31 декабря 1916 года, когда наступает время завтрака, на первом этаже «Ротонды» собирается целая толпа знаменитостей. Гийом Аполлинер, Андре Бийи, Андре Сальмон, Морис де Вламинк, Морис Рейналь, Поль Фор, Анри де Ренье, Андре Жид, Феликс Фенеон, Поль Пуаре, Жан Кокто, Пикассо, Макс Жакоб, Пьер Реверди, Хуан Грис, Блез Сандрар пришли на банкет, чтобы отпраздновать публикацию «Убийства поэта», вышедшего в свет в октябре и прославившего своего автора, которым был не кто иной, как Гийом.
Меню достойно Гаргантюа, оно само по себе поэма, и ему предстоит остаться в анналах. Состряпали же его Макс Жакоб и сам Аполлинер из имен, упоминавшихся в его стихах:
Аполлинер будет вспоминать этот «кубистический» пир как «нечто вроде вспышки магнезии, в точности такой, как тому и быть должно, блистательной и опасной, мгновенной, но доводящей до пароксизма…».
В это самое время Амедео у себя на втором этаже работает над портретом девятнадцатилетней девушки, ученицы Академии Коларосси. Портрет датирован 31 декабря 1916 года. Ее зовут Жанна Эбютерн. Она не пудрит лица, не красит губ. Похожа на венецианскую девственницу, лепка лица превосходна. Всей душой преданная живописи, увлеченная фовизмом, она хочет заниматься росписью фарфора и готовится к конкурсу на поступление в Национальную школу декоративного искусства, что на улице Бонапарта.
В этот последний день уходящего года Амедео ласково перебирает каштановые пряди, обрамляющие лицо Жаннетты, которую он в разговорах с товарищами по мастерской любовно называет «Кокосовым Орешком». Это кроткое юное созданье, доверчиво открытое для жизни и любви. Она бледна, прелестна, субтильна, немного болезненна, с большими миндалевидными глазами. Ее закадычная подруга Жермена Лабей по прозвищу Красная Фасолина, которой скоро предстоит стать женой Роджера Уайльда, говорит, что она робка и неулыбчива. И верно, она девушка серьезная.
Луч надежды засиял в жизни Амедео Его вдруг охватило непостижимое умиротворение, свежесть этой девушки, ни на кого не похожей, покоряет его. Только такой и может быть муза. Она его вдохновляет. Начиная с этого дня он будет поджидать ее у выхода после занятий с бьющимся сердцем, словно школяр на первом рандеву. «Счастье — ангел со строгим ликом» — так он говорил.
Она околдована этим тридцатитрехлетним мужчиной, который ухаживает за ней скромно, но совсем вскружил ей голову. Ей нравится, что он интересуется ею, ее живописью, ее рисунками, и она часами, забившись в уголок дивана в «Ротонде», не сводит с него глаз, слушая, как он декламирует свои итальянские стихи. До встречи с Модильяни у нее, видимо, было маленькое приключение с Фуджитой, который называл ее порочной и чувственной, что, без сомнения, объяснялось желанием расквитаться за обиду: их идиллия продлилась не более месяца.
Самое очаровательное описание Жаннетты оставил нам философ Станислас Фюме, друг семьи Эбютерн, знавший ее с малых лет:
«Ее поступь, медлительная и тяжеловатая, напоминала плавные движения лебедя. Да и во всем ее обличье впрямь было что-то близкое этой царственной птице. Стать, ритм движений, плавность форм, длинная шея, бедра… Ее чело венчал зеленый тюрбан во вкусе Веронезе, длинные, отливающие медью пряди, спускаясь из-под него, доходили до колен. Она долгое время носила фиалково-синее платье и яркую круглую шапочку. Ее лицо, не знавшее ни пудры, ни румян, меняло цвет от нежно-розового до зеленоватой бледности. Из-под великолепно очерченных бровей смотрели глаза, такие светлые, что казались почти белыми, — цвет бледных незабудок. Нос, длинный, как у лиц на византийских иконах, в бесконечных глубинах происхождения родственный лебединому клюву, но пропорционально гармонирующий с чистым овалом девственного лика старинного примитивного письма. Губы — оранжевые: это поистине была „девушка с апельсиновыми губами“, что явилась Рембо на лесной опушке, она словно бы вся целиком сошла со страниц его „Озарений“. Ее плечи были узки, пальцы хрупки, запястья тонки: в общем, это была красота парадоксальная, но одаренная уравновешенным изяществом амфоры».
Отец Жанны Ашиль-Казимир Эбютерн работал главным бухгалтером в торговой фирме, мать, Евдоксия-Анаис Теллер, была домашней хозяйкой. Они жили на улице Амьо, что на Монтань-Сент-Женевьев. Это были славные люди, честные католики, уважающие мораль. Андре, брат Жанны и тоже художник, писал недурные акварели. Все трое с самого начала с непреклонным, жестоким упорством воспротивились ее любовной связи с Амедео. Это вынуждало девушку целыми днями прятаться, а по вечерам неизменно возвращаться домой, ведь они даже мысли не могли допустить, чтобы Жанна ночевала вне дома.
Когда Амедео выставили из его мастерской на бульваре Распай и он снова впал в уныние, не зная, куда податься, Збо предложил ему работать в его гостиничном номере. Он создал два портрета Ханки, она походила лицом на сиенских мадонн, и Леопольду довольно быстро удалось эти портреты продать. Видя, что дела сдвинулись с мертвой точки, Збо предлагает Амедео контракт: 15 франков в день (около 20 сегодняшних евро) плюс краски, холсты и новые модели. Так он смог бы работать без проблем. Амедео соглашается, известив предварительно Поля Гийома, с которым особого родства душ так и не возникло, что уходит от него.
Видимая беспорядочность образа жизни, обескураживающие или шокирующие повадки, раздражавшие одних, других забавлявшие, как и неумеренное пристрастие к выпивке и наркотикам, никогда не мешали Амедео работать. И работал он быстро.
В начале 1917 года Липшиц и его жена, желая поддержать Модильяни как морально, так и материально, заказали ему свой портрет.
— Моя цена десять франков за сеанс и немного выпивки, — отвечал он.
На следующий день Амедео с неимоверной точностью и быстротой набрасывает несколько предварительных эскизов, потом они приходят к соглашению относительно позы, подсказанной их свадебной фотографией.
Назавтра Амедео со старым холстом под мышкой и ящиком красок в час дня является к Липшицам. Приступает к сеансу. Художник усаживается перед полотном, которое он разложил на стуле, и, ни слова не говоря, принимается за дело, прерываясь время от времени лишь затем, чтобы взять бутылку и отхлебнуть глоток. Иногда он встает, отступает на шаг и критическим взглядом озирает свою работу, сравнивая ее с моделью. День подходит к концу, он объявляет:
— Ну вот, полагаю, что я кончил.
Картина и впрямь была завершена, она очень удалась, но Липшицы никак не предполагали, что Амедео закончит двойной портрет за один сеанс, и это их крайне смутило. Заплатить всего 10 франков за это полотно им казалось совершенно неприличным, и они попросили его продолжить, ссылаясь на то, что им бы хотелось чего-то более основательного.
— Что ж, — отвечал Амедео, — если вам угодно, чтобы я все испортил, могу и продолжить.
Между тем Зборовские обосновались на улице Жозефа Бара, на пятом этаже того же дома номер 3, где жил Моисей Кислинг. Амедео, как честный наемник, приходил туда ежедневно и работал с 14.00 до 18.00. Так будут созданы несколько портретов Люнии, Ханки и Леопольда Зборовского.
Люнию и Амедео связывает горячая, можно сказать, даже любовная приязнь. Он сделает с нее четырнадцать портретов. Но Люния навсегда останется с ним только в приятельских отношениях. Она была замужем за другом детства Леопольда, пропавшего без вести на войне; ей, к несчастью, так и не привелось узнать, что с ним сталось. Позже Люния утверждала, что о ней и Амедео наговорили и написали слишком много ерунды. Люния считала, что он ее любил, но сама не испытывала к нему ничего, кроме глубокой дружеской симпатии. Они часто шатались по Парижу вдвоем.
Время от времени, чтобы доставить удовольствие Амедео, просившему ее об этом, Люния навещала Утрилло, который тогда проходил курс лечения в больнице. Однажды она застала его за работой — он писал, запершись в палате, но при этом тяжко страдал от того, что ему не давали спиртного. В тот день Люния, пренебрегая больничными правилами, сумела хорошенько припрятать и принести ему бутылку вина, посланную Амедео. Увидев этот нежданный подарок, Утрилло кинулся на нее, как бешеный, спеша вырвать бутылку из ее рук. Увы, бутылка упала на пол и разбилась вдребезги. Тогда Момо на глазах Люнии бухнулся на четвереньки и принялся вылизывать пол.
Симона Тиру произвела на свет мальчика; это произошло в родильном доме Тарнье, что на бульваре Пор-Рояль, в мае 1917 года. Ребенок, признать которого Модильяни отказался, был наречен Сержем Жераром, а прозвали его Заза. Церковное же крещение он получит полтора года спустя, чуть ли не в тот самый день и час, когда в Ницце будет рождена маленькая Жанна Эбютерн. Симона жила в то время в доме номер 207 на бульваре Распай. Ее друзья и друзья Модильяни, упорно продолжавшего твердить, что ребенок не его, собрались в «Клозери-де-лила», чтобы отпраздновать это событие. Симона, которая осталась одна, без средств и без работы, нанялась медицинской сестрой в госпиталь Кошена, она заходила попозировать в мастерские художников, но эти сеансы были нечасты; вскоре ее туберкулез даст внезапное обострение. На помощь придут подруги, особенно Фернанда Барре и Анна, жена норвежского художника Эдварда Дирикса, они будут ухаживать за больной и нянчить маленького Жерара.
Его мать умрет от туберкулеза год спустя после кончины Модильяни. На первых порах о нем позаботится Анна Дирикс, крестная малыша, потом ребенка усыновят отставной офицер и его жена, только что похоронившие собственное дитя. Никто так и не узнает, что сталось с маленьким Жераром, — его следы не удалось отыскать даже Жанне, дочери Амедео, мечтавшей познакомиться со своим единокровным братом.
В ту пору, когда Зборовский взял Амедео под свое покровительство, последний был связан узами тесной дружбы с Сутиным. Эти два художника, по существу, как встретились однажды, так больше и не расставались. Само собой разумеется, Амедео представляет Зборовскому своего друга, расточает искренние похвалы его таланту, который превозносит и так и сяк, столь настойчиво, что Збо в конце концов соглашается заняться еще и Сутиным. Когда Амедео отправляется поработать на улицу Жозефа Бара, Хаим часто сопровождает приятеля, чем приводит в отчаяние Люнию и Ханку, которые его находят отвратительным, грязным и грубым пьянчужкой и даже побаиваются малость. В один прекрасный день Амедео, объятый вдохновением, принимается живописать Хаима с его маленькими полузакрытыми глазами безумца прямо на двери комнаты Ханки. Произведение подписано: «Портрет Хаима в большой шляпе». Супругу Збо аж передергивает всякий раз, когда приходится открывать дверь, ведь дама на дух не выносит «этого литовского еврея», как она его называет.
Когда обозреватель Мишель Жорж-Мишель писал о Сутине, ему доводилось слышать, как мнимые друзья художника говорили:
— Чего вы носитесь с Сутиным? Это же не серьезно! Его мазня не пойдет дальше перекрестка Вавен, впрочем, то же можно сказать и о Модильяни.
Эти злые пророки, скептики и завистники, пытались и Зборовского обескуражить, но тот, к счастью, оставался глух к их презрительному карканью и хлопотал о друге, как только мог. Да, бедный Леопольд в лепешку расшибается, приносит огромные жертвы, только бы помочь Амедео продержаться. Безмерно веря в него, Збо доходит даже до того, что забывает о собственных литераторских амбициях, готов продавать свои личные вещи, пытается раздобыть хоть несколько су игрой в покер, залезает в долги.
Тем не менее по всему Монпарнасу уже ходит легенда о безнадежном, проклятом художнике, насквозь больном, спившемся, без гроша в кармане. Небольших денег, что дает Зборовский, ему не хватает. Он силится работать, но ничего не продает. Все явственнее дает себя знать чрезмерное пьянство вкупе со склонностью к хронической депрессии, может статься, наследственной, если вспомнить его теток с материнской стороны: у Лауры маниакально-депрессивный психоз, Габриэль покончила с собой. Амедео проявляет признаки утраты душевного равновесия, он за несколько секунд способен переходить от эйфории к самой черной тоске. Притом объявляет любому встречному-поперечному:
— Это все не важно! Я хочу прожить жизнь короткую, но насыщенную!
Как бы Леопольд ни старался ему помочь, здоровье Амедео, как и силы его души, подорвано тяготами повседневной жизни, войной, которая все не кончается, ощущением всеобщего маразма и алкогольной непереносимостью — выпито уже столько, что он теперь вдрызг пьянеет от одного маленького стаканчика вина. Его снова терзают муки неуверенности, тревожность растет, Леопольду уже приходится терпеть от подопечного выходки довольно высокомерные, чтобы не сказать злобные. Стоит кому-либо войти в комнату, когда Модильяни работает, как он впадает в такую бешеную ярость, словно посетитель непотребным образом осквернил святыню.
Так, однажды Збо, довольный и счастливый, вошел к нему во время сеанса, когда Амедео работал над очередной ню — ему позировала молоденькая блондинка. Он раздул из этого такую драму, что Леопольд поспешил скрыться. А бедная девушка, перепуганная буйством Модильяни, который принялся в бешенстве колотить кистью по холсту, подхватила свою одежду и в панике бросилась наутек, нагишом промчалась через весь дом, пока не натолкнулась на Люнию — та пустила ее в комнату, чтобы беглянка смогла одеться. Если в доме часто бывают чужие люди, подобные сцены особенно нежелательны, и Люния, стараясь не допустить их повторения, иной раз даже караулила у дверей, когда он работал.
Амедео на грани нервного срыва, взвинчен, легко становится неадекватным. Жизнь положительно не заладилась! Ему теперь случается забывать о встречах, им же назначенных. Так, в один прекрасный день он пригласил к Зборовскому натурщицу, а сам не явился.
Встревоженный Леопольд помчался к нему, спеша узнать, что случилось. А тот просто-напросто валялся на диване, полупьяный. Из головы вылетело.
Но стоило ему приняться за работу, и поэтическая душа Збо ликовала, весь его энтузиазм опять возвращался к нему:
В 1917 году по просьбе Жана Кокто, о чем уже упоминалось, Эрик Сати соглашается написать музыку к «Параду». Программка возвещает, что это одноактный реалистический балет. Краткое содержание балета — модернистского балета — чистая выдумка Жана, тут все очень просто, это такой цирковой парад: три импресарио, у каждого по труппе, они представляют три номера — китайский фокусник, маленькая американская танцовщица и два акробата. Но привлекательности любого из этих номеров, да и всего зрелища в целом было маловато для того, чтобы заставить зрителей Парижа в воскресный день отправиться в мюзик-холл и заплатить за билеты. По части декораций и костюмов Кокто рассчитывает на Пикассо; тот, немного поломавшись, заставил себя упрашивать, но после встречи с Дягилевым наконец согласился.
Кокто хочет заменить монотонную серость существования ярким дивертисментом, в который Дягилев внесет бесовскую динамичность хореографии Леонида Мясина, Пикассо — красочный блеск своих коллажей, Сати — шумовую музыку: барабан простой и баскский, трещотки, гудение и вой сирен, грохот пишущей машинки и револьверных выстрелов, перестук лотерейных шаров, труба, тамтам, цимбалы, здоровенный кассовый аппарат, ксилофон и бутылкофон[14], треугольник…
Премьера назначена на 18 мая, она состоится в Шатле. Аполлинер убежден, что балет самым что ни на есть приятным образом поразит публику, которая благодаря ему сможет почувствовать всю прелесть модерна в разных видах творчества, «ибо „Парад“ вобрал в себя все эффекты — что-то от сюрреализма, от негритянского искусства, от кубизма, от классики».
Но вопреки его ожиданиям — сокрушительное фиаско! Публика негодует: это, дескать, сущий скандал, наивная и вульгарная ребяческая провокация!
— Для площадного гиньоля вы уже староваты! — кричит кто-то из зала.
— Знал бы, какая это чепуха, хоть детишек бы с собой захватил, — шепчет другой зритель на ухо жене, но шепчет достаточно громко, чтобы Пикассо и Кокто могли его услышать.
«Голуа» и «Фигаро» разносят балет в пух и прах. Андре Жид пишет:
«…Побывал на „Параде“, тут даже не знаешь, чему больше дивиться: претенциозности или убожеству. Кокто прогуливается за кулисами — я зашел туда, чтобы взглянуть на него. Съежившийся, постаревший, угнетенный, он знает, что декорации и костюмы — работа Пикассо, что музыка — работа Сати, но сомневается в том, что такие Пикассо и Сати — это его работа».
Поль Моран в своем «Бесполезном дневнике» замечает:
«Вчера в Шатле — полный зал, это из-за „Парада“. Холщовые декорации, ярмарочный стиль спектакля — дело рук Пикассо. Миленькая музыка Сати — то Римский-Корсаков, то разудалое кабаре. Импресарио и кубиотические конструкции озадачивают. Костюмы крошки-американки и фокусников — сущая прелесть. Мясин? Был бы так же хорош в амплуа китайского жонглера. Но основной замысел Кокто — избавиться от балетных штампов ради сочетания бытовых жестов и модернистских мотивов, стилизованно воссозданных в движении, — удался не вполне. Рукоплесканий было много, но и без свиста не обошлось»[15].
Лишь Коко Шанель, начинающий модельер, одобрительно отозвалась о «Параде».
Когда Амедео не ютится у Збо, он работает в маленькой комнатке, примыкающей к мастерской Моисея Кислинга, которую приятель предоставил в его распоряжение. Моисей и Амедео часто работают вместе, меж тем как Куски, собака Кислинга, мирно дремлет в уголке. Они просят своих друзей, в частности Сутина и Жана Кокто, попозировать им, и оба одновременно пишут их портреты. Вообще-то Кислинг предпочитает писать женщин и детей, тогда как Модильяни портретирует практически всех, кто его окружает: Пикассо, Сутина, Макса Жакоба, Зборовского, Сюрважа, Кислинга.
Вдвоем с последним они создадут четыре примечательных произведения, в том числе такие, как «Мастерская Моисея Кислинга» и «Стол в мастерской Моисея Кислинга». Это знак почтения двух художников друг к другу: каждый воспроизводит на полотне обстановку, окружающую другого, орудия его труда — кисти, краски, холсты, рамы, а также две картины Модильяни, украшающие комнату.
Модильяни работает быстрее, чем Кислинг, который больше печется об отделке своих работ, но по части мировидения они очень близки друг другу. Жан Кислинг, маленький сын Рене и Моисея, видел, как друзья-живописцы вдвоем трудились над одними и теми же холстами, писали одними красками, помнил, как их руки скрещивались на фоне полотна, где на глазах проступало изображение. Да и автопортрет его отца рядом с матерью, по мнению Жана, можно было бы принять за работу Модильяни, подписанную Кислингом.