"- Вот, Сосо, здесь твои ученики, - с готовностью пояснил загадочный спутник Сталина, и Леонид Ильич с непривычной, несколько пугающей ясностью, как бывает иногда только во сне или в бреду, слышал и понимал его слова. Все они вышли из тебя, все циники и лицемеры. Ты хотел их видеть, что ж они перед тобой. Убедись, измельчение налицо. Есть цинизм высшей политики и есть цинизм собственного брюха.
- Конечно, легко стоять в стороне и судить, - совсем по-домашнему проворчал он, и, присматриваясь к возглавлявшему стол, с явной заинтересованностью спросил: Этот, что ли, сменил меня, надо полагать? Что-то не припомню таких способных... даже не Жуков, а? Откуда бы? Была еще одна война и он ее выиграл?
- Нет, Сосо, ты ошибаешься, - опять раздался пугающе ясный голос спутника Сталина. - Тебя сменил твой талантливый выученик, вот он. - Он повернулся в сторону Никиты Сергеевича.
- Как? Этот шут? - спросил Сталин, даже не пытаясь скрыть своего изумления. - Невозможно... этого не могло быть никогда! Он же ни одного раза в жизни не взглянул на небо, он его даже не видел...
Его поразили проступившие из стены фигуры со стертыми лицами-масками, - оглянулся на своего спутника за объяснением.
- А-а-а, в масках, - протянул тот с готовностью, - Они, как сам видишь, уже на пороге и ждут...
- Да ведь все они одинаковы, на одну колодку! Что можно различить?
- Внешне одинаковы, тот, второй слева... И следующий рядом с ним вглядись, вглядись, - особый знак, непредвиденная судьба... Смотри, Сосо, у него на голове проступает пятно...
- Значит, этот, второй слева, на очереди? Не перевелись жаждущие и страждущие? Троцкист? Хазарин?
-Не признается, хотя несомненно из них... Теперь назовут иначе воитель духа или даже архитектор мира, - с улыбкой отозвался длиннополый спутник".
Историческая истина гласит, что великий человек способен создавать вокруг себя атмосферу духовной раскованности и творческой деятельности. Но это случается чрезвычайно редко. Это исключение из правил. Ибо обычно за ним тянется шлейф неправых дел, унижения и страха, порождающего человеческие типы с сумеречным сознанием. Истории было угодно, чтобы таковыми оказались именно наследники Сталина - величайшего государственного деятеля ХХ столетия.
Трагедия? Или ирония судьбы?
Что же главный герой романа? В последние годы для Брежнева сны стали второй реальностью, тем спасительным средством, которое явилось главным стимулом его существования. Он жаждал забыться во сне, погрузиться в ирреальный мир, но и боялся его. Он начинал чувствовать, что явь как бы отделялась от него, растворялась в призрачной жути - и это страшило его. Вот и сегодня с надеждой, но и с каким-то беспокойством, проглотил несколько успокаивающих снотворных таблеток и закрыл глаза. Он постарался вспомнить, какой сегодня день, месяц и год, и не смог, но нисколько не огорчился. Тогда он вяло попытался вспомнить название заветного спасительного лекарства, но блаженное и желанное состояние полузабытья уже подступало, действительность, надоевшая и всегда тайно пугавшая его, с ее грубостью, необходимостью все время быть подтянутым, добрым. деловым и всезнающим, окончательно отступала и его накрыла плотная пелена сна. Но все чаще приходили странные, порой пугающие до жути расплывчатые сны, и теперь он только слегка тревожился, что же или кто же навестит его в эту ночь и будет ли она к нему доброй и милосердной.
Ему снились двухэтажная подмосковная дача, а за пиршеским столом он сам, Леонид Ильич, видящий себя как бы со стороны. Но сегодня это очень ему не нравилось: у него было изношенное, дряблое и больное лицо с густо кустившимися бровями, в котором проступали все пороки, весь разврат его долгой лицемерной, а по сути никчемной жизни, и он, опять-таки каким-то странным и непонятным образом, видел все это со стороны и страдал и, несмотря на всю свою власть, никак не мог этого прервать и остановить. Правда, скоро он приободрился: сам он никогда не считал свою жизнь пустой и безнравственной, наоборот. Да и все его окружение вкупе с лицемерными писаками, заманившими его в свой вертеп, уверяли, что вся его личная и общественная жизнь являет моральный и патриотический пример и подвиг, и если бы кто-то осмелился указать на его якобы безнравственность и лицемерие, он был бы сильно удивлен, обижен и рассержен. И он снова успокоил себя убеждением, что право высшей власти есть особое право и только враги советской власти и партии могут говорить о какой-то там безнравственности верхов и их порочности и вредности для жизни.
Трудно не воздать хвалы изяществу и образности слога, верности выражения чувств и смелости мысли в соединении с творческой фантазией описываемого сна. Он окончательно успокоился и "его позвал знакомый властный голос, и он даже вздрогнул от мучительного наслаждения подчиниться силе, стократно превосходящей его собственную: пришел давно втайне ожидаемый час полного освобождения, и нужно было очиститься чем-то высоким и неподкупным от скверны жизни. И он вышел в какую-то странную, призрачную ночь, в пустынный город - его вел внутренний голос, и он, пробираясь из улицы в улицу, переходя площади и мыкаясь в путанице переулков, ни разу не ошибся. Правда, у него не исчезло тревожное ощущение, что за ним кто-то н е п р е р ы в н о с л е д и л, н е о т с т у п н о шел шаг за шагом - кто-то, не знающий ни жалости, ни сострадания, и у него во всем теле на мгновение отозвалась знакомая азартная дрожь, словно это он сам шел по следу подранка и вот-вот должен был его нагнать. Зверь уже терял последние силы, метался из стороны в сторону и скоро должен был рухнуть окончательно. Сейчас этим смертельно раненым зверем был он сам, и, странно, совершенно не ощущал своей обреченности, он даже ни разу не о г л я н у л с я, х о т я б ы д л я т о г о, ч т о б ы насмешливо рассмеяться в глаза своему преследователю. Они оба шли к финишу, и если самому подранку уже ничего, кроме завершения, не нужно было - он уже имел в своей жизни все возможное и невозможное, то охотник из-за трудной многолетней погони и сам уже давно выбился из сил, и к финишу могло добресть только его тело, да и оно в этом случае тут же должно было размыться и исчезнуть, и у коварного и упорного охотника для дальнейшей жизни тоже ничего не останется - никакой радости победы он не испытает. И если раньше Брежнев не мог спокойно смотреть в глаза многоопытному палачу, не мог видеть без содрогания его холодное, застывшее лицо, то теперь это было ему безразлично - все-таки переиграл подранок, а не выбивающийся в азарте погони охотник. И все должно было завершиться по высшей справедливости: и старому, смертельно подраненному зверю - свое, и охотнику - свое, расчеты между ними завершены, и все счета оплачены".
Судьба так распорядилась, что Брежнев даже любил пугающие сны, переносящие его в иной мир, дарившие ему новые ощущения и сильные переживания и ему не хотелось просыпаться, т.е. возвращаться в потерявший для него всякий смысл реальный мир. Именно состояние полного отторжения от действительности - не думать, ничего не делать, забыться - и означало для него продолжение настоящей жизни. Но в снах было не только это. В них жила память, напоминающая о прошлом, за которое он вяло цеплялся.
VII
В "Числе зверя" представлены д в а т и п а руководителей государства Брежнев, недалекий, капризный и отягощенный чувственными комплексами, с одной стороны, - и Сталин, жесткий властелин, суровый аскет и мудрый государственник, одержимый идеей всеобщего равенства, достигаемого любой ценой - с другой. Соответственно и два типа власти - разрушительная и созидательная. Это главная, стержневая сюжетная линия, ибо она подводит нас к пониманию развала великого государства и народной трагедии. В художественном плане это выписано мастерски, что будет осознаваться нами по мере развития темы.
Итак, Брежнев. Он, "по-прежнему живущий внутренним ощущением и ожиданием конца работы и приближения вечера, тотчас, по многолетней привычке, разделился как бы на два разных и непохожих один на другого человека. Один оставался ушедшим в самую сокровенную, заповедную и запретную для других глубину и безмолвно и неощутимо для других затаившимся там, но именно он, этот тайный, человек в нем, и был главным смыслом и сутью всего его существа, именно он таил в себе радости и таинство чувственной, физической силы жизни, ради чего и стоило бороться и побеждать. Второй же с приветливой готовностью отвечал на расспросы о самочувствии, привычно, делая вид, что все понимает и во всем разбирается, старался вникнуть в самые сложные проблемы и внимательно, с явной заинтересованностью выслушивая объяснения, тут же забывая их смысл и суть".
Понимал ли он, к чему в конце концов приведет такое отношение к своим обязанностям главы огромной могущественной державы. Вряд ли понимал. Не только из-за скудности интеллекта, но и по причине неведения того, что происходило в стране, как жил народ, чем было озабочено деградирующее, перерождающееся общество. Хотя в последнее время, когда страдал бессонницей, его посещали будоражащие, вредные для здоровья вопросы, требующие ответа. Но что он мог? В эти минуты он с особой остротой чувствовал свое бессилие. И от этого ему становилось тоскливо и нехорошо... Когда он, глава государства и партии, пытался конкретно определить свое место в общем процессе жизни, наметить четкие границы своей деятельности, с тем чтобы никогда их не переступать, то всегда заходил в тупик. Опыт подсказывал ему, что один человек, даже самый работоспособный, не в силах охватить и контролировать несметность событий, людей, движений самых разнородных сил, переплетающихся в хаотическом множестве не только в мире, но и в любом отдельном государстве, и вызывающих тем самым новые непредвиденные сложности и проблемы. А разве ему под силу всем этим руководить? Что умнее всех остальных. Конечно, нет. И от этого понимания он неизбежно приходил к выводу и успокаивал себя: можно лишь делать вид, что ты волей-неволей являешься неким центром, вызывающим своей волей действия и движения, точнее, нужно просто не отставать от самого процесса жизни, не мешать этому, не пытаться влиять на таинственное варево жизни - в сей простой истине и заключался, по его убеждению, весь смысл верховного руководства и его успех. Он так и поступал.
При этом он крепко усвоил старую истину, что все происходит, исчезает - вечной остается лишь одна власть, и потому так трудно расставаться с жизнь, когда она в твоих руках. И опять-таки, пытался он победить бессонницу с ее беспощадным пугающими призраками, кто может сказать, что такое власть и у кого она в самом деле в руках? Нелепый вопрос: власть есть власть, и она везде и во всем - обыкновенный порядок жизни, установленный ею самой для собственного продолжения и безопасности. Конечно, слишком общо, неопределенно, наивно, однако что же делать? У кого, например, подлинная верховная власть в нашей гигантской, пугающей весь мир своей непредсказуемостью загадочной стране? У него, бывшего землемера Лени Брежнева? Тогда набегал один вопрос на другой: что вынесло его к вершинам власти и кто тому способствовал? Не нашлось более талантливых, более способных? Как бы не так! А, стало быть, настоящая власть у того или у тех, кто ее распределяет. И последний российский император, и сам Владимир Ильич, и товарищ Сталин, да и тот же Наполеон, всегда думали, что власть они сами, и всегда ошибались. Жизнь тут же доказывала обратное. У каждого из них была своя беспредельная власть над жизнью и смертью тысяч и миллионов других людей, но как только он исполнял ему предначертанное, его тут же убирали, и власть передавалась другому - в этом соблюдался неукоснительный, безукоризненный порядок...
Подобные рассуждения не приносили ему ни радости, ни облегчения, не звали к действию, ибо были всего лишь порождением бессонницы, а не осмыслением прошлого и настоящего. Они возникали в его мозгу спонтанно и тут же исчезали, как выветривалось из памяти все то, чем он занимался в своем рабочем кабинете, что говорил и какие бумаги подписывал...
Иной Сталин. В образе Сталина художник начертал неизвестный ранее тип государственного деятеля эпохи социалистических революций, и переустройства мира на новых началах - тип деятельный, целеустремленный, одержимый одной великой идеей. Это цельная натура, отлитая из жизнестойкого материала.
Для Сталина главным была не личность как таковая, а огромные трудовые массы, объединенные одной идеей, устремленные к одной цели. Массы как общее движение, глубинное и неотвратимое, в котором все и вся становится энергией самого движения. Нет, личность не растворялась, не исчезала, но становилась тем значительнее, чем нарастал созидательный порыв коллектива. Сила Сталина определялась искусством соединить стратегию и тактику - видеть цель и знать каким способом ее достичь. Это невероятно трудный путь, с огромными препятствиями и здесь не может быть ни жалости, ни раскаяния, ни временной передышки - только движение к заветному рубежу. К тому же у него у руках оказалось глобальное оружие - усилие миллионов людей, сплоченных в целостный, невиданный доселе организм, не знающий границ, национальных различий, молящийся одному Богу, единому для всей земли, - будущему...
Глубоким зрением аналитика и инстинктом художника Петр Проскурин пришел к пониманию того, что именно он, Сталин, и никто другой, спас Россию от расчления, а ее народ от рабства и унижения. Именно этот, так и не разгаданный никем человек, не знал иных страстей и устремления, кроме движения к вечному идеалу равенства, братства и свободы, - другого пути к поистине более глобальной цели не существует, - да, да не существует, - и ему действительно незачем оправдываться. Художник прав утверждая, что все, что о нем говорили, говорят, и будут говорить - "ложь и чушь, именно Сталин был нужен народу и делал объективно полезное дело. Зло многомерно так же, как и добро, и не его вина, что по жизни приходится идти по колено в крови и грязи. Особенно таким, как Сталин, давший народу веру, цель, равенство в ее достижении".
Сталинская тема, скажет позже Проскурин, прошла "через трилогию и другие произведения и вылилась как эпилог в "Числе зверя". Я попытался выяснить, как в двадцатом веке власть взаимодействовала с народом (...) Я попытался понять на знакомом мне материале, что произошло в двадцатом веке с русским народом и с властью, которую русский народ себе избрал. Я глубоко уверен в том, что все-таки народ выбирает себе власть... И меня, заинтересовала деградация власти в ее верховных руководителях..."14
Вообще о позднем творчестве Петра Проскурина с полным правом можно говорить как об углублении реализма, возрастании масштаба образов и тонком, безошибочном понимании важнейших событий истории и современности. Одновременно становится более проницательным и строгим его взгляд на мир, который показан и в "Числе зверя" шатким, изменчивым и иллюзорным.
Отсюда - огромная роль в структуре романа фантастического, мистического (галлюцинации, сны, видения главного героя). По сути более менее осмысленное восприятие окружающей действительности протекает у Брежнева в снах - реальная жизнь как бы отторгает его. Любопытно, что именно в содержании снов, которые занимают большое место в сочинении, в полную силу звучит тревожный отклик писателя на царящий вокруг бедлам.
Но роль снов этим не ограничивается - они позволяют ощутить вертикаль времени: прошлое, настоящее, будущее. В этом плане примечателен сон, в котором происходит встреча Сталина с сыном Яковом. Здесь с особой силой проявилось могучее творческое воображение и философское мышление Проскурина-художника.
Мир изображенный им, - это мир глубоких сущностей, а человек в нем страдающее существо, осознавшее свое бессилие перед неизбежностью. Вчитываемся в эти скорбные строки, написанные рукой мастера.
"Он выхватил из проползавшего мимо человеческого месива своего старшего сына Якова, с иссохшим до черноты лицом, в тот же момент и Яков повернул голову в сторону мавзолея, и оба они, отец и сын, не знали, что можно было друг другу сказать, хотя и понимали, что встретились не случайно (...) Яков теперь шел прямо к нему сквозь расступавшуюся перед ним людскую массу, кто-то невидимый бесшумно, без всякого усилия раздвигал или, скорее, разрезал перед ним узкий, тотчас заплывавший после него проход. Поднявшись на трибуну Яков остановился перед отцом, и тот скользнул взглядом по лицу сына и рыжим выцветшим от времени пятнам крови, проступившим на его одежде, напомнившей широкий балахон, - теперь отец мог представить, как все было у сына в последнюю минуту, - потеки давно высохшей крови бесформенными слезами распространялись по груди, наползали на живот. Стреляли наверняка, долго мучиться Якову не пришлось. Но незачем было и встречаться - ничего нового они сказать друг другу не могли, и потом, отцу была неприятна откровенная, радостная, почти ликующая любовь сына, светившаяся в его глазах, ставших мягко обволакивающими, озаренными. Не выдержав, Сталин резко спросил:
"Зачем ты пришел? Зачем? - повысил он голос и, закипая давним чувством гнева, стукнул по гранитному парапету. - Лучше бы тебе не приходить!"
"Я знаю, - отозвался сын молодым, чистым голосом, по-прежнему с трудом скрывая радость от встречи. - Просто я не мог удержаться, ведь мы не встречались так давно... Что же в этом плохого? Прости, отец, я ничего не мог изменить, мою жизнь всегда вела чужая воля. Я знаю, ты меня все-таки по-своему любил... потому и расплатился мною за все содеянное. И я тебе не судья - ты так смотришь... Все уже прошло - не надо. Так было невыносимо, неожиданно пожаловался он, вспоминая серое чужое небо, чувство обреченности в ожидании самой последней минуты, когда немцам наконец надоест уговаривать и убеждать, и невыносимо тихая улыбка осветила его лицо. - Мне так хотелось жить... это тоже прошло".
И тогда раздражение у Сталина сменилось тоской - безысходной и глубокой.
"Жить, - глухо, как эхо, повторил он слово, ставшее всеобъемлющим и страшным. - А что она такое - жизнь? Никто этого никогда не узнает, ведь каждому приходится умирать..."
"Жизнь больше смерти, - возразил сын, неожиданно смело и независимо, подчеркивал равенство между ними, и отец почувствовал это. - В жизни у каждого своя судьба, свой путь, в смерти же все равны. Жизнь, отец, больше смерти".
Сдерживаясь, обдумывая услышанное, Сталин долго молчал, не открывая глаз, ставших пронзительными, какими-то ищущими, от худого лица сына, слова которого о равенстве и смерти всех и каждого ему не понравились, собственно, встречаться им было незачем. Сын уже собирался повернуться и уходить.
"Погоди, - глухо попросил Сталин. - Подойди ближе..."
Сын послушно сдвинулся с места, шагнул вперед, и отец здоровой рукой неуверенно пощупал еле заметные неровности в одежде, залипшие от старой крови, - следы от пуль...
"Тебе было очень больно?" - спросил он осевшим голосом, ищуще заглядывая в лицо сыну и находя в нем только самому ему что-то знакомое и необходимое.
"Я не помню, кажется, нет, - беспечно ответил сын. - Так быстро все... А затем тишина, покой, почти счастье... Ты не бери в душу, ты ни в чем не виноват".
"Иди, - с видимым усилием уронил Сталин (...). - Все, все прошло! негромко, почти неслышно произнес он..."
Глубокой скорбью, которую не смогло приглушить даже всесильное время, пронизана эта сцена. Она предельно уплотнена, возвышенна и многомысленна. Стилистические и образные средства максимально использованы художником для того, чтобы заострить экспрессивность и напряженность ситуации, придав ей историческую достоверность и внутреннюю завершенность. При этом он не погрешил ни при создании образа Сталина с характерным для него мироощущением, по-своему любящего и жалеющего Якова, ни при взгляде на судьбу его бедного сына, мягкого и трепетно относящегося к суровому отцу и оба они, каждый по-своему, несчастны...
Вместе со Сталиным уходила героико-величественная, подсвеченная трагическими отблесками истории, советская эпоха.
После вместо лиц мудрых государственных мужей на кремлевском подворье замельтешили маски одна другой диковенней и гнуснее: Хрущёв, Черненко, Горбачев, Ельцин... Лишь дальние зарницы освещали скорбный путь обездоленного народа. Путь куда: в будущее или в небытие?
Вот как об этом пишет великий русский писатель и мыслитель П.Л. Проскурин: "Свершилось. Старчески немощная, переродившаяся трусливая клика произвела на свет циничный и беспощадный выкидыш, для которого нет ничего святого или запретного. Начиналась крупномасштабная игра. Пришел новый хозяин.
- Ну, что здесь? - глухо и ровно спросил Андропов, быстрым и каким-то неуловимым движением поправляя очки, - в голосе ни одной живой ноты, словно спрашивала сама судьба.
- Вот... думаю, умер.
Андропов, давно и нетерпеливо ждавший именно этого момента и исхода, ненадолго как бы разрешил себе ощутить наслаждение свободой и свершением самой заветной своей мечты.