между ними нет никакой разницы? - прервал меня Тугодум.
- Разница огромная! - возразил я. - Жюльен Сорель - характер героический, который не состоялся, не мог состояться в пору безвременья. Это фигура трагическая... Хотя... - Я задумался. - Хотя в известном смысле ведь и Молчалин тоже фигура трагическая...
- Молчалин?! - поразился Тугодум.
- А вот, послушай, я прочту еще одно в высшей степени примечательное высказывание Достоевского.
Полистав книгу и найдя нужное место, я прочел:
- "Недавно как-то мне случилось говорить с одним из наших писателей (большим художником) о комизме жизни, о трудности определить явление, назвать его настоящим словом. Я заметил ему перед этим, что я, чуть не сорок лет знающий "Горе от ума", только в этом году понял как следует один из самых ярких типов этой комедии, Молчалина, и понял именно, когда он же, то есть этот самый писатель, с которым я говорил, разъяснил мне Молчалина, вдруг выведя его в одном из своих сатирических очерков".
- А с кем это он говорил? - спросил Тугодум. - С каким писателем?
- С Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным. У Щедрина есть такая книга: "В среде умеренности и аккуратности". Первая часть этой книги называется "Господа Молчалины".
- И там тоже выведен Молчалин?
- Не просто выведен. Щедрин в этом своем сочинении продолжил судьбу Молчалина, доведя его жизнь до старости. И вот, послушай, в каких выражениях он размышляет о судьбе Молчалина, о трагическом финале его судьбы.
ИЗ КНИГИ М. Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА
"В СРЕДЕ УМЕРЕННОСТИ И АККУРАТНОСТИ"
Я не раз задумывался над финалом, которым должно разрешиться молчалинское существование, и, признаюсь, невольно бледнел при мысли об ожидающих его жгучих болях... Больно везде: мозг горит, сердце колотится в груди... Надо куда-то бежать, о чем-то взывать, надо шаг за шагом перебрать всю прежнюю жизнь, надо каяться, отрицать самого себя, просить, умолять... Вот "больное место" беззащитного, беспомощного молчалинства.
- Это Молчалин-то беззащитный?! Молчалин беспомощный?! - возмущенно воскликнул Тугодум. - Ну, знаете! Уж от кого другого, но от Щедрина я этого никак не ожидал!
- Ты отнесся бы к этой мысли Щедрина иначе, - сказал я, - если бы читал его книгу. Ты знаешь, самое поразительное в ней то, что Щедрин не только не смягчил, но даже усилил всю остроту сатирического разоблачения Молчалина и "молчалинства". И в то же время он сумел увидеть в этом явлении и его трагическую сторону.
- А разве так может быть, чтобы сатирический образ был трагическим? удивился Тугодум.
- Конечно! Я уверен, что ты и сам, без моей помощи, выстроишь целую галерею художественных образов, в которых сатира и трагедия слились воедино.
САТИРА ИЛИ ТРАГЕДИЯ?
Как мы только что выяснили, фигурой трагической можно назвать и Молчалина. Тень трагедии лежит даже и на гоголевском Плюшкине.
Дон-Кихот (мы об этом уже говорили) задумывался как пародия, как сатира на рыцарские романы... А чеховский Беликов! Разве это не сатира? Да еще какая злая сатира... И в то же время он фигура, безусловно, трагическая. Вы только представьте себе весь ужас этого существования в тесном футляре готовых формул и циркуляров...
Но пожалуй, яснее, отчетливее, чем на любом другом примере, можно разглядеть это диалектическое единство сатиры и трагедии на примере гончаровского Обломова. И тут, я думаю, есть смысл вернуться к статье "Комсомольской правды", на которую я ссылался в начале этой главы.