Итогов нет у чужого дела.
1
Как повелось, строго и ответственно, за несколько дней, оповестили о совещании в райкоме по подведению итогов посевной и постановке очередных задач. Задачи все те же, прежние и тоже неотложные. Выќзывались председатели колхозов с главными специали-стами, начальниќки разных контор и актив. Вся низовая рать, именовавшаяся командиќрами производства…
О том, что и кому, и как надо делать, и когда — непререкаемое слово "Первого". Само дело затуманивалось циферью, которой полагаќлось держаться со строгостью соблю-дения заповедей. О самих совещаќниях думалось и говорилось с беспечной веселостью, как когда-то о новоявленном афоне, сулившем порадовать простодушный люд свежим товар-цем. Все заранее, календарное усматривалось, как в святцах. Подоќшел срок "вопроса" — собирай приходский люд на молебен… Одно время неделю поменяли на пятидневку из помыслов перестройки сознаќния, чтобы не было воскресений. Не прижилось, даже и из памяти выќветрилось. Плановые совещания при "Первом" тоже как летний град. Хотя и многое он губит на твоем поле, но забывается, — Божье усмотрение. Тем не менее на вся-кого рода сборы следовали охотно. Больше для того, чтобы друг другу веселое словцо высказать. Перед нынешќним совещанием у Ивана возник забавный разговор с одним бывшим зеком, прозванным Необремененный. Привела его к себе в избенку бильбякин-ская Надька Федотова. Сначала пришелец пожил на ее огородных харчах, поделывая кое-что в бабьем хозяйстве. А там попросился у бригаќдира послать его на работу, захотел быть колхозником. Оговорился, чтобы работа была "как там", в компанействе. Фамилию, имя и отчесќтво Надькинова приблудыша мало кто знал. С его языка не сходило словцо "необремененный", что у лошадиного мужика матюжная приговоќрка. Оно и прилипло к нему Фамилией. Ивану не раз приходилось высќлушивать россказни Необремененного о "вольной там жизни". Первый срок он получил, по его объяснению, "за нелепость по пьянке"… "Позволил себе унизить непочтительно величественный монумент путем моче-ния позади его… Если бы вот впереди, так и не так обидно…" Потом пошла" непрерывка" — отбывание сроков за нарушение паспортноќго режима, "за жизнь в пространстве без сото-варищей". И вот "бесќпутная" Надька сотворила за само государство милостивый посту-пок, "прибрала к себе птичьего человека". Страдалица страдальцу и поќдала руку. И Необ-ремененный это оценил: "Два несчастья — вроде одно уже счастье. Как положено — каждо-му своего по половине".
Иван зашел на склад, где Необремененный с шофером Гарусковым и теткой Купо-росихой, которая считалась здоровев любого мужика, наќсыпали в мешки зерно и грузили в машину. При появлении инженера — перекур в уважение начальству. Необремененно и закурили… Купоросиха поддела балабола: "Вот и обременился бы, женился на Надьке, пока туда не попал". Но Необремненный не в кармане слово хранил: "А худо ли так-то… Привычка, что холодная водичка, и обвыкаешься. А жизнь-то, она у нас повсюду одина-ковая, что тут, что там. Только и есть разницы, что зона пошире, и колючки от глаз по-дальше. А если и скука, так опять же, по пейзажу: по вышке со штыком на ней. А так-то — без обремененности. Сказали иди — идешь, сказали шабаш — отчаливай. И тут, и там — ты, как и все. А обремениться, оно и погодиться".
Иван выслушал тираду Необремененного с грустной улыбкой, молча. А когда сел на мотоцикл и отьехал от склада — ровно ушиб снес от слов вечного зека: "Что — там, что — тут…" Как бы разом спал с глаз туман и впереди разверзлась бездонная пропасть. Мысли взорќвались: "Мы все — как там". Многих ли миновало без "как" это "там". Родной дедушка Данило Игнатьич, дед Галибихин, Федор Пашин, и чуть ли не каждый второй в селе по-бывали там. Многие и из женщин, как вот Агаша фронтовичка, мать Толюшки Лестенько-ва. Отец Ивана со Стариком Соколовым чудом не попали "туда", молитвой убереглись. Да и Сашу Жохова пронесло, "рука спасла". Художник "от беды" сокрывался в глуши родно-го Мохова. Все мы исхитряемся жить не в "той", так в "этой" зоне, с близкой или далекой от глаз "вышкой со штыком нацией и колючкой вокруг".
Высказ этого внутреннего, полуосознанного в себе состояния, — выход за грань доз-воленных мыслей. Они рождали ощущение какой-то приќдавленности, создавали неуют, вроде касания к твоему телу чего-то жесткого, колючего. И вот эти прописные совещания у "Первого", твоя строгая явка на них, словно вызов тебя подследственного к стражнику для проверки — "тут ли ты?.."
С таким разбродом мыслей и душевным раздором, и отправился Иван в райком вместе с председателем, парторгом и главным агрономом. Ехали молча, как "нипошто".
При виде в зале благодушных предов, парторгов, "командиров произќводства", ак-тива, завов и замов, мрачное настроение поспало: все вроде бы и за делом пожаловали. Подлаживаясь под общее настроение, Иван поддался той самой спасительной иронично-сти, что пряталась за высказом веселости и беззаботности. Когда за длинным столом, наќкрытым бордовым бархатом, разместился "штаб" во главе с "Первым", сидевшим позади Ивана, промолвил про себя: "Демиургены вышли". Иван, улыбнувшись, в душе погор-дившись за своих моховцев, выхвативший словцо из серого "евангелья" для наречения новых апосќтолов. Председатель "Зари", уловив его усмешку, как заговорщик соќчувствующему подмигнул, глянув на президиум… Никто не допытывалќся и не дознавался, откуда, из какого ореха возросло это подхвачеќнное молвой словцо "демиургены". Об анекдотах вот тоже не допытыќваются, кто их складывает, преследуют только их пересказ-чиков. Но теперь, кажись, и этого уже не делают. Сами демиургены большой чаќстью их и сочиняют про себя же.
Переговорив о чем-то с сидевшими справа и слева от себя, встал из-за стола "Пер-вый", вышел к трибуне для высказа доклада об итогах. Итоги были всем ясны — отсея-лись. Но за кем-то засекли отход от указаний. Куда и как без этого. Критикой и полага-лось остращать, чтобы "вновь такого не допускать". Задачи тоже известны — те же, что и в прошлом: уход за посевами, подкормка, не затягивать с прополќкой. Ровно бы не скажи об этом с трибуны, так никто бы этого и деќлать не стал. Но и при сказе, кто-то "подкормит", а кто-то и нет. Но все доложат, что выполнено. А вот с прополкой — тут важен выказ. Со-гнать на поле близ дорог старого и малого, нагромоздить кучи надерганных сорняков, чтобы видны были с шоссейки. Сорняки как бы уже и необходимы, иначе чего показы-вать…
Высказав задачи, "Первый с загадом предупридил: "Пора вплотную гоќтовится к ко-совице…" Не к сенокосу, а вот о "косовице". Ровно на косую девку глаз положить… В на-роде издавна был определен день начала сенокоса — Петров день. А пока "Первый настав-лял на заготовќку веточного корма — ломать березовые, осиновые, ивовые прутья. И на ран-ний силос из лопухов, поддомной крапивы, быльника.
После доклада — передых, а затем время для "блудословия". Тут поќлагалось руково-дителям доложить. Не дрогнуть и солгать: что-то, где-то уже и делается "в этом направле-нии". Даже председатель "Зари" поднялся на трибуну и тоже высказался с выхвастом: все будет учтено, и уже приступили…
И вот заключительное слово Нестерова, "Первого". И резолюция, в коќторой всех ответили и всех обязали единые заповеди блюсти. Если в Божьем писании они во спасе-ние души, то тут, скорее, во сохранение должности. И все смиренно успокоились, как ди-тяти под заговорќным словом бабки знахарки.
Иван не вникал в смысл доклада Нестерова и его итогового слова. Забавляясь, вслушивался в его голое, вглядывался в выражение лица, как и когда оно менялось. Вот дошел он до слов "вместе с тем" — насупил брови. Перечислил промахи, упущения. Под-черкнул, каќкие меры своевременно райкомом были приняты, чтобы… И еще прибавил же-сткости в выказе: "Но несмотря на это не обеспечили…" И почти пригрозил: "Нет чувства ответственности…" Ивану казалось, что это какие-то вариации разговора о том, о чем и Необремененный со смаком разглагольствовал. О человеке "там" и" тут", о наставлении как жить в принужденности. Выходило, что все, и он, Иван, за эту принужденность. Так ловчее в зоне…
Через свое отчужденно-созерцательное "участие" в совещании, Иваќну увиделась не только ненужность доклада "Первого", но и самого. Не творец, а всего лишь произно-ситель слов, упоенный, что его пристќрастно слушают. Но это не от тупости или глупости Нестерова, а отќ того, что он приставлен к таким обязанностям, как стражник к вороќтам: не пущать и не выпутать. Сам-то он, "Первый", скорее всего не больно верит, что его такая служба идет на пользу работному люду. Где-то в душе, когда остается наедине с собой, мерзит и самому таќкая своя роль. Но как по-другому-то, по-другому и нельзя, он "Перќвый" под другим "Первым". Вот и тверди, подобно студенту, заученный урок. В каждом деле его — одни повторения того, что тебе внушили. И ты как бы уже забытый человек, без своей мысли, да и разума. А если это вошло в кровь его и твою?.. А сами демиургены — уже сложиќвшиеся биологические особи с установленным складом ума и поведения?
И все же не хотелось в такое верить. Иван с ехидцей улыбнулся, представив Не-стерова этаким творителем, роботом-демиургеном. Вспоќмнился каламбур Тарапуни о на-езжающих в колхоз докладчиках: "Боги не боги, говорят — не дело творят, а мнят, что у ворот рая бдят".
Возвращаясь из райкома, Иван задавал себе вроде и не сегодняшний вопрос: "А что же это такое — совещания?.. Ведь не те, кто их проќводит, и не те, кто на них присутст-вует, а сами эти совещания, как что-то мистическое, правят и умом и делом "новых нас" — колхозниќков. И закрадывается обескураживающий вопрос: "А какая же власть у тех, кто созывает совещания?.." И ответ, как откровение: Власти- то, если разуметь под ней поря-док, никакой у них и нет, только — сила стражников, как вот и в зоне. Обязывают тебя проводить в жизнь что-то, кем-то придуманное, и пугают, принуждают, когда "это" — "в жизнь не проводится". Строптивых из "этой" зоны переводят в "ту". И все уже в какой-то мере Необремененные. И оттого беззаќботно веселые.
2
Следом за райкомовским совещанием Николай Петрович с парторгом, учителем Климовым, собрали свое совещание актива "для домашней проработки заданных уроков". Или еще по-другому: "Для показа: самими уже просмотренных фильмов". Одни "активи-сты" на таких совещаниях подремывают, другие вроде и слушают. Кому что положено сказать — говорят.
Тарапуня, тая еще обиду, спросил председателя, будет ли дана звеќньям самостоя-тельность, или продолжится игра в говорильню?.. Старик Соколов тихо урезонил строп-тивого звеньевого:
— А ты, парень, дело свое дела! ладней, сам-то и не поддавайся говорильне, коли она не по делу.
Николай Петрович поддакнул: "Вот именно". И подвел итоги. На том совещание и закончилось.
Яков Филиппович, Старик Соколов, после "просмотра кина", сказал Тарапуне, что царство небесное, как вот в писании сказано, трудом достается и усилием берется. Тара-пуня буркнул: "Кулаками что ли?.."
— Не кулаками, а терпеливой смиренностью духа в вере!.. — Тарапуќня с недоверчи-вой ухмылкой съехидничал и отошел от Якова Филипповиќча; бросив на ходу: "Верь теле-ге, коли кобыла не тянет".
Старик Соколов на крыльце обождал Ивана, сказал ему:
— И зашел бы вот, Иван Дмитрич, проведал нас с Марьфенькой. А то и не бывал, как мы сюда переехали из своей Сухерки.
Иван слегка смутился. Давно ли Яков Филиппович называл его Ванюќшей… Пошел с ним. О совещании не обмолвились, будто его и не было. Прошли мимо дома деда Гали-бихина. И Яков Филиппович пеќчально вздохнул.
— Праведный страдалец для дления своего рода дом свой сызнова воќзвел. Судьбой так, знать, речено… Оно и возродится жизнь в избранниках. В девятины помянули, в соро-ковины помянем. Дух-то Глеба Федосеевича, а с ним и всех Галибихиных, с нами и будет преќбывать, Смерть к люду прежнего мира приходит двояко горькой. И прах не по обычаю православному земле предается, и дело, улаженное ими, как бы отлетает от тех, кого они оставляют. Настает остылость к позывам душ отчичей и дедичей. Во тьме вот и тыкаемся в глухую стеќну слепцами в неразуме.
Вроде с поминок возвращались. Подошли к дому самого Старика Соколова, пере-везенного из своей Сухерки, исчезнувшей уже насовсем. Из старого — дом стал новым, не под стать нынешнему квартирному жилищу, чего и домом-то не назовешь. В них вселя-ются на время и понеќволе. Это как-то и промелькнуло в голове Ивана, навеянное высказа-ми Старика Соколова.
Под окнами староверского дома в палисаднике разрослись три черемухи, как вот и у самих Кориных. Черемуха запахом отгоняет тлю, мух меньше в окна леќтит. И красиво, когда цветет, и когда черна от ягод. Калитка дома была на цепочке, хозяйка, Марфенька, в огороде что-то делала. И для пропитания и для души, чтобы не поддаваться старости. Это попутно и объяснил Яков Филиппович.
Вошли во мшеные и светлые сени. Из них вели три двери: в жилую избу-пятистенок, в боковую комнату и в две летние задние. Сбоку коридорчик, тоже мшеный, в отхожее место.
В жилой избе — большая русская печка, сложенная самим хозяином. В красном углу стол, накрытый льняной скатертью, вытканный в вольќности самой Маренькой. В про-стенках фотографии родителей, сестер, братьев Якова Филипповича и Марфеньки. Иконы с лампадой — это уж только зраком души виделись, от постороннего взгляда держались спрятано.
Яков Филиппович провел Ивана во вторую половину пятистенка, обсќтавленную городской мебелью. Из нее перешли в боковую комнату, "в сою келью", как назвал ее хозяин. Тут все было выделано руќками его самого. Посреди большой стол, такой же, как и дедушкин у них, Кориных, на веранде. У окна — другой стол, похожий больше на вер-стак. На нем — шубная овчина. Сбоку — старинная швейная машина. Тут же другая — нож-ная. Как и иконы, до недавнего времени, это тоже припрятывалось, да и ныне всего еще остерегайся. Хотя вроде и спадает пора прятанья от подгляда лукаваго. И.все же опас-ность — как прежнее уменье возродить, коли его из рук выбивают… В красном углу, что и жилой избе — иконница. На ней три книги в кожаных переплетах с медными застежками. По святым праздникам они озарялись свечами и читались. Это знакомо Ивану и по обыча-ям своего дома при дедушке Даниле. У внутренней стенки — ладная лежанка, застланная цветным домотканым ковриком. Зимой, да весной и осенью, в мозглую погоду, хорошо на ней, придя с улицы, спину погреть.
В простенке, между вторым и третьим окном от двери, висел портрет самого Якова Филипповича Старика Соколова, Коммуниста во Христе, старовера. Это все и было выка-зано в образе, в самом лике. Иван поглядел на портрет, но ничего не сказал, зная, что хо-зяин уклонится от такого разговора. Но Яков Филиппович, заметив в молчаливом взгляде Ивана выспрос себя, сказал:
— Андрей-то Семенович, Андрюха, художник наш, тут вот и сидел, и рисовал. А меня у столика усадил. Обстановка, вишь, должна соответствовать. Пишу-то, говорит, личность нынешнего мира, сохранившую себя, во завтра. Чтоќбы весь род староверов Со-коловых в ней узнавался. Так что, выходит это и не совсем я… Старики-то мои не дожили своего срока, в лютые дни господь их взял. Но жизнь и их не должна в тлене сгнить… В поќртрете сына, кой вот в пятистенке, наш род как бы уже и в другом зарождении, но от своего-то куда уйти. И он вот — мы… Марфенька свой портрет в сундуке прячет. Не велика вишь, особа, чтобы на карќтине выказываться. Уж коли, говорит, когда покойницей буду… А я вот на портрет свой гляжу, как на первого старовера из Соколовых. Уцелел-то уж видно я по то, чтобы он духом своим в нас жил. Так-то бы где без зрака Спасителя убе-речься.
Не каждого в свою комнату-келью зазывал Яков Филиппович. Только дед Галиби-хин захаживал без зова. Бывал и старец дьяк Акиндий и Марфа Ручейная. Не во вражде с миром живет Коммунист во Христе, и чего бы стеречься дела своих рук от помраченного завистью люда. Кажќдый, как узник "особой зоны", по своему и таится. Эти мысли Ивана и высказал сам Старик Соколов:
— И нет бы греха-то за собой. И отчего бы не славиться трудом своќим каждому, а вот запрет… Не на виду и выделываю овчины, чтобы умению нашему не пропасть. Казна шкуры не принимает, гниют они у люда… А я, глядишь, и сошью шубку. Двое внуков пе-ренимают мое учеќние. Оно и в городе сгодится. Из наших деревенских кого научить, так опять же, не дозволено. Да и бусурманить начнут, бобров ловить на шапки. В городах, го-ворят, на собак и кошек охота. И деда Галибихина кузнечное ремесло, без дозволения его внукам передать, кануќло. А свое в себе и умножать бы по воле с добром для пользы всей державы. Но не разумом, видать, а корыстью плоти живем.
Иван потрогал мякоть овчины, лежавшей на столе. Ровно мурлыкающеќго кота по-гладил. Ремесло в деревнях шло из рода в род. А вот они, прозываемые специалистами, не признавая умения своих родичей, проќсидели полдня за лакированными столами при пус-том балабольстве. Ютились на мягких стульях, издали повезенными. А чтобы их везти-то в лесной край к мастеровым людям. Так и изведется Рогом данный каждому свой особый дар, и оскудеет умом и сердцем понуждеќнный к тварной одинаковости человеческий мир. И пойдет жизнь по худу вопреки Сотворителю, давшему человеку разум созидателя в дление своего замысла.
Лоскут меха Иван оценил слышанным от городских теток словом:
— Товар!.. — сказал, не отрывая руки от меха, как от тепла, придя с мороза.
— То-то и оно, — отозвался Яков Филиппович, словно бы продолжая давний разго-вор. — В таком товаре наша ярославщина, вологодчина и все зимняя Русь ходила. Свои ов-цы, свои овчины, кожи и свои мастера. У нас, староверов Соколовых, все годами пыта-лось-копилось. Каким корнем, корой, что дубить-красить. И все уносится от рук, как му-сор половодьем.
3
В сенцах стукнула дверь, звякнуло душков ведро, послышались шаги. Яков Фи-липпович сказал, что Марфенька пришла. Самоварчик и постаќвит, оно и посидим за чай-ком.
Повинясь, прихватил что-то из стенного шкафа и вышел. Иван окинул взором ста-роверское жилище-келью не уходившего от себя крестьянина. Представил Якова Филип-повича, изображенного на портрете, мастером, чудодейцем в своем деле. И увиделось мысленно, как он по-турецки восседает на своем большом столе. В полотняной длинной рубахе, таких же портах. Из рассказов знал, что портные-шубники за шитьем сидят "с но-гами на столе". На коленях крой, на указательном пальце правой руки светлый наперсток. Мелькает игла с продетой в ушко суровой навощенной нитью… И вот кого-то уже радует обнова. Вспомнилась, усќлышанная от бабушки Анисьи загадка: "Идет коза из Питера, вся в боќка истыкана"… Все в том мире было сказочным, сотворенным волшебќством и волшеб-никами.
Мастеровой люд в глухую зимнюю пору расползался по деревням. Нес сказы были и небылицы, нравы добрые выказывал. Не добрых — не приќглашали, молва впереди их шла… Перебирались мастера из избы в избу, пока не обували, не одевали каждого. Сухе-ровские староверы Соколовы не отходничали. Брали на выделку добротные, романовской породы овец шкуры. Выделывали их по-своему и шили шубы, больше праќздничные. Не о наживе пеклись, об угождении человеку. Когда на ком видели ладную шубейку, выездной тулуп, спрашивали: "У староверов, поди, шили". Это и до сих пор держится в памяти ста-риков.
Яков Филиппович вернулся в свою келью переодетым во все домашнее. Оговорил-ся простодушно, что больно не привычно ему дома не в своем одеянии. Будто обмиршен-ный неподобием… Вместо костюма на нем свеќтло серая толстовка, чуть потемнее — про-сторные брюки. На ногах — мягкие овчинные чувяки, подпитые твердой кожей. Все это шло к его облику, и как бы украшалось бородой, спадающей на грудь. Привлекало опро-щенностью старца-пустынника, отошедшего от мирской суеты. И верно, что Коммунист во Христе, мирянин в вере.
Пока до чаю, присели на стулья, выделанные из прожилистого с виќтыми узорами светлого дерева. Иван знал — особая порода болотной сосны. Тоже вроде своего секрета, выведанного у природы. И надо бы мужику держаться такого своего устава — жить в мир-стве дарами земли. Не забывать праотцово, а воскрешать всякое умение. Но вот, "свое" — не "наше". Но, коли, нет в доме деревенского жителя своих поделок, то нет в нем и само-го жителя. Это уже постоялец, не творец и не крестьянин-самобытец, какого требует зем-ля кормилица. Отсюда и разного рода насмешливо озорноватые высказы зазываемых на всякие совещания стариков. И слышишь: "Сидение по конторам на мягкой подушке не для нашей мужиковой ж…"
Иван провел ладонью по гладкой стойке стула. Яков Филиппович, заќметив это, ска-зал:
— Тут вот я, как набожник в ските, душой и телом свой у себя. А в пятистенке, сы-ном обставленном, вроде в чужом аппортаменте присуќ тствием нахожусь. В гости туда и хожу, к нему и к внукам. Смотрю из любопытства телевизор, что он мне кажет… Для ме-ня-то вот и нет ничего, все с чужа и толкуется как бы в переиначивание меня… А почто бы мне по-ихнему воротить, когда по-моему и выгодней и лаќдней. — Старик Соколов ус-мехнулся тихо, про себя, и заговорил совќсем о другом: — Слышал, поди, от дедушки, то-гдашний наш зоотехник, коего прислали из МТС, Сократом меня обозвал. Я и попытался узнать, кто такой этот Сократ, что им меня охаяли… Выспросил у сына, он мне и прислал старые книги, в коих рассуждения Платона — разговоры разные Сократа… Навиду и держу, и заглядываю. Что-то вроде по-таќмошнему и у нас ныне происходит. Одно другим сменя-ется и каждый раз все неволей оборачивается. И чего бы нам того не перенять, да бы и не повторять по недоуму… — Указал Ивану на полку, где стояли книги, и досказал, с каким-то особым рассудочным смыслом: — Мудрец-то древний в водителе кобылы, как вот в ходо-вой песне извозчик назван, ровню и правителю и себе усматривал. Возница, вишь, талан-том в своем деле должен владеть, чтобы куда не надо в карете не заехать… Демиургом наречен мастер-сотворитель, у которого все усќматривается по Божьему промыслу. А еже-ли Божье творение не признавать, то и остается одно, самим идти в демиургены и богами объявиться, демиургению развести… Вишь как слово-то выговаривается: "деми-ур-ген-и-я". Все — "я", себе и "ура", зачем тут Бог… В грех вот впадаю, как хульное что говорю, ру-гаюсь… А кого ругать-то, коќли не по смыслу жизнь выбрали и мечемся, — как бы покаялся Яков Фиќлиппович и смолк. Помолчал и пооправдывался: — И то подумать, оно отчего бы нашему брату не дать попересуждать о себе, а кто над тобой, того и посердить, коль уж они критику признают… При сырых дровах, если на костер не дуть, то и костру погаснуть, или гореть чадом… Демиургенам-то, и самим от чаду глаза начинает разъедать, вот они сами себя и принимаются поругивать, критиковать, значит. Может больше для виду, но и этим как бы дозволяют тебе тоже зрак свой к небу возвести, а не все на них глядеть. У Платона-то и сказано, как одно другое поедает, и все это идет во вред люду. И вроде как по его же, люда, вине, оттого что не воздержан и искушаем.
Иван слушал Старика Соколова с изумлением. Ему самому никогда не приходило в голову так вот истолковывать, ставшее ходячим, слово демиургены и демиургения. Виде-лась только усмешка. И сами собой всплывали слова "деспотия", "тирания" для поясне-ния этой демиургении… И тут же слеќтало с языка язвительное "демиургенизм", а к нему напрашивались приставки: "правовой", "перспективный", "реальный", "развитой", все те, которые лепились к слову "социализм", где они вроде были и на месте… А вот как сказать "развитой демиургенизм"?.. Явная насмешќка. Скорее всего тут подходят другие определе-ния, данные тому же социализму: "лагерный", "казарменный", "барачный"… "Барачный демиургенизм" — тут уж полная ясность во что мы втюрились по чужеумию. Ни усмешки, ни издевки. Виделась яма, беда, бездна: "яма без дна"… И все как бы "накрывалось" ка-ким-то мягким, затуманивающим сознание словечком: "демиургения". Будто тебя, усып-ленного, завели в дремучую болотину и лишили силы, чтобы выбраться из нее. И спра-шиќвалось: а что же делать?.. Сознание подсказывало: надо выбираться! И начинать с осознания самого себя. Понять — кто же ты?.. Коммунист во Христе и подвигал тебя к та-кому осознанию. В нем не иссякала вера в настание сущего мирства, уложенного право-славным людом от веку. Эту веру он и почел оставить молодому Корину, в ком видел длителя вечного рода радетелей земли. И эти мысли Ивана Яков Филиппович как бы подтвердил своим высказом:
— Как можно пропасть тому, что в нас породилось?.. Оно по приќроде к тебе при-шло и должно ужиться как Богово. Все и пребудет в нас через претерпение во сокруше-ний. Бог благ и милостив. Испытание, коли наслано им, то и прощение грядет, и наладит-ся жительство по правде мирской. В это вот и у Сократа оставалась надежда.
Вера Старика Соколова отвеивала от Ивана грустные и безысходные мысли, нахо-дившие в раздумьях. Тем жизнь и длится вечно, что человек прозревает сквозь скверну, одолевает оневоление и выходит и свету.
Платона и они со Светланой полистали. А брал ли вот в руки его "Диалоги" Сергей Львович Горский, тогдашний эмтеэсовский пропаганќдист. Скорее всего, цитаткой из "главной книги" отделался. И истолковывал эту цитатку так, как и ему самому истолковы-вали: "Мы — большевики-ленинцы и есть демиурги пролетариата, творцы советской со-циалистической жизни". Может и не совсем так, не слово в слово отец пересказал, что эмтеэсовским трактористам втемяшивалось, но это же самое и в институтах студентам профессора в голову вбивали. И разрасталась вширь и в длину племя демиургенов. Ввысь-то не пошло. Эмтеэсовские трактористы, простые парни, созорничали, нарекли свое начальство попавшим в "Евангелье" сократовским словцом. И как сам Сократ и со-кратовцы, поплатились за свои выходки. И верно, что в тиши, вдалеке от людской толпы, скорее видятся "умные" несуразности, и вроде бы случайным знаком клеймятся, как герб на медном пятаке для мирского глаза.
Иван сказал своему Сократу, Коммунисту во Христе, поддаваясь наплывшим вдруг мыслям:
— Демиургизм, это уж точно, чисто наше сотворение "действительного". Сами но-воявленных особей вывели и выпустили на свет божий. Не один, вишь, творец, а многие со властью бога.
— Оно вот, все то, чем бы ладно жить, мимо нас течет и сыплется, как семя из ды-рявого" мешка, — Яков Филиппович рокотнул меднотрубным смешком и посерьезнел. — А должно бы все копиться: в руки возьми, что тебе досталось, улучшение сделай, а там опять передай для нового улучшения. Не из кучки бери, а в кучку добавляй… Старый горшок треснул, у разумного-то мужика новый наготове. И показистей прежнего. В худом щи не сваришь. Пустым словом коли голодного пса раз приманишь… Хироманты вот по руке гадают о судьбе. На ладонях вся твоя жизнь показана. На левой — что от роду тебе Творцом сулено, на правой — чего сам старением своим добиваешься. Левая вот наша и остается богаче правой. Не сотворяем мы того, что судьбой нам дано. Всех на одну дорогу затолкали, оттого вольного ходу и нет. Во свое — преграда, а во чужое общее — двери на-стежь, иди туда, ухитрись и возьми… Добро-то на виду у всех ходит, его и секут, а пога-ненькое по задворкам шастает, не в показе. На задворки неволя и заќ гоняет люд скопом. Мир-то устроен и хитро и просто. Все в нем как на весах. Праведники без грешников, так выходит, сами падут вниз, или будут вверху болтаться, если греховное их перевесит. Грех вот и не дает праведности опуститься до неподобия. Обиженная плоть наќчинает шибко голосить. Но и тут — или зло от нее через край, или малахольное добро без противления. И тут и там беда: коли обида и не у злого завистью переполнится, то же зло и будет. — Яков Филиппович помолчал, вроде бы гадая, как можно такое лихо жизни человеку обой-ти. Но тут же, как бы приметив огонек в ночной дороге, оживилќся. — Вы вот, Корины, о земле радеете, а я оберегаю овечек осоќбой породы на прок. Так ведь зависть обществен-ников: "Мне вот худо, не допущу, чтобы тебе было лучше, чем мне". И все это с полного одобрения, прости Господи, демиургенов… А если у человека в себе раќзумный лад, так при любой власти он к добру тянуться. А от добра — кому бы худо-то?..
4
Марфа Лукинична, приоткрыв дверь, кликнула к чаю. И Яков Филиппович с Ива-ном прошли в гостевой пятистенок.
— Вот коли, в мужицкой избе, по-городскому обставленном, и погосќтюем, — сказал шутливо Яков Филиппович. Сели к самовару. Иван оказался лицом к портрету генерала. Когда проходил через пятистенок в келью старовера, на портрет глянул лишь мельком. А тут с портрета прямо на него устремились молодые глаза самого Коммуниста во Христе. И дерзновение отцовское во взгляде не пряталось. Портрет — это ведь не сам человек в толпе среди себе подобных, когда надо прятать настроение… Не скрывалось тут и ожи-дательное претерпение в чертах лица, осознание готовности к страданию и воля к преодо-лению его. Усмешка в неплотно сжатых губах. "Понимаю вот, — говорил Ивану облик ге-нерала, — но как и ты, колхозным инжеќнер, надеюсь…" Погоны на кителе не выделялись. Звезда Героя тоже на груди стушевана. Будто прилип к кителю опавший с березы осен-ний листок. Главное-то вот это — староверское, что в душе бережется.
Иван несколько раз виделся е генералом, когда он приезжал на побыќвку к родите-лям. В штатском он казался озорноватым мужиком, приживќшимся ненароком в городе. А на портрете, в казенном одеянии, — обеќспокоенным отринутостью от своего деревенского мира… Но все же вот мебель привез в деревню из самой Москвы. Захотел чего-то и не своего в отчем доме, староверском жилище. И вот оно мозолит глаза, мягкое и гладкое.
Хозяйка, Марфенька, заботливо разливала по чашкам чай. В ажурной плетенке из тонких ивовых прутиков лежали сухарики. Ваза с медом, варенье порошковое, сахар в фарфоровой сахарнице. Все вроде бы и по городскому, но с какой-то своей обиходно-стью. Прозорливый ум русских интеллигентов давно усмотрел в крестьянском быту корни высокой культуры своего народа, аристократического такта, "того бы и держаться, а не подкапывать устои, не губить крону живую прижившеќгося дерева, дающего свои плоды земные.
Яков Филиппович, как бы внутренне побужденный к продолжению разговора о житье-бытье, поведал Ивану свои на то думы:
— Без устали говорим, как жить, чего делать, чего не делать, а что жить домом на-до, о том забываем. Взять вот Марфеньку, их семью. Известь обжигали и за ней к ним ез-дили со всей округи. Это и нравилось всем. При нужном деле дом был, и не для себя толь-ко. Земля, она тоже не в оскудении держалась. Землей живи, но и дело досужее знай, чем в долгую зиму заняться. Так божий мир устроен, во всем свой прок.
Марфе Лукиничне припомнилось свое:
— Было-то былое, что бы и вспоминать, — оговорилась она. И оживиќлась: — Всей семьей камни собирали по округе. Отец с сыновьями ямы жгли. На базар ехали с бочками извести. И сами к нам приезжали…
— Во, во, — Яков Филиппович вроде важное что высмотрел. Поставил на блюдце чашку, и как кого-то невидимого предостерег жестом правой руки: — Базар, он мужика жизни учил… Любознатец что-то там всегда выглядит, и свое лучше поймет, душа-то и воззовется по добќру к хорошему. Одному продать свое надо, другому купить, какой в том грех, в рот те ухи… — И вроде чего опасаясь, смолк на своей присказке.
Когда сидели в староверской обители, не разу из уст Якова Филиппоќвича не выпа-ло это его "в рот те уши". А тут, как бывало на совеќщании, спрятался он за свою приго-ворку. Если уж комната, устроенная не по своему ладу, толкает к опасению и окорачивает высказ, то что же происходит в дуле пахаря-сеятеля, когда перед ним, куда не повернись, не его мир. И слетает с изумлением с языка, как зачурание: "В рот те уши, лукаваму коли на руку".
Марфа Лукинична повоспоминала еще с грустью о жизни в пору ее деќвичества, как о постройке, сгинувшей при пожаре. И как бы смирилась:
— Да что говорить-то, о чем уж… И деревни своей нет, только поќмин один. И как без церкви не бывает батюшки, так и без деревни муќжика хозяйского. — Как-то принужденно умолкла, ну тут же оживилась другим воспоминанием, что сапожник ихний деревенский, Федос, в саќмом Питере прославился.
— А за кожей-то на подошвы к нам приезжал, — досказал Яков Филипќпович, — к ста-роверам сухеровским Соколовым. Тысячи людей модно одевала мастеровитая деревен-щина. Образчики-то и теперь заграница нередко с нас прежних берет. А у самих нынеш-них все из рук валится. — Яков Филиппович вскинул пушистую снежную голову, умилил-ся. — Колодочки-то мастера сами выделывали, тоже из нашего, особого сорќта дерева. На-рисует ножку, по картинке и выстраќгивает… Дай ты волю — фабрики бы ладные завели, духом образоваќлись, не в показ один и жили бы. И технологию, как ныне говорят, свою улучили для всего мира годную. В деревнях, по селам, ум и талант державы копился, из земли рос и в человека входил. А тут пыќтливого мужика, кому не лень, в хвост и гриву лупили, в дугу гнули, в рот те уши. Прости господи, в гнев вот вводишься.
Марфа Лукинична как бы смягчила разговор смиренным словом:
— Да что и говорить, чего ждать, коли к делу рук не протяни. — Стала угощать Ива-на.
Как бы обиженные мирским неладом, перешли на разговоры о своем домашнем. О пчелах, какой нынче мед будет, о ягодах, о вареньях пользительных, целебных травах, за которыми родня городская приезжает. Яков Филиппович допил чай скорым глотком, опустил руки на скатерть. И как бы опираясь на них, медленно поднялся, переведя взгляд на Ивана.
— Пойдем-ка, Ванюша, заглянем еще в мою келейку-обитель. Я тебе шубейку пра-правнучкину покажу. По парижским картинкам сшил. Ненароќком заграница на москвичке увидит, так и мое там переймет.
Иван поблагодарил Марфу Лукиничну, встал. Когда вновь входил в келью, обратил внимание на дверь, как она легко ходит на кованых петлях, выделанных дедом Галибихи-ным. "Вроде вход в тайны тайн", — подумалось.
— Сшил шубейку-то из своей овчины. Нашу простоту с новой модой и скрестил. Так вот и одеваю сухеровских москвичек… — Говорил, вроќде секреты ведал. — Так что шель-мовки делают, на мои одежины иностќранные ярлыки лепят… Вот как себя-то, и свое лю-бим, дорожим, горќдимся. А за что нас тогда другим ценить-уважать?.. — Во всей фигуре старовера, прямой спине, заволосенном затылке, голове, как бы выќказывался безобидный упрек и ему, Ивану, колхозному инженеру. "Не тебе, вишь, сегодняшнему такое говорю, а верю в тебя завтрашнего. Выдюжить должен, как вот и я, старовер, выдюжил, и оберег ремесло родовое свое для будущего себя…" Внутренним голосом это Ивану и подсказыва-лось. И Яков Филиппович, как бы угадывая мысли Ивана, качнул бородой в знак согласия, усмехнулся, добродушно: — Время-то свое и для заморских ярлычников настанет. Вспом-нят проќделки, и устыдятся, как сраму на себе, — глянул вверх, вроде в какую-то даль. — А пока вот мы какие, в заграничном ходим, в таком, чего и в Париже не увидишь… Я, греш-ным делом, ярлычок свой на шелке русской вязью вышил. Баской получился, побаскови-тей заграничного… Пускай вот и полюбуются, поразгадывают откуда он…
За разговорами Яков Филиппович подошел к задней стенке своей кеќльи, где были вделаны шкафы с незаметными створками. В одном из них и хранилась правнучкина шу-бейка. Достал ее и положил на большой портновский стол. Раскинул полы вверх мехом.
— Вот сюда чужой ярлык и пришпандоривают генеральские детушки к сшитой дре-мучим дедом одежине: мы заграничные.
Шуба была мягкая, и не скажешь, что из овечьей овчины. Верх коричнево-сизый с синью. Секрет мастера в подборе коры, кореньев, камќней цветных для дубления и окра-ски. Умелец до всего сам доискивался. Не брезговал и распознаванием чего-то загранич-ного.
Яков Филиппович привычным жестом огладил волосья бороды и этим снял вроде как тяжесть с себя. Поведал о другом.
— Знаешь ведь поди от дедушки Данила, да и от отца, в округе наќ шей, слитом те-перь в единый колхоз, было четыре водяных мельницы, а ветряков, толчей, опихалок, маслобоек не сразу и сочтешь. Большая даровая сила. И начальства над ней никакого, все само по себе. И почтобы зорить все это. Уменье есть, изготовить новые механизмы для них… Но нигде вишь, такого нет, так и нам не надо… А море вот соорудили в лютый убы-ток себе. Сколько полей, лугов, деревень с церквами затопили. Беду с глупом и повенча-ли… Лозунг такой вжили: смычка деревни с городом… Тьфу ты, срамота, как о животине о человеке стали говорить. — Яков Филиппович брезгливо сморщился, погодил и опять стал тихо вещать о прожитом, будто влагу светлую для питья собирать. — Кирпичи обжи-гали, смолу гнали… — улыбнулся незаметно и высказал неосудно: — А рядом со смолокур-ней и самогонный аппаратик ставили. Как праздник без этого… Запрет был, он и понуж-дал хитрить и плутовать. При свободе-то и меньше зелья пилось, а тут принуждение за-претом. Как уворованного и не жалеешь. Тарное действо, оно уже причастие… Или вот кожи — береглись, не гнили, выќ делывать не отправляли за море. По деревням тряпье со-бирали, кости. И такой промысел был, как живодеры. Наезжали они по расплодившихся кошек, собак, старых лошадей. Милосердно все и делали… А тут скотину ровно по суду в телятниках везут. А она чует гибель и плачет. Не приходилось видеть?.. — Глянул на Ива-на. — К скотине жалость, оно сбережение и своей судьбы. — Скрестил руки на груди, будто уже и сам навек обреченный на невинную кару за мирскую нескладицу жизни. — Доќброй душе больно вот, когда дерево ранят… Хозяин, бывало, умелого и ловкого звал для убоя животины. А тот приходил в определенные дни, даже и часы. И мясо от его легкой руки было чистое, благословќленное. Люди знали, когда что надо делать без греха, с пользой. Огоќрод сажать, овощи с грядок снимать. Богом дано, с небом и совет деќржи… Для чего сказано-то мной такое?.. — Яков Филиппович выждал и истолковал свой выспрос: — Отняли от человека его трудовое дело, этим и сотворительной силы его лишили. В Писании-то как сказано: "В начале было Слово… Оно было в начале у Бога…" Бог одарил своим Сло-вом и человека. А человеки Слово Божье умертвили, стали все делать не по слову, во блу-де.
В этом высказе Коммуниста во Христе Ивану услышалась исповедь и напутствие ему, потомку рода хлеборобов Кориных. Иван знал, что Старик Соколов исполнял тут наказ дедушки Данила. Как вот настает пора вызревания хлебов, плоду на дереве, так и тут подсказалась жизнью пора узнаваќния назначенного тебе завета. Все нажитое прадеда-ми и дедами выметеќно из душ потомков. И уже невдомек, отчего это так наладится твое житье. Но думы о вечном все равно от тебя не отходят. Под неотстуќпностью их прозрева-ет и сознание. Никакое новое не может взяться из ни от чего. Это говорил Ивану и сам де-душка. Но все стушевывалось и размывалось под напором демиургизма. Память все на-стойчивее начинала что-то подсказывать… Старик Соколов и уловил в Иване перемеќны, высказал завет дедушки.
Дав улечься мыслям в голове Ивана, Яков Филиппович как бы указал ему на того невидимого тленного чудища, в утробе которого все они и оказались:
— В черном нутре своей жизни мы все и очутились, и начали истлевать. И от того это, что слово Божье и законы его попрали. А коли к благому зова не стало, то и забыли о сатане. А ему, лукавому, то и надо. Глазеет на нас таких и радуется. И подзуживает каж-дого по отдельќности. В сумятице и пляшем под его дуду… А так ли поведено люду жить?.. То-то и оно… — Коммунист во Христе кивнул головой, уверованный, что Ивану известен ответ, доска воду т зал: — Отдавай матушке земќле все, что от нее берешь, не оскверняй ее, творящую. Не лей в ого, чего сам пить не станешь. Будь чист и чистоту береги… Вот в Библии Бог вещает пророку: пеки ячменные лепешки принародно и замешивай их на че-ловеческом кале. А когда пророк взмолился. Бог поќсоветовал вместо кала брать коровий помет… — Старик Соколов посќмотрел на Ивана без усмешки. Иван ответил вопроситель-ным взглядом; может так же, как и пророк Богу… — Все в Святом Писании иносказно, ра-зумения человеческого требует. Глазом гляди, ухом слушай, а умом раскидывай, о чем притча. Иначе-то как тебе сегодняшнему о будущем было сказать. Сам о деле благом и чистом помышляй… Что входит в тебя, все чисто, а выходит — нечистое. Это Христос из-рек. Нечистое, выделенное из чистого, на поле хлебное внеси. Земля все снова и преќвратит в чистое. И не будет в питье твоем и в еде твоей кала и поќмета. Вот вы навозохранилище устроили при ферме. И не станет Божеќская вода разбавляться жижей навозной. И не бу-дем есть лепешки, замешанные на кале и помете, что Бог пророку в назидание грешным насулил.
Иван выслушал с каким-то изумлением, не спрашивая ни о чем Старика Соколова Якова Филипповича. Это были и его самого думы, не взявшиеся еще разумом и оставав-шиеся без высказа… То же навоќзохранилище, задумано больше для отчета: вот механизи-ровали. Но выходит — по Божьему промыслу. Дела такого сама природа требует. И впадает это в голову тем, кто у самого дела стоит. И почто бы демиургенам висеть опасным гру-зом над головами творящих жизнь. И верно что — лукавому коли на руку.