С этих пор он в своем творчестве сосредоточился на портретах и ню. Его картины, созданию которых предшествует углубленная рефлексия, становятся легче, очищаются от всего лишнего. Он обрел свою неповторимую линию, тот гармонический изгиб, который он тянет и тянет, пока линия не встретится с другой, и обе взаимно оттеняют и дополняют друг друга. Такая линия, входя в воображение того, кто ее созерцает, теряется в нем, принимая облик грезы. Художник наконец разрешил свою дилемму «линия — объем». Он достиг «творения», о котором некогда говорил Оскару Гилья.
Он пишет, как дышит. С лихорадочной страстью. Размашисто. Без фона, без украшательства, без композиции, с места в карьер. Ради чистого наслаждения, предоставляя другим хлопотать о продаже. История его долгих исканий получает свое завершение: опыт, накопленный благодаря занятиям скульптурой, он теперь переносит на полотно. Отныне можно полностью отказаться от скульптуры.
Прежде чем приняться за работу, Амедео подолгу разглядывает модель, чтобы проникнуться ее индивидуальностью, запечатлеть сначала в памяти, потом в карандашном наброске, углем, тончайшей кистью или китайской тушью; он быстро устремляется к завершению, подчас рискуя отказаться от мольберта, просто берет два стула, ставит их друг против друга, на один садится, на другой кладет полотно или картон, а краску прямо выдавливает из тюбика на поверхность холста. Но сперва он объединяет модель с ее окружением, всегда предельно простым: это может быть стул, угол стола или комнаты, часть оконной или дверной рамы. За пять-шесть часов картина закончена, и, даже если речь идет о самых больших ню, срок увеличивается не более чем втрое.
В глазах родителей Жаннетты Модильяни, само собой, всего-навсего испорченный, никому не известный мазила, да к тому же еще пьяница и наркоман, потасканный развратник без гроша в кармане, он слишком стар для их дочери и пользуется ее наивностью. Надо признать, такой портрет для Амедео нелицеприятен сверх меры. Но что поделаешь? На семейство мелких буржуа обрушилась слишком тяжелая глыба, налетевший ураган разметал их моральные принципы и скромные планы. Эти простые люди, приверженные к своим религиозным устоям, чувствовали, что родная дочь предала их. Амедео для них — чужак, незваный пришелец, который ест их хлеб, бездельник, могущественный враг, бесстыжий авантюрист, только и умеющий, что пачкать холсты. И потом, какое будущее может обеспечить их дочери этот итальянец? Да еще теперь, в 1917-м, когда Франция воюет? Родители не желали более терпеть, что Жанна все вечера проводит вне дома. Ситуация стала невыносимой для всех. И наступил день, когда Ашиль-Казимир поставил вопрос ребром:
— Или ты расстанешься с этим человеком, или вообще не возвращайся домой.
Ни секунды не колеблясь, Жанна собрала свои пожитки и ушла к Амедео, который ждал ее в очередном временном обиталище. Горше всего, что ее брат Андре, сам художник, который должен был бы понять ситуацию, принял сторону родителей, не защитил сестру. Зато Леопольд, напротив, с радостью воспринял эту перемену, он верил в Жанну, знал, что благодаря ей у Амедео прилив творческих сил: Модильяни деградирует на глазах, но ее присутствие может оказаться целительным. Зборовский снял для любовников комнатку в «Шахтерской гостинице», той самой, где Амедео жил в дни своей злополучной истории с Симоной Тиру; там они провели несколько дней.
В тот вечер их видели вдвоем сидящими на скамейке возле «Ротонды». С нежностью глядя любимому в глаза, Жанна обматывала шарфом его шею, боясь, как бы не простудился: он кашлял, это ее тревожило. При этом оба молчали. Амедео обнял Жанну за плечи, и они надолго замерли, прижавшись друг к другу, потом встали и побрели в свою гостиничную каморку. Часто их можно было застать в «Ротонде»: погруженные в свое счастье, они часами, не обмениваясь ни единым словом, сидели там за столиком, просто глядя на проходивших мимо друзей. Амедео обрел настоящую возлюбленную, спутницу пылкую и заботливую. Месяц за месяцем он теперь работает в одиночестве, совершенствуя свой стиль. Но все же слишком много курит, пьет сверх меры, недоедает. Со здоровьем снова неладно. Картины продаются редко, и Леопольд по-прежнему помогает ему деньгами.
В июле Збо снимает для него новую квартиру с окнами, выходящими во внутренний двор, на предпоследнем этаже респектабельного дома из тесаного камня, с консьержкой, с воротами. В этом же доме номер 8 на улице Гранд-Шомьер, прямо под квартирой Модильяни, находилась мастерская Ортиса де Сарате. А на третьем этаже в 1893–1894-м, в промежутке между двумя поездками на Таити, жил Гоген с Анной-яванкой, метиской из Индонезии.
Новая мастерская была прекрасно освещена, застекленная крыша пропускала много света. Леопольд, втайне озабоченный здоровьем друга, теперь говорит себе, что Моди спасен. Впрочем, и все вокруг считают, что он наконец достиг равновесия и стабильности, что любовь Жанны исцелит его.
Ханка и Люния помогают им устроиться на новом месте. Одалживают печку, подыскивают мебель. Амедео заделывает щели, красит стены в оранжевый и желтый цвет — краски, которые послужат фоном для его моделей. Он снова берется за работу, создает много живописных и того больше рисованных портретов Жанны: «Жанна в широкополой шляпе», «Жанна с голубыми глазами», «Жанна в ожерелье», «Жанна в сорочке», «Жанна с волосами феи», а также — маслом на холсте — портрет Фернанды Барре, названный «Девушка с темными волосами», который будет выставлен в брюссельской «Галерее Кентавра» в 1920 году в организованной Фернандой ретроспективе Модильяни и Фуджиты.
В декабре неисчислимые хлопоты Зборовского о том, чтобы организовать в Париже большую выставку Модильяни, наконец дают результат. Речь идет об экспозиции в престижной галерее Берты Вейль (улица Тэтбу, дом 50), где уже выставлялись Пикассо, Дерен, Ван Донген, Утрилло, Вламинк, Паскин. Пригласительный билет этой первой и при жизни художника единственной персональной выставки, украшенный репродукцией стоящей обнаженной, гласит:
Вторая страница каталога принадлежит перу Блеза Сандрара:
Зборовского посетила прекрасная или, может статься, злосчастная идея: для привлечения посетителей выставить в витрине двух ню. Скандал вышел громоподобный! Берта Вейль рассказывает об этом в своей книге воспоминаний «Бац! Прям в глаз!». В воскресенье 2 декабря великолепных ню Моди вывесили в галерее, а две пристроили на витрину. В понедельник 3-го, в 14.00, — открытие вернисажа. Мадемуазель Вейль, по обыкновению, разослала приглашения всем персонам, принадлежащим к избранному кругу знатоков. Любителям искусства, коллекционерам, но также хроникерам, критикам, художникам, видным лицам города. Часа в четыре, когда день стал клониться к закату, в галерее зажглась иллюминация. Какой-то прохожий, любопытствуя, чего ради сюда набилось столько народу, остановился поглазеть, за ним второй, третий…
Собралась целая толпа гогочущих зевак, потом и почтенные буржуа стали подходить, недоумевая, что за причина вызвала такое скопление народа. Никогда еще ни один из скандалов, связанных с искусством, хотя только Бог ведает, сколько их было, так не шокировал респектабельную публику! Попрание целомудрия! Пощечина добронравию! Преступное оскорбление благонамеренных прохожих, непреклонно стоящих на страже нерушимых устоев всего того, что они раз и навсегда объявили высокой моралью!
Обеспокоенный шумом, сосед напротив — а это был не кто иной, как Руссло, дивизионный комиссар квартала, — глянул и всполошился:
— Это еще что такое?! Ню!
Обнаженная красовалась прямо напротив его окна. Руссло тотчас отрядил полицейского в штатском с поручением:
— Господин комиссар приказывает вам немедленно убрать эту ню.
— Вот еще! С какой стати? — удивилась Берта Вейль.
Возвысив голос, полицейский еще более веско отчеканил:
— Господин комиссар приказывает вам убрать и эту тоже.
Ни сама Берта Вейль, ни посетители ничего не поняли, но картины с витрины сняли. Толпа перед домом, которая становилась все больше, возбужденно загудела. Испугавшись мятежа, Руссло снова послал своего агента.
— Господин комиссар просит вас зайти к нему.
— «Просит»? Звучит уже получше. Но вы же сами видите: мне некогда, — заметила владелица галереи.
Тогда полицейский опять повысил голос:
— Господин комиссар просит вас зайти.
Сквозь улюлюкающую и похабно ржущую толпу Берта Вейль перешла улицу и решительно поднялась в квартиру комиссара.
— Вы просили меня зайти?
— Да! И я вам приказываю снять всю эту мерзость! — заявил он ей до крайности хамским, не допускающим возражений тоном.
— Но ведь есть же знатоки… у них другое мнение… — робко попыталась воспротивиться бедная галеристка, ошарашенная грубостью комиссара. — Что в них такого, в этих ню?
— Эти ню!.. Да у них же ШЕРСТЬ! — проревел комиссар, тараща глаза так, что они вылезали из орбит.
«Голосом, который, похоже, был слышен в отдаленном парке Ла-Курнёв, — уточняет Берта Вейль, — хорохорясь и торжествуя, подстегиваемый одобрительным гоготом этих бедняг, что толпились внизу, он рявкнул:
— А если мои распоряжения не будут исполнены незамедлительно, я пришлю отряд полицейских конфисковать все это…»
Только представить себе, что за зрелище: отряд полиции, и у каждого в руках — ню Модильяни… Берта Вейль покорилась: тотчас закрыла галерею, а приглашенные, оставшись внутри, помогли ей снять полотна.
«Господин Анри Симон, бывший в ту пору министром колоний, Марсель Самба, мадам Агют и разные прочие значительные персоны разом смекнули, что пора удалиться… Вопли озверевшего целомудрия уличных буянов, видимо не в меру возбудимых, говорили об их болезненном состоянии, иначе бы они не распалились так при виде этих ню. А о парке Ла-Курнёв я упомянула потому, что во время этого скандала шум поднялся на весь Париж; полицейский, помнится, ужасно перетрусил и потому так бурно выражал свои эмоции; впрочем, на сей раз все ограничилось тем, что он драл глотку на улице, требуя, чтобы никто не смел устраивать панику… Грозился: „Кто будет распространять панику, тех я упеку!“»
Несмотря на этот инцидент, вечер прошел своим чередом, но уже без души. Проданы были всего лишь два рисунка, по 30 франков каждый. Чтобы возместить Зборовскому убытки, Берта Вейль сама купила пять полотен. Это ведь ей, славной мадемуазель Вейль, художники, предлагая свои творения, мурлыкали на ушко заезженную песенку на мотив популярной «Мамзель Розы»:
Казалось бы, и куда меньшей неудачи довольно, чтобы убедить Амедео в том, что все его усилия обернулись провалом. Ничего подобного, напротив: молва о скандале, распространившись по городу с быстротой молнии, принесла известность и неожиданно повысила интерес к нему. Франсис Карко воздал хвалу творческой дерзости Модильяни:
«Он с чистосердечной откровенностью запечатлевает на холсте свои удивительные этюды, где нагота, мнится, не открывает нам ничего иного, кроме неких выпуклостей живота, грудей или улыбчивых губ, более двусмысленных, чем гениталии как таковые. Его звериная пластичность, подчас зафиксированная в мгновенном изгибе, и то забытье, та блаженная слабость никогда еще ни одним художником не воспроизводились с таким рвением и тщательностью. Как трогают сердце сложенные либо словно ощупью ищущие друг друга ладони на его картинах, игра лица, глаза, из которых один уже закрывается в предчувствии упоения, палец у губ, ляжки, чей призыв сладостнее, чем жест рук, распростертых для объятия, та нежная складка, таящая влажный приют любви…»
Верный друг Збо, всегда разделявший с Амедео самые черные и мучительные часы его отчаяния, ни разу не усомнившийся в нем, ценой незнамо каких жертв помогавший ему кое-как прокормиться, последнюю рубаху готовый продать ради него, продолжает поддерживать его и защищать.
Несмотря на войну, распугавшую любителей искусства, в первые месяцы 1918 года выпала удача: коллекционер Вильям Кундиг приобрел за 300 франков одну из розовых ню. Заинтересовались Модильяни и другие, в частности очень известный парижский коллекционер Роже Дютийоль, чей портрет он пишет. Знаменитый комиссар Замаррон, успевший дослужиться до немалого чина в префектуре, тоже приобретает несколько полотен. Потом на квартиру к Зборовскому заявляется банкир по фамилии Шнемайер и после долгого торга покупает целиком серию портретов Модильяни. Коллекционер и критик Гюстав Кокьо, пребывающий в неустанном поиске новых талантов, покупает три большие ню, а Франсис Карко — пять, и все за смехотворную цену, как он сам признает позже.
Если к привычке пить сверх меры Амедео, надо полагать, приучили трудности, то и новый, благоприятный поворот событий служит ему не менее основательным поводом для пьянства. Когда в один прекрасный вечер к нему после семи месяцев, проведенных в Ольне-су-Буа, в клинике доктора Вика, нагрянул Утрилло, за сим последовали трое суток пьянки, призванной отметить разом и долгожданную встречу, и продажу картин. Три дня подряд друзья, не просыхая, шатались по всем бистро, забавы ради размалевали стены в забегаловке Розалии, добезобразничались до того, что папаша Либион выставил их из «Ротонды», а из «Клозери-де-лила» их прогнали за учиненный скандал.
Дела, стало быть, налаживаются. Возрождается надежда. Амедео работает как сумасшедший. Ему позируют Жанна, Люния Чеховская, Леопольд Зборовский и его жена Ханка, разные девушки. Но вдруг — словно гром среди ясного неба! В марте месяце Жанна объявляет, что у нее будет ребенок. Амедео приходит в восторг, но вместе с тем совершенно растерян. Разумеется, Жанну он любит всем сердцем, она — женщина, предназначенная ему судьбой. Однако он чувствует, что абсолютно не готов стать отцом семейства, поскольку не может даже обеспечить им двоим кусок хлеба на каждый день. Мало-помалу Амедео впадает в малодушное уныние, которое гложет его изнутри. Если бы этот ребенок повременил со своим появлением еще хотя бы несколько месяцев! Нет, с этим ему уж никак не справиться. Похоже, невзгоды ополчились на него, на них обоих, ведь Жанна до сих пор не помирилась с родителями. И потом, эта мастерская, довольно удобная по сравнению с трущобами, где он ютился раньше, для ребенка все же не слишком подходит. Не говоря уж о том, что он сам вконец разбит, измочален, обессилен — тут и война виновата, и много выпито, и работы выше головы. Право же, что с ним ни делается, все некстати!
Здоровье Амедео, и до того слабое, заметно ухудшается. Его часто лихорадит, донимают жуткие приступы кашля. Доктор Деврень, изображенный на двух модильяниевских портретах, советует ему провести какое-то время на Лазурном берегу. Збо от души согласен: нет сомнения, что Амедео полезно пожить у Средиземного моря. Да и для Жанны, которую утомили первые недели беременности, это было бы благотворно.
К тому же Леопольд Зборовский подумывает и о том, что такое путешествие даст возможность продать побольше картин, ведь на Лазурный берег съезжается множество иностранных туристов. И хотя известно, что они склонны тратиться в основном не на приобретение шедевров, а на покер и казино, он уже в мечтах рисует себе каких-то щедрых клиентов, которые скупят у него все творения Модильяни и Сутина. Выезд назначен на апрель, отправятся всей компанией: Ханка, Жанна, Амедео, Сутин и он сам. Фуджита и его подруга Фернанда Барри тоже собираются туда. Все хлопоты Збо берет на себя. Он позаботится о жилье, о питании, о деньгах на дорогу для всех, исключая Фернанду и Фуджиту, у которого контракт не с ним, а с Шероном. В последний момент к отъезжающим присоединяется мадам Эбютерн, мать Жанны.
Блез Сандрар, который был не слишком высокого мнения о Збо, позже весьма несправедливо заявит в «Уволенном»:[16]
«Этот пресловутый Зборовский, который не постеснялся бы и преступление совершить, лишь бы сколотить себе состояние, испугался нескольких снарядов, которые Большая Берта сбросила на Париж, и теперь на уме у него было одно — как бы ноги унести. Но поскольку Модильяни ни за какие блага не хотел уезжать из столицы, Збо исхитрился затащить его к доктору, который объявил, что ему и трех месяцев не протянуть, если он будет продолжать так пить. Тут эскулап, может быть, и не ошибался. Модильяни, спасовав, позволил Зборовскому и его семейке увезти себя на юг».
Поезд уже должен отправляться, но все нетерпеливо топчутся на платформе в ожидании Амедео, не решаясь пройти в вагон. Он запаздывает. Фуджита и Збо в тревоге. А он все медлит в вокзальном баре, куда завернул пропустить стаканчик на дорогу. Наконец он все-таки появляется — в самый последний момент, когда кондуктор уже готовится запереть двери вагона.
Поначалу все это маленькое кочевое племя оседает в Ницце, в Павильоне Трех Сестер, что на улице Массены. Но очень скоро Амедео, который всегда испытывал неодолимую потребность ломать любые общественные и семейные ограничения, так не поладил с тещей, что конфликт принял затяжной характер. Несколько дней спустя он решает покинуть компанию и переехать в гостиницу. Сперва он перебрался в отель «Торелли» на Французской улице, дом 5, потом в номера (на той же улице в доме 13), сдававшиеся девицам легкого поведения и их клиентам. Посетительницы этого заведения служили ему моделями. Как рассказывает Карко, одна из этих девушек, обрадованная и польщенная тем, что будет позировать художнику, который сделает ей портрет, будто какой-нибудь знатной даме, да к тому же радуясь возможности урвать несколько часов передышки, улизнув от своего тирана-покровителя, нашла приют в номере Амедео. Но сутенер, у которого были свои соображения на сей счет, в конце концов сообразил что к чему и заявился к Амедео, с угрозами требуя плату, причем сеансы позирования он, само собой, оценил не как таковые, а по таксе, принятой на панели.
Между тем Сутин, вконец обнищавший, но счастливый от того, что видит море, снял себе какой-то сарайчик и проводил там целые дни, без конца чистя зубы. Как-то раз, когда Фернанда и Фуджита затащили его в Павильон Трех Сестер, чтобы угостить бараньей ногой, он так объелся, что заболел.