13 - Мне с плачем косу расплели... - Девушка носила одну косу. Перед венчанием - до того как отправляться в церковь или в самой церкви подружки переплетают ей волосы в две косы, которые замужние женщины на улице или при незнакомых людях носят всегда покрытыми. "По приезде в церковь сватья на паперти расплетает косу невесты, а чтобы волосы не рассыпались по плечам, у самого затылка связывают их лентою" (Зеленин Д. К. Описание рукописей ученого архива имп. Русского географического общества, вып. I. Пг., 1914, с. 26).
XIX, 9 - Дай окроплю святой водою... - Святая вода (агиасма) "называется вода, по чину церковному освященная, а особливо в день Богоявления Господня, то есть 6-го Генваря" (Алексеев Петр. Церковный словарь, ч. I. СПб., 1817, с. 5). Святой воде в народной медицине приписывается целительная сила от различных болезней и от "сглаза". При всей культурно-исторической разнице народное представление о любви как дьявольском наваждении и "британской музы небылицы", видящие в ней проявление инфернальных сил, типологически родственны. Это позволит фольклорному и романтическому началам слиться во сне Татьяны.
XXII, 10 - Оставь надежду навсегда. - Примечание П: "Lasciate ogni speranza voi ch'entrate. Скромный автор наш перевел только первую половину славного стиха" (VI, 193). 9-й стих третьей песни "Ада" Данте Алигьери: "Оставь надежду всяк сюда входящий". Скромный автор - см. с. 138. Славный зд.: известный. П много читал по-итальянски и знал поэму Данте в подлиннике (см.: Розанов M. H. Пушкин и Данте. - Пушкин и его современники, вып. XXXVII. Л., 1928; Бёрков П. Н. Пушкин и итальянская культура, Annali, sezione slava, XIII. Napoli, 1970). Однако процитированный им стих "надпись ада" - он, конечно, знал еще прежде как крылатое ("славное") выражение. Так, например, Вяземский писал С. Тургеневу в 1820 г.: "И до сей поры адская надпись Данта блестит еще в полном сиянии на заставе петербургской" (Остафьевский архив, т. П. СПб., 1899, с. 40). Ср. афоризм Шамфора: "Терпеть не могу женщин непогрешимых, чуждых людским слабостям, говорил М*.
- Мне все время мерещится, что у них на лбу, как на вратах дантова ада, начертан девиз проклятых душ: Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate" (Шамфор. Максимы и мысли. Характеры и анекдоты. М.-Л., 1966, с. 217). Ср. в EO (III, XXII, 1-10).
XXV, 1-14 - Строфа содержит отзвуки знакомства П со стихотворением "Рука" Э. Парни. В стихотворении Парни противопоставляются кокетка и искренняя возлюбленная, которая
Не говорит: "Сопротивленье
Желания воспламенит,
Восторг мгновенный утомит,
Итак - отложим наслажденье".
В душе кокетки записной
Так пламень лживый рассуждает,
Но нежная любовь пылает
И отдается всей душой...
XXVI, 5 - Она по-русски плохо знала... - Татьяна, конечно, владела бытовой русской речью, а также, с детства заучив молитвы и посещая церковь, имела определенный навык понимания торжественных церковных текстов. Она не владела письменным стилем и не могла свободно выражать в письме те оттенки чувств, для которых по-французски находила готовые, устоявшиеся формы. Любовное письмо требовало слога более книжного, чем устная речь ("Доныне дамская любовь Не изъяснялася по-русски" - XXVI, 11-12), и менее книжного, более сниженного, чем язык церковных текстов ("Доныне гордый наш язык К почтовой прозе не привык" - XXVI, 13-14). Ср.: "Истинных писателей было у нас еще так мало, что они [...] не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные мысли. Русский кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски! Милые женщины, которых надлежало бы только подслушивать, чтобы украсить роман или комедию любезными, счастливыми выражениями, пленяют нас нерусскими фразами" (Карамзин, 2, 185). С диаметрально противоположных языковых позиций А. С. Кайсаров в начале 1810-х гг. также отмечал наличие в русском языке вакуума между просторечием и высокой церковной речью, заполняемого употреблением иностранных языков: "Мы рассуждаем по-немецки, мы шутим по-французски, а по-русски только молимся Богу или ругаем наших служителей" (Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских... М., 1858, июнь - сентябрь, кн. III, ч. V, с. 143). Ср. высказывание П, хронологически совпадающее со временем работы над третьей главой: "...проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны" (XI, 21). Развивающееся здесь и далее противопоставление наивной, "неученой" (и потому пишущей по-французски) героини "ученым" дамам, изъясняющимся по-русски (звучащее в настоящее время парадоксально), может быть объяснено сопоставлением с известной, конечно, П комедией А. Д. Копиева "Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмонка", где появляется наивная до дикости, но искренняя и чистая душой героиня, которая пересыпает свою речь французскими выражениями, но любит Русь больше, чем ученые и правильно говорящие по-русски светские дамы. "Узнав ее, долго испытывал я, не от природного ли недостатка в уме происходили странности, которые я в обращении ее находил; увидел, наконец, к беспримерному удовольствию моему, что ежели она худо говорила по-русски, то от редкого обращения с теми, кто хорошо по-русски говорят, а не от ненависти к своему языку, чем заражены по большей части такие, кто русской язык знают хорошо; ежели она не умеет скрыть ни радости ни печали, это происходило от того, что она скрывать чувств своих не училась", "я нашел в ней чувствительность, чистосердечие, благородную душу" (Русская комедия и комическая опера XVIII в. М.-Л., 1950, с. 503 и 523).
В дальнейшем П уточнил формулу "по-русски плохо знала" именно как указание на невладение письменной формой речи и книжной традицией. Ср. характеристику Полины и полемическое рассуждение в "Рославлеве": "Полина чрезвычайно много читала, и без всякого разбора. Ключ от библиотеки отца ее был у ней. Библиотека большею частию состояла из сочинений писателей XVIII века. Французская словесность, от Монтескье до романов Кребильйона, была ей знакома. Руссо знала она наизусть. В библиотеке не было ни одной русской книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина никогда не раскрывала. Она сказывала мне, что с трудом разбирала русскую печать, и вероятно ничего по-русски не читала, не исключая и стишков, поднесенных ей Московскими стихотворцами.
Здесь позволю себе маленькое отступление. Вот уже, слава богу, лет тридцать как бранят нас бедных за то, что мы по-русски не читаем, и не умеем (будто бы) изъясняться на отечественном языке [...] Дело в том, что мы и рады бы читать по-русски; но словесность наша, кажется, не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограничена. Она, конечно, представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же ото всех читателей требовать исключительной охоты к стихам. В прозе имеем мы только "Историю Карамзина"; первые два или три романа появились два или три года назад: между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее следуют одна за другой. Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то воля ваша, я все-таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для наших литераторов. Мы принуждены все, известия и понятия, черпать из книг иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном (по крайней мере, все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода). В этом признавались мне самые известные наши литераторы" (VIII, 1, 150). Текст написан от лица девушки - героини романа.
Ср. в "Былом и думах" Герцена: "...политические новости мой отец читал во французском тексте, находя русский неясным" (ч. I, гл. V).
Однако в дальнейшем творчестве П возможно было и другое раскрытие женского персонажа, связанного с Татьяной, - образа романтической провинциальной барышни. Она могла превратиться в заинтересованную участницу литературных споров, читательницу журналов. Ср. в "Романе в письмах": "Маша хорошо знает русскую литературу - вообще здесь более занимаются словесностию, чем в Петербурге. Здесь получают журналы, принимают живое участие в их перебранке, попеременно верят обеим стор[онам], сердятся за любимого писателя, если он раскритикован. Теперь я понимаю, за что В*[яземский] и П*[ушкин] так любят уездных барышень. Они их истинная публика" (VIII, 1, 50).
Полина из "Рославлева" и Маша из "Романа в письмах" раскрывают две возможные тенденции, потенциально скрытые в характеристике Татьяны.
XXVII, 4 - С Благонамеренным в руках... - Примечание П: "Журнал, некогда издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно. Издатель однажды печатно извинялся перед публикою тем, что он на праздниках гулял" (VI, 193). Специфическое употребление П слова "благонамеренный" см. XIV, 26. Измайлов Александр Ефимьевич (1779- 1831) - поэт-сатирик и журналист. Отношение П к нему было ироническим, издававшийся им с 1818 по 1826 гг. журнал "Благонамеренный" был мишенью насмешек Пушкина, Дельвига, Баратынского и Вяземского.
XXVIII, 2 - Иль при разъезде на крыльце... - По свидетельству Вяземского, в одной из редакций было: "Иль у Шишкова на крыльце" ("Русский архив", 1887, декабрь, с. 577). Если эти сведения достоверны, то, возможно, имеется в виду поэтесса Анна Петровна Бунина (1774-1828), почетный член "Беседы любителей русского слова". Приверженность ее принципам и личности Шишкова (см. с. 352) неоднократно осмеивалась арзамасцами.
3-4 - С семинаристом в желтой шале... - "Семинарист в желтой шале" и "академик в чепце" - ученые женщины.
XXIX, 1-2 - Неправильный, небрежный лепет... - "Язык щеголей" светский, и в особенности дамский, жаргон - отличался особой артикуляцией, небрежной и нечеткой. Ср. портрет "модной девицы": "С приятностию умеющая махаться веером и помощию оного знающая искусно развевать и разбрасывать волосы, по моде несколько картавящая и пришептывающая язычком [курс. мой. Ю. Л.], прищуривающая томные свои глазки и имеющая привлекательную улыбку" ("Сатирический вестник..." [Н. Страхов], ч. IV., изд. 2-е. М., 1795, с. 102).
6 - Мне галлицизмы будут милы... - Стих имеет эпатирующий характер: апология галлицизмов звучала в печати в достаточной мере вызывающе. Показательно, что, хотя галлицизмы, в особенности в качестве модели для образования фразеологизмов русского языка, активно воздействовали на русские языковые процессы, и шишковисты, и карамзинисты предпочитали обвинять друг друга в их употреблении. Характерны слова П. И. Макарова: "Антагонисты новой школы, которые без дондеже и бяху не могут жить, как рыба без воды, охотно позволяют галлицизмы..." ("Московский Меркурий". М., 1803, с. 123). Одновременно для П исключительно важно противопоставить воспроизведение в искусстве живых "неправильностей" разговорного языка литературе, ориентирующейся на условную правильность письменных норм речи.
8 - Как Богдановича стихи. - Богданович Ипполит Федорович (1743-1803) - поэт, автор стихотворной сказки "Душенька", основанной на мифе об Амуре и Психее. Пропаганда Богдановича, в котором видели основоположника русской "легкой поэзии", имела для карамзинистов принципиальный характер. "Богданович первый на русском языке играл воображением в легких стихах",писал Карамзин в 1803 г. (Карамзин, 2, 222); "Стихотворная повесть Богдановича, первый и прелестный цветок легкой Поэзии на языке нашем, ознаменованный истинным и великим талантом..." (Батюшков. Соч. Л., 1934, с. 364). В духе статьи Карамзина и восторженные оценки "Душеньки" Богдановича в лицейском стихотворении П "Городок" (1815). Однако внимательное рассмотрение стиха позволяет видеть в нем не только продолжение карамзинской традиции, но и скрытую полемику с ней: карамзинисты прославляли Богдановича как создателя нормы легкой поэтической речи, возводя его стих в образец правильности, - П ценит в нем его ошибки против языка, которые, вопреки намерениям самого Богдановича вносили в его поэзию непосредственное обаяние устной речи. Стихи Богдановича для П - документ эпохи, а не художественный образец.
13-14 - Я знаю: нежного Парни
Перо не в моде в наши дни.
Намек на слова Кюхельбекера в статье "О направлении нашей поэзии...": "Батюшков взял себе в образец двух пигмеев французской словесности - Парни и Мильвуа" (Кюхельбекер, с. 455). Отклик написан по горячим следам: том "Мнемозины", в котором была опубликована статья Кюхельбекера (1824, ч. II), вышел в свет 9 июня. П имел его в руках уже, по крайней мере, в первых числах декабря (см. XIII, 126), когда заканчивал третью главу. Парни Эварист, см. с. 129. П здесь имеет в виду элегии Парни.
XXX, I - Певец Пиров и грусти томной... - Евгений Абрамович Баратынский (1800- 1844), один из наиболее выдающихся поэтов пушкинской эпохи. В период создания третьей главы поэтическая карьера Баратынского еще только начиналась и он воспринимался как поэт-элегик, а также как автор двух поэм: шутливой "Пиры" и романтико-психологической "Эда", в которой он показал себя тонким мастером психологического анализа.
10 - Но посреди печальных скал... - Реминисценция из стихотворения Баратынского "Финляндия":
Громады вечных скал, гранитные пустыни,
Вы дали страннику убежище и кров!
(Баратынский, II, 105).
12 - Один, под финским небосклоном... - Намек на то, что Баратынский вынужден был в это время служить унтер-офицером в Нейшлотском пехотном полку в Финляндии. Находясь в Пажеском корпусе, Баратынский совершил непростительную шалость, за которую был сурово наказан: ему была запрещена всякая военная служба, кроме как в чине рядового. Жуковский и литературные друзья Баратынского стремились возбудить общественное сочувствие к опальному поэту. Такой же смысл имел и намек в EO.
XXXI - Назвав два "ложных адреса" для характеристики образцов стиля письма Татьяны к Онегину (Парни и Баратынский), П предлагает читателю третью версию: письмо Татьяны характеризуется теперь как подлинный документ, вмонтированный в роман. По авторитетному свидетельству Вяземского, подтверждение которому можно видеть в черновом прозаическом наброске текста письма, поэт вначале стремился к столь далеко идущей имитации "человеческого документа"; что предполагал "написать письмо прозою, думал даже написать его по-французски" (Вяземский П. А. Полн. собр. соч., т. II. СПб., 1879, с. 23). Но и включив письмо Татьяны в своем "пересказе", П дал его текст вне обычной строфической структуры романа, выделив тем самым его инородность на общем фоне повествования.
13 - Или разыгранный Фрейшиц... - Фрейшиц - "Фрейшютц" ("Вольный стрелок") (1820) - опера К. Вебера (1786-1826), в период создания главы была популярной новинкой.
Письмо Татьяны к Онегину
Прямое указание П на французский оригинал вызывало разноречивые суждения исследователей. В. В. Виноградов склонен был видеть в этом утверждении мистификацию П: "Ведь язык письма Татьяны, вопреки предварительным извинениям автора, - русский, непереводной. Он не предполагает стоящего за ним французского текста" (Виноградов В. Язык Пушкина. М.- Л., 1935, с. 222). Близок к такому пониманию и С. Г. Бочаров, предлагающий такое понимание: "Пушкинское письмо Татьяны - "мифический перевод" с "чудесного подлинника" - сердца Татьяны" (Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. Очерки. М., 1974, с. 78-79). Однако подобная постановка вопроса не отменяет того, что текст письма Татьяны представляет собой цепь реминисценций в первую очередь из текстов французской литературы. Параллели эти очевидны и много раз указывались (Сиповский В. В. Татьяна, Онегин, Ленский. - "Русская старина", 1899, май; Сержан Л. С. Элегия М. Деборд-Вальмор - один из источников письма Татьяны к Онегину. - "Изв. АН СССР. Серия лит. и яз.", 1974, т. 33, № 6). Целый ряд фразеологических клише восходит к "Новой Элоизе" Руссо: "То воля неба; я твоя" - "un йternel arrкt du ciel nous destina l'un pour l'autre" (part. I, lettre XXVI).
Сопоставление это тем более убедительно, что, как отметил Набоков, именно в этом месте и в письме Татьяны, и в письме Сен-Пре происходит смена "вы" на "ты" (правда, стилистический эффект такой смены в русском и французском текстах не адекватен). Целый ряд фразеологических параллелей можно найти и в других письмах романа Руссо. Л. С. Сержан высказал предположение, что основным источником письма Татьяны является элегия Марселины Деборд-Вальмоp (1786-1859) - второстепенной французской поэтессы, сборник стихотворений которой вышел в 1819 г. и потом несколько раз переиздавался (эту же параллель, но в значительно более сдержанной форме и не делая столь далеко идущих выводов, указал Набоков). Причину обращения П к элегии французской поэтессы исследователь видит в том, что "в этих стихах наш поэт нашел, очевидно, то, что он так ценил в творчестве А. Шенье [...]: изумительную, неподдельную искренность" (разрядка Л. С. Сержана, ук. соч., с. 545). Текст элегии Деборд-Вальмор, действительно, имеет ряд точек соприкосновения с письмом Татьяны, позволяющих утверждать, что он был известен П и был у него на памяти во время работы над "письмом". Однако выводы Л. С. Сержана представляются весьма преувеличенными. Элегия Деборд-Вальмор - своеобразный набор штампов (что, конечно, не отменяет субъективной искренности поэтессы, которую акцентирует исследователь, рассказывая о ее трагической биографии, а лишь вытекает из размера ее дарования), и ряд сходных поэтических формул мог восходить у П и к другим источникам. Приведем пример: одно из наиболее разительных, по мнению Сержана, сопоставлений - конец второй строфы элегии и стихи в EO.
Au fond de ce regard ton nom se rйvйla, Et sans le dйmander j'avais dis: "Le voilа".
"Почти одинаково словесно и "сценически" дано описание первой встречи ("Ты чуть вошел..." и т. д.): узнавание, смятение и, наконец, одно и то же восклицание - "Вот он!"; ср. стихи 9-16. Эти слова невольно приводят на память знакомые строки: "И дождалась... Открылись очи; Она сказала: это он!" (Сержан Л. С., цит. соч., с. 543). Ср., однако, параллель в тексте Карамзина, написанном более чем за четверть века до публикации элегии: "Наталья в одну секунду вся закраснелась, и сердце ее, затрепетав сильно, сказало ей: вот он!" (Карамзин, 1, 632). П потому и обратился к элегии Деборд-Вальмор, что это были: 1) женские стихи, 2) стихи, в достаточной мере лишенные индивидуальности, могущие служить прообразом письма деревенской "мечтательницы нежной", напитанной фразами из бесчисленных романов. Однако преувеличивать значение этого источника нет оснований.
Обилие литературных общих мест в письме Татьяны не бросает тени на ее искренность, подобно тому как то, что она, "воображаясь героиней своих возлюбленных творцов", присваивает себе "чужой восторг, чужую грусть" и строит свою любовь по литературным образцам "Клариссы, Юлии, Дельфины", не делает ее чувство менее искренним и непосредственным. Для романтического сознания реальностью становились лишь те чувства, которые можно было сопоставить с литературными образцами. Это не мешало романтикам искренне любить, страдать и погибать, "воображаясь" Вертерами или Брутами.
58-59 - Кто ты, мой ангел ли хранитель... - Перенося в жизнь привычную для нее поэтику романов, Татьяна предполагает лишь две возможные разгадки характера Онегина: ангел-хранитель - Грандисон - или коварный искуситель Ловелас. В первом случае, как ей кажется, сюжет ее жизни должен развертываться идиллически, во втором - ее ждет, по поэтике романов, неизбежная гибель ("Погибну", Таня говорит, "Но гибель от него любезна" VI, III, 11-12). Этим определяется и подчеркнуто книжное понимание ею поведения героя: "Блистая взорами, Евгений Стоит подобно грозной тени..." (III, XLI, 5-6). Характерно, что и романтик Ленский будет воспринимать поведение людей сквозь призму того же сценария - "хранитель - искуситель":
Он мыслит: "Буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал"
(VI, XV. XVI. XVII, 5-8).
Автор чужд такому осмыслению своего героя: Онегин не оказывается соблазнителем - степень его демонической опасности Татьяной преувеличена: