"А. Блок. Ночные часы. К-во "Мусагет"; "Н. Клюев. Сосен перезвон. К-во "Знаменский и К°, М."; "К. Бальмонт. Полное собрание стихотворений. т. 8. К-во "Скорпион"; "Поль Верлен. Собрание стихотворений. Перевод В. Брюсова. К-во "Скорпион"; "Поль Верлен. Записки вдовца. К-во "Альциона"; "М. Веселкова-Кильштедт. Песни забытой усадьбы"; "В. Шершеневич. Весенние проталинки"; "Ив. Генигин. Стихотворения" (Аполлон, No 1);
"В. Брюсов. Зеркало теней. К-во "Скорпион"; "М. Зенкевич. Дикая порфира. К-во "Цех Поэтов"; "Е. Кузьмина-Караваева. Скифские черепки. К-во "Цех Поэтов""; "Г. Иванов. Отплытие на о. Цитеру (?)" (Аполлон, No 3 - 4);
"М. Цветаева. Волшебный фонарь. К-во "Оле Лукойе". М."; "П. Радимов. Полевые псалмы. Казань, 1912"; "В. Курдюмов. Азра"; "А. Бурнакин. Разлука. Изд. 2-е, М., 1912"; "Саша Черный. Сатиры и лирика. Кн. 2-я. Изд-во "Шиповник""; "П. Потемкин. Герань. Изд-во Корнфельда. СПб." (Аполлон, No 5);
"В. Иванов. Cor Ardens. Ч. 2. Изд-во "Скорпион"; "Н. Клюев. Братские песни. Кн. 2. Изд-во "Новая Земля""; "В. Нарбут. Аллилуйя. Изд-во "Цех Поэтов""; "Гр. П. Бобринский. Стихи. СПб."О. Уайльд. Сфинкс. Пер. Л. Дейча. Изд-во "Маски"" (Аполлон, No 6);
"А. Блок. Собрание стихотворений в 3-х книгах. Изд-во "Мусагет", М."; "М. Кузмин. Осенние озера. Изд-во "Скорпион"" (Аполлон, No 8);
"С. Городецкий. Ива. Изд-во "Шиповник", СПб., 1913"; "Вл. Бестужев. Возвращенье. Изд-во "Цех Поэтов", 1913" (Аполлон, No 9). "Б. Гуревич. Вечно человеческое"; "Н. Животов. Южные цветы"; "Бронислав Кудиш. Лунные напевы"; "Мих. Левин. Juvenilia" (Аполлон, No 10).
В ж/н "Аполлон" No 9 напечатана рецензия за подписью " Н. Г." "Драматические произведения бар. М. Ливен. Цезарь Борджиа. СПБ.", написанная, по-видимому, Н. Гумилевым.
В течение года н а п е ч а т а н ы следующие отзывы о Н. Гумилеве:
в рецензиях на сб. "Чужое небо" - М. Чуносова (Новое слово, No 7); Вл. Нарбута (Новая жизнь, No 9); М. Кузмина (Аполлон, No 2); Бор. Садовского (Современник, No 4); С. Городецкого (Речь, No 283, от 15 октября); В. Брюсова (Русская мысль. В обзоре "Сегодняшний день русской поэзии"); без подписи (Гиперборей, No 1).
Оценка сб. "Жемчуга" в статье К. Чуковского "Русская литература за 1911 год" (ежегодник газ. "Речь" за 1912 г.).
1913
И Апокалипсис здесь был написан...
По дневнику Лукницкого можно судить о спорах той зимы. В коротких, сухих, хронологически точных записях ощущается нервный, сильный, наполненный пульс дней. Листаешь записи - кажется, нет событий, вернее, нет сюжетов событий. Только одно наполняет зимние месяцы - разговоры: собрались, обсуждали, собрались... Но именно в них, в этих разговорах, - главный нерв, главное событие.
Поэты обсуждают пути развития поэзии - они думают о своей судьбе. Что же такое жизнь поэта, как не его стихи? Все то, что происходит вне стихов и вопреки стихам, - лишь жестоко потерянное время. Жизнь тогда полна и ярка, когда каждая секунда рождает желание стихов. Стихи для Гумилева - суть и смысл жизни. Сейчас пишется тяжело, мучительно, слова кажутся невыразительными, но есть надежда - придут новые слова, нужно искать и работать. Сколько уже было таких мучительно-безысходных, тоскливых тупиков, и каждая безнадежность была лишь началом нового пути. Надо двигаться дальше - но как? Он считает: нужен совершенно новый подход к стихам, к искусству, к жизни. Главная его мысль - высочайшая духовность человеческой жизни и поэзии. Он пишет: "Поэзия и религия - две стороны одной и той же монеты. И та и другая требуют от человека духовной работы. Но не во имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, неизвестной им самим. Этика приспособляет человека к жизни в обществе, эстетика стремится увеличить его способность наслаждаться. Руководство же в перерождении человека в высший тип принадлежит религии и поэзии. Религия обращается к коллективу. Для ее целей, будь то построение небесного Иерусалима, повсеместное прославление Аллаха, очищение материи в Нирване, необходимы совместные усилия, своего рода работа полипов, образующая коралловый риф. Поэзия всегда обращается к личности. Даже там, где поэт говорит с толпой, - он говорит отдельно с каждым из толпы. От личности поэзия требует того же, чего религия от коллектива. Во-первых, признания своей единственности и всемогущества, во-вторых, усовершенствования своей природы. Поэт, понявший "трав неясный запах", хочет, чтобы то же стал чувствовать и читатель. Ему надо, чтобы всем была "звездная книга ясна" и "с ним говорила морская волна". Поэтому поэт в минуты творчества должен быть обладателем какого-нибудь ощущения, до него не осознанного и ценного. Это рождает в нем чувство катастрофичности, ему кажется, что он говорит свое последнее и самое главное, без познания чего не стоило земле и рождаться. Это совсем особенное чувство, иногда наполняющее таким трепетом, что оно мешало бы говорить, если бы не сопутствующее ему чувство победности, сознание того, что творить совершенные сочетания слов, подобные тем, которые некогда воскрешали мертвых, разрушали стены".
Духовность делает человека Человеком, Сверхчеловеком, то есть существом, полным творческих сил, желаний, чистых помыслов, благородных поступков, - эта идея всегда была близка и дорога Гумилеву. Но в ранних стихах сила и благородство проверялись сопротивлением жизни, бесстрашием перед случайностями и горестями, сейчас же для него смысл - в духовной значительности, в духовной высоте и душевной щедрости человека, в его нравственной чистоте.
"...От всякого отношения к чему-либо, к людям ли, к вещам ли или мыслям, мы требуем прежде всего, чтобы оно было целомудренным. Под этим я подразумеваю право каждого явления быть самоценным, не нуждаться в оправдании своего бытия, и другое право - более высокое - служить другим.
Гомер оттачивал свои гекзаметры, не заботясь ни о чем, кроме гласных звуков и согласных, цезур и спондеев, и к ним приноравливал содержание. Однако он счел бы себя плохим работником, если бы затуманенные взоры девушек не увеличивали красоту мира".
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
18.07.1925
Большой разговор - о "Цехе", об акмеизме, о том, что такое акмеизм. АА: "Недоброво: акмеизм - это личные черты творчества Николая Степановича. Чем отличаются стихи акмеистов от стихов, скажем, начала XIX века? Какой же это акмеизм? Реакция на символизм просто потому, что символизм под руку попадался. Николай Степанович - если вчитаться - символист. Мандельштам: его поэзия - темная, непонятная для публики, византийская, при чем же здесь акмеизм? Ахматова: те же черты, которые дают ей Эйхенбаум и другие, эмоциональность, экономия слов, насыщенность, интонация - разве все это было теорией Николая Степановича? Это есть у каждого поэта XIX века, и при чем же здесь акмеизм? С. Городецкий: во-первых, очень плохой поэт, во-вторых, он был сначала мистическим анархистом, потом - теории Вяч. Иванова, потом акмеист, потом "Лукоморье" и "патриотические" стихи, а теперь - коммунист. У него своей индивидуальности нет. В 1913- 1914 гг. нам было странно, что Городецкий - синдик "Цеха", как-то странно... В "Цехе" все были равноправны, спорили. Не было такого "начальства". Гумилева или кого-нибудь. Мало вышло? Уже Гумилева, Мандельштама - достаточно. В "Цехе" 25 человек - значит, 1 на 10 вышел, а у Случевского было человек 40 - и никого. А из "Звучащей раковины" или 3-го "Цеха" разве вышел кто-нибудь? "Звучащая раковина" ужасные стихи, ужасный сборник "Город". Какой-нибудь кружок седьмого года ощущался очень плохим. Мы видели все его недостатки. А если стихи "Звучащей раковины" не ощущали - это потому, что нет перспективы... "Гиперборей": стихи лучше, чем в других журналах того времени. Дал ли что-нибудь "Цех"? Конечно, что-то дал просто потому, что там спорили... указывая на явные недостатки. Но Николай Степанович мог прийти так же к Мандельштаму или к любому из нас. И ему сказали бы то же самое... А у других такого Бруни - не было, кому прочитать, он дожидался "Цеха", чтоб узнать мнение. И из них все равно ничего не вышло.
Василий Гиппиус, как тогда был под влиянием брата, так и теперь брата вспоминает все время в своих воспоминаниях. Тусклые сообщения. Помнит только, что он сам развивался, поэтому разговоры, суждения Николая Степановича некоторые помнит. У него больше ничего и не было... Неудачник... А был веселым, жизнерадостным, жизнь таким сделала..."
В чем же была суть выступлений Гумилева,- суть его программы? Гумилев считал: "символизм закончил свой круг развития и теперь падает", но гибель одного литературного стиля - рождение и начало другого - какого?
Гумилев утверждает: "... на смену идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм (от слова акме - высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора) или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме".
В чем же новые принципы, основной смысл? Гумилев твердо убежден: сознавать самоценность каждого явления:
"...Ощущая себя явлениями среди явлений... мы становимся причастны мировому ритму, принимаем все воздействия на нас, и в свою очередь воздействуем сами. Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия ежечасно угадывать то, чем будет следующий час для нас, для нашего дела, для всего мира, и торопить его приближение. И, как высшая награда, ни на миг не останавливая нашего внимания, грезится нам образ последнего часа, который не наступит никогда".
Акмеизму чуждо духовное бунтарство:
"Бунтовать... во имя иных условий бытия ломать стену, когда перед ним открытая дверь. Здесь этика становится эстетикой, расширяясь до области последней. Здесь индивидуализм в высшем своем напряжении творит общественность. Здесь Бог становится Богом Живым, потому что человек почувствовал себя достойным такого Бога. Здесь смерть - занавес, отделяющий нас от актеров, от зрителей, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание - а что будет дальше?"
Гумилев провозглашает еще один важный принцип:
"Разумеется, познание Бога, прекрасная дама Теология останется на своем престоле, но ни ее низводить до степени литературы, ни литературу поднимать в ее алмазный холод акмеисты не хотят. Что же касается ангелов, демонов, стихийных и прочих духов, то они входят в состав материала художника и не должны больше земной тяжестью перевешивать другие взятые им образы".
"Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе... Детски-мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания - вот то, что дает нам неведомое".
Может быть, Гумилеву удалось сформулировать один из самых глубоких законов человеческой жизни, вернее, условие счастья жизни - смиренно признать существование тайны и не все стремиться объяснить и разгадать, может быть, в существовании таинственных явлений и настроений - залог бодрости человеческого духа, его неукротимости и его романтичности?!
Принцип акмеизма:
"всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками".
Иногда разгадки или попытки разгадок, что случается чаще всего, упрощают жизнь, но делают ее бледнее и беднее.
"Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона (Вийона) и Теофиля Готье. Подбор этих имен не произволен. Каждое из них - краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии. Шекспир показал внутренний мир человека, Рабле - тело и его радости, мудрую физиологичность, Виллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все - и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие, Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм".
Такое соединенье имен и авторитетов вызвало у многих недоумение, протест: как можно соединить несоединимое? Может ли быть такое рассредоточение вкусов основой нового, живого, деятельного направления кумиры слишком разные и слишком исключающие друг друга для стройного единства, строгого вкуса? Но те, кто отвергал, не чувствовали самого главного - того, что привлекало в этих мастерах Гумилева, - удивительное чувство жизни, реальности жизни человека.
"Соединить в себе эти четыре момента - вот та мечта, которая объединяет между собою людей, так смело назвавших себя акмеистами".
Гумилеву было двадцать шесть лет, когда он, обдумав и тщательно взвесив все, выступил со своей программой. Конечно же несколько возбужденный тон и повышенная страстность изложения вызывали порой снисходительные усмешки, и тем не менее - позиция обоснована Гумилевым четко и ясно.
Гумилев убежден: как бы великолепны, мудры и прекрасны ни были идеи и желания, они пропадут, если не найдут достойного способа выражения, и поэт как мыслитель, творец не выразит себя, если не сможет найти достойную форму достойным мыслям и глубоким чувствам. Гумилев болезненно остро понимает и ощущает это, вот почему именно сейчас, думая о новом направлении поэзии, он так много значения придает ремеслу.
"Поэт формы! Вот слово, которое утилитаристы бросают всегда истинным художникам. Что касается меня, то пока мне не отделят отчетливо в какой-либо фразе ее форму от содержания, я буду утверждать, что это - два слова, лишенных смысла. Подобно тому как нельзя извлечь из физического тела качества, его образующие, то есть его цвет, протяженность, плотность, не сведя его к пустой абстракции, - одним словом, не уничтожив его, так нельзя отнять форму у идеи, ибо идея существует только в силу своей формы. Невозможно представить себе идею, которая не имела бы формы, так же как не формы, которая не выражала бы идеи".
Внимание к слову, к возможностям слова и вера в магию слов всегда были важны для Гумилева, но этой зимой его обеспокоенность словотворчеством приобретает более ясные и четкие формы выражения. Он пытается выстроить теорию технологии творчества. Для чего? Для высшего мастерства, которое одно позволит не расточать богатства, данные Богом, Природой - слову, а приумножать его. Ему близки слова Делакруа:
"Надо неустанно изучать технику своего искусства, чтобы не думать о ней в минуты творчества".
В "Письмах о русской поэзии" ясно и отчетливо прослеживается эта мысль Гумилева. О чем бы он ни писал, чье бы творчество ни разбирал и ни оценивал, он непременно будет говорить о ремесле, об умении мастера выразить себя в слове.
Зима 1912-1913г.Рабочий ритм Гумилева жесткий, как всегда. Времени катастрофически не хватает, но не хватает и сил отказаться хотя бы от части взятых на себя обязательств и дел. Гумилев не умеет и не хочет ничем жертвовать. Ему кажется, он прав в своем состязании со временем: занятый человек тем и отличается от праздного, что успевает все. Гумилеву всегда была близка формула: жить надо не "слегка", а с возможной напряженностью всех сил, физических и духовных. Тратя максимум сил, мы не истощаем себя, а умножаем источники сил.
Главное для него сейчас - действовать. Идея, которую он так долго и трепетно вынашивал, уже бродит в мире, тревожит умы, но ее нужно оберегать и защищать. За идеями, как и за детьми, нужен уход, им нужно внимание, только тогда они становятся полноценными, сильными, красивыми. На каждом заседании "Цеха Поэтов" он не устает повторять, обосновывать свои принципы понимания искусства, методы совершенствования поэтического мастерства - ибо только в стремлении к совершенству можно добиться счастья обладания миром, искусством, своим духом.
На заседаниях "Цеха" он говорит о технике поэтического творчества:
"Происхождение отдельных стихотворений таинственно схоже с происхождением живых организмов. Душа поэта получает толчок из внешнего мира, иногда в незабываемо яркий миг, иногда смутно, как зачатье во сне, и долго приходится вынашивать зародыш будущего творения, прислушиваясь к робким движениям еще не окрепшей новой жизни. Все действует на ход ее развития - и косой луч луны, и внезапно услышанная мелодия, и прочитанная книга, и запах цветка. Все определяет ее будущую судьбу. Древние уважали молчавшего поэта, как уважают женщину, готовящуюся стать матерью.
Наконец, в муках, схожих с муками деторождения (об этом говорит Тургенев), появляется стихотворение. Благо ему, если в момент его появления поэт не был увлечен какими-нибудь посторонними искусству соображениями, если, кроткий, как голубь, он стремился передать уже выношенное, готовое и, мудрый как змей, старался заключить все это в наиболее совершенную форму.
Такое стихотворение может жить века, переходя от временного забвения к новой славе и даже умерев, подобно царю Соломону, долго еще будет внушать священный трепет людям. Такова Илиада...