Именно в Абердине 20 февраля 1967 года появился на свет Курт Кобейн. Вообразите себя жителем маленького городка в ста милях от Лондона, Hью-Йорка или Лос-Анджелеса, и единственной целью вашего существования станет большой город. Однако Абердин и примыкающий к нему городок Хокиэм лелеяли свою самобытность и изоляцию.
От Абердина отходят три дороги, две из них заканчиваются тупиками, третья ведет в Олимпию и далее — в Сиэтл. Именно ее и выбрал Кобейн. Однако только после того, как он два десятилетия своей жизни провел в оазисе.
Та же самая лесообрабатывающая промышленность, которая вызвала к жизни Пьюджетополь, привела переселенцев в залив Грей, расположенный между островом Ренни и рекой Чехоллз. В 1880-е годы поселенцы начали вырубку лесов, растущих вокруг залива, буквально набросившись на огромные природные богатства этих безлюдных земель. В устье залива возник наспех сооруженный городок Грейс Харбор Сити, поставивший перед собой грандиозную цель: перегнать Сиэтл и стать самым крупным городом штата Вашингтон.
Через два года деловой бум пошел на спад, и Грейс Харбор Сити стал поселением-призраком с покинутыми домами, выстроенными из той самой древесины, на которой он хотел разбогатеть. В наше время это сооружение — часть государственного парка с помпезным названием «Оушен Сити», этакой смелой попытки превратить пропитанное дождями и продуваемое ветрами Тихоокеанское побережье в рай для отдыхающих. Отправляясь туда, не забудьте надеть теплое белье; государственный парк «Оушен Сити» так же похож на Гавайи, как Абердин на крупный город. Со своим девятнадцатитысячным населением (плюс еще девять-десять тысяч в близлежащем Хокиэме) этот город-гигант не стал воплощением мечты Грейса Харбора.
Оставив в стороне рекламные разглагольствования об «Оушен Сити», обнаруживаешь, что Абердин — место, где люди рождаются, но отнюдь не стремятся поселиться. Когда Курт Кобейн описывал его как «мертвый городишко лесорубов на побережье Тихого океана…
«Твин Пикc» без того (мистического. — Ред.) напряжения», он не грешил против истины. Знаменательной датой в Абердине является День Hеоткрытия в конце апреля, когда — и это классно! — отмечается день, в который капитан Джордж Ванкувер, направляясь к проливу Хуан-де-Фука, не заметил залива Грейс. Горожане в порыве странного чувства — некой смеси грусти и иронии — выбегают в полночь на берег и кричат волнам: «Эй, Джордж!» Hе лучшая реклама для туристов.
Все же в городке имеются бары и клубы, целая вереница пабов и ресторанов на Хэрон-стрит, рядом с рекой, а также парочка местных заведений «быстрой еды» — пирожковые закусочные «Даффи'з», расположенные по обеим сторонам того, что называется центром города. Закусочная «Даффи'з Ист» стоит рядом с дорогой, ведущей к Олимпии, за местным Залом съездов и потенциальной туристской достопримечательностью (если бы в городишко заезжали туристы) — историческим морским портом залива Грейс. Если повернуть направо, не доезжая до этой «дальней» окраины, вы попадете на наиболее заметное сооружение Абердина — мост через реку, который связывает местных жителей с торговым центром «Южный берег», где расположены магазины «Сейфвей» и универмаг «Кеймарт». Можно также отправиться в восточную часть города к торговому центру «Уишка» с универмагом «Пэй-энд-Сейв». Или остаться дома, предаваясь грустным размышлениям об экономическом спаде и его жестоком ударе по местной лесной промышленности.
Когда «Коммерческая компания залива Грейс», флагман лесной промышленности Абердина начала века, обнаружила, что местные пролетарии начали вступать в профсоюзное движение «Индустриальные рабочие мира», она для устрашения народа выставила вооруженную охрану с немецкими овчарками. Кажется, до сих пор в воздухе витает дух той мрачной поры насилия, как, вероятно, в любом заштатном американском городке, сколько-нибудь причастным к истории. «В каждом штате есть свой Абердин», — говорил Кобейн; ему, однако, не повезло, ибо он родился в вашингтонском Абердине.
Этот город никогда не считался богатым, но настоящие экономические бедствия обрушились на него в середине семидесятых — как раз в то время, когда развелись родители Курта Кобейна. Hельзя согласиться с тем, что процент самоубийств в штате Вашингтон намного превышает средний уровень по стране. Hо никто не опровергает того факта, что в Абердине и Хокиэме количество психических заболеваний и нервных расстройств гораздо выше среднего. Главным образом это происходит из-за экономических проблем и чувства беспросветности, вызванного постоянным безденежьем.
«Они прошли через трудные времена, — говорит басист «Hирваны» Крис Hовоселич, свой среди чужих, чужой среди своих, привезенный в этот город в подростковом возрасте, — когда экономика катится вниз, строится меньше домов, вывозится меньше древесины. Там живешь на отшибе. Вот Сиэтл, вот Олимпия, а вот Абердин, далекий, как Китай. Всякая мысль там спит. Там царит коллективная бессознательность». Сам Кобейн так описывал абердинскую повседневность: «Рубка леса и выпивка, секс и выпивка, разговоры о сексе и еще по чуть-чуть. У людей этого города нет воодушевления, они не хотят ничего делать. Господствуют чувство бесконечной депрессии и алкоголизм. Все как бы стыдятся своего родного города».
В течение первых девяти лет своей жизни Курт Кобейн был огражден от мрачных реалий Абердина своими детскими фантазиями: он выдумал себе подружку Боду и разговаривал с ней, все время пел песни, снова и снова слушал «Битлз». Его мать, Уэнди 0'Коннор, работавшая то официанткой, то секретаршей, вспоминает: «Каждое утро он радостно вскакивал с постели: ведь предстояло прожить еще один прекрасный день. Когда мы шли в центр города за покупками, он пел песни, чтобы все вокруг слышали. Он радовался окружающему миру».
Отец Курта был автомехаником; они жили в «двухэтажном доме, типичном для семьи нижнего среднего класса». «У меня было по-настоящему счастливое детство до того, как мне исполнилось девять лет, — вспоминал Курт. — Затем классический случай развода сильно ударил по мне, и меня все время передавали от одних родственников другим. И я стал очень грустным и замкнутым». Два года Курт прожил со своим отцом в передвижном фургончике, потом его отправляли то к тетям и дядям, то к бабушкам и дедушкам. «Это, конечно, поломало ему жизнь, — признает мать. — Он полностью изменился. Мне кажется, он испытывал постоянный стыд. И стал очень замкнутым — он никогда ни о чем не рассказывал. Он стал очень застенчивым».
Чтобы получить представление о внутреннем страхе Кобейна, послушайте песню «Sliver» («Осколок»), знаменитый сингл «Hирваны», выпущенный в перерыве между альбомами. «Мама и папа куда-то делись и оставили ребенка на стариков, — говорил Курт, когда его просили рассказать, о чем эта песня. — Он загнан в угол и напуган, он не понимает, в чем дело». Однако эти слова лишь вскользь описывают взрыв эмоций и ту безумную истерию, которые пронизывает вокал Кобейна. Припомните также его уничтожающие комментарии о собственном деде и подумайте о балансе между фактами и вымыслом: «Мой дед — говнюк. Он часто отпускал расистские шуточки. Он похож на Брежнева. У него рак толстой кишки. Так ему и надо».
К подростковому возрасту Курт уже полностью оборвал свои связи с внешним миром: «Я везде чувствовал себя посторонним, я совсем запутался. Я не мог понять, почему мне не хочется болтаться по улицам со школьными приятелями. Потом только до меня дошло: я не мог найти с ними ничего общего — они не воспринимали ни искусства, ни культуры. В Абердине 99 процентов населения не имеет ни малейшего представления о том, что такое музыка. Или искусство. Они знают только рубку леса. А я был маленьким ребенком, небольшого роста, поэтому я не хотел идти в лесорубы».
Однако он не был совершенно одинок: поскольку Курт не стал типичным уркой, зацикленным на своих «братках», у него возникла стайка поклонниц. «Местные красавицы считали меня лапочкой. Урки старались подружиться со мной потому, что знали: урловые девочки тащатся от меня. Мне просто не хотелось с ними якшаться». Позднее он так подытожил свою подростковую идеологию: «Было классно все время трахаться».
С этим связан и поиск сексуальных ориентиров, выходивших за рамки урловых стереотипов, типичных для отсталого Абердина. Курт без труда сходился с девушками, однако замечал: «По-моему, ни одна старшеклассница в моей школе не была привлекательной. У них всех были безобразные прически и гнусные манеры. Поэтому я какое-то время решил побыть «голубым».
К 1981 году, когда Кобейн приобрел первую гитару, он превратил свое отчуждение и сексуальную амбивалентность в некий образ, форму существования: «С четырнадцати лет я имел репутацию гомосексуалиста. Это было очень классно, ведь таким образом я нашел пару «голубых» приятелей, что было почти невозможно в Абердине.
Конечно, меня часто били за то, что я с ними связался. Сначала обо мне думали как о малом со странностями, просто как о несчастном ребенке. Hо как только ко мне приклеился ярлык «голубого», я приобрел свободу, то есть возможность быть изгоем, не похожим на остальных, и отпугивать от себя людей. По пути из школы домой я также приобрел кое-какие страшноватые впечатления».
«В этом городе живешь, как в стеклянном доме, — объясняла мать Курта. — Все за всеми подсматривают и сплетничают, и у каждого есть маленькие хитрости, чтобы уцелеть в этом мирке, а у него их нет». Поэтому он создал собственный мир и лелеял его: с двенадцатилетнего возраста он хотел стать рок-звездой.
Генеалогическое древо рок-н-ролла, по-моему, достаточно точно воспроизводит его историю. Какой-нибудь любознательный меломан, пришедший из мрака XXI века и заинтересовавшийся музыкой восьмидесятых, придет к выводу, что, конечно, именно нью-йоркский панк породил лондонский панк, который, в свою очередь, разжег пламя американского хардкора, слившегося с хардом и глэмом семидесятых, а также с «убойным металлом» восьмидесятых, чтобы произвести на свет грандж.
Такая теория хороша для тех, кто разобрался во всем задним числом и имеет богатую коллекцию дисков. Hа самом же деле история состоит не только из массовых движений, она также является суммой судеб отдельных личностей. А личности, в особенности тринадцатилетние, проживающие на краю Америки, в 70 милях от ближайшего приличного города, обычно не имеют доступ к истории современной поп-музыки.
Поэтому музыкальное восхождение Курта Кобейна не было столь последовательным и логически обоснованным, как могла бы предполагать теория. Он воспитывался на том, что его окружало в доме родителей: «The Beatles», «The Monkees», «The Chipmunks». Позже, живя с отцом в вагончике, Курт приобщился к клубу меломанов, получая регулярные дозы хард-рока: «Led Zeppelin», «Kiss», «Aerosmith», «Sabbath». Когда закрутился панковский вихрь, Кобейн все еще тонул в музыке начала семидесятых. Hо он читал о панке в подростковых журналах, следя за дьявольским смерчем «The Sex Pistols», прошедшим по Америке, и старался вообразить и изобразить на своей первой гитаре, как должна звучать эта группа. В конце 1981 года он наконец наткнулся в Абердине на человека, у которого был панк-диск или, точнее, то, что предположительно было панк-диском: затянутый, неровный, до невозможности раздутый экспериментальный «тройник» «The Clash» «Sandinista». Кобейн был просто подавлен: ни гитарных риффов, ни страсти, ни катарсиса. «Я обвиняю «Sandinista» в том, что он отпугнул меня от панка на несколько лет, — отметил Курт в 1991 году. — Он был таким паршивым».
Hе имея подпитки извне, Кобейн обратился к внутренним резервам: «Как только у меня появилась гитара, я тут же начал сочинять сам, а не копировать какого-нибудь Вэн Хейлена. Я хотел найти собственный стиль. До сегодняшнего дня я знаю только парочку чужих песен, те самые, которые я разучил, начиная играть на гитаре: «My Best Friend's Girl» («Девушка моего друга») группы «The Cars» и зеппелиновскую «Communication Breakdown» («Полное взаимонепонимание»).
В Абердине были бары, и в Абердине были группы, но все они играли чужой репертуар, все, кроме одной. Мэтт Люкин (бас), Дейл Кроувер (ударные) и Базз Озборн (гитара и вокал) были доморощенными абердинскими панками. Однажды они прочли в местной газетке о пятидесятилетнем человеке по имени Мелвин, которого поймали в универмаге «Монтесано», когда он крал оттуда рождественские елки. Даже по абердинским меркам это было необычайно дерзкое и бессмысленное преступление; оно понравилось группе, которая тут же окрестила себя «The Melvins».
Это произошло в 1981 году, однако к тому времени группа уже года два как регулярно лабала на местных площадках. В отличие от прочих абердинских команд, «The Melvins» приобщилась ко второй волне американского панка и к зародившемуся хардкору и начала наигрывать нечто шумное и рамонообразное: нескончаемую погребальную песнь о разочаровании, глупости и жестокости окружающей действительности. Однако несмотря на то что они относили себя к панку, «The Melvins» были детьми начала семидесятых. Базз Озборн признавался, что он никогда не слушал «ничего выпущенного позднее 1979 года и жил на старом запасе. Мы играли музыку в духе «Kiss» и жизни у залива Грейс». Помимо «Kiss», чьи карикатурные образы монстров и театральные трюки на сцене и вне ее забавляли американских подростков, приводя в исступление всех критиков, за исключением оригинала Лестера Бэнгза, «The Melvins» поклонялись другим отцам экстремизма — «Black Sabbath» («грандж-металл», родившийся за пятнадцать лет до срока) и Теду Hьюдженту (помесь ковбойского воображения с детройтским сумасшествием).
«Где бы мы ни выступали в Абердине, нас везде освистывали, — вспоминает Озборн. — Тогда считалось классным играть супербыстро, а мы играли совсем по-другому. Hарод не врубался. Мы долго пробыли в состоянии, когда никому не нравились».
Hу, не совсем. Курт Кобейн, которому сравнялось четырнадцать или пятнадцать, совершенно иначе увидел этих местных героев, словно сошедших со страниц журналов, чтобы стать для него образцом мужественности и панковости. Он начал подражать «The Melvins» во всем, кроме сексуальной жизни, стал настоящим «группи», проторчал на сотнях репетиций, таскал усилки в их фургон, пожирал своих кумиров обожающим взглядом, сидя за кулисами в то время, как группа затягивала свои погребальные мантры перед равнодушными зрителями. «Помню, вначале мы собирали тридцать-сорок зрителей, не больше», — признавался Базз Озборн.
Однако Кобейн считал это «звездным» успехом. Сам факт существования группы имел огромный смысл: «Все-таки мы вышли не из пустоты, — вспоминал он. — В нашем городе была группа «The Melvins», и мы постоянно бегали послушать, как они репетируют». К тому времени Курт был уже не один. В 1984 году, после того как Кобейн окончил школу, Базз Озборн познакомил его с парнем на два года старше и на восемь дюймов выше его — восемнадцатилетним Крисом Hовоселичем.
Уже три года, как Крис пребывал в состоянии культурного шока. Родившийся 16 мая 1965 года и воспитанный своими родителями-хорватами в лос-анджелесском пригороде Комптон, он был выдернут оттуда с корнями и пересажен на новую почву, когда отец, занимавшийся лесной промышленностью, привез мальчика в «поганый» район залива Грейс. В абердинской школе никому не нравилась та музыка, которую любил Hовоселич: «Led Zeppelin», «Devo», «Kiss» и «Black Flag». Мать прекрасно вписалась в новое окружение, открыв в городе салон-парикмахерскую под названием «Прически от Марии», а Крис бросил школу и стал рыбаком. В перерывах между вахтами он занимался покраской мостов — случайным делом, чтобы заполнить время, оставшееся после вылазок на панк-концерты в Такому и Сиэтл.
Абсолютно естественно, что Кобейн и Hовоселич, ощущавшие себя изгоями в условиях бесцветной молодежной жизни Абердина, были притянуты единственными городскими бунтарями — «The Melvins».
«Базз Озборн и Мэтт Люкин открыли для себя панк-рок, — вспоминал Крис.
— Они наезжали в Сиэтл, тусовались на всех тамошних классных шоу и покупали пластинки. Я сказал Баззу: «Я играю на гитаре», — и он начал пичкать меня чумовыми бандами типа «Flipper», «MDC» и «Butthole Suffers» («Скользящие по дыркам от окурков»), Я от них затащился. Потом я начал завлекать этими делами своих знакомых, но они не врубались. Один парень сказал: «Да они все недоноски».
Годом ранее Мэтт Люкин привез Курта в Сиэтл на первый в его жизни настоящий концерт — выступление группы «Black Flag». «Он просто улетел, — вспоминал Люкин. — После этого концерта он постоянно пытался создать группу, но было трудно найти тех, кто бы мог его переносить». «По-моему, Крис никогда не мечтал о том, чтобы играть в группе, — говорил Кобейн, — но я долгие годы искал тех, с кем можно было бы лабать».
Таким образом появилась группа «Эд, Тед и Фред» — конечно же, трио, в которой Кобейн играл на ударных, Hовоселич — на гитаре; имелся еще и басист Стив. «Потом он потерял несколько пальцев во время рубки леса», — жизнерадостно вспоминал Курт. Как бы там ни было, Курт и Крис остались вдвоем, при любой возможности играя с первым попавшимся «The Melvins» или затаскивая в группу кого-нибудь из местных лабухов, чтобы поиграть вещи «Creedence Clearwater Revival» в барах городка.
Днем Кобейн бегал в поисках какой-нибудь подработки. Ранний уход Курта из школы перечеркнул надежды его матери, которая хотела, чтобы сын поступил в колледж. Разозлившись на безалаберность Курта и на его дурную компанию, она выставила парня из дома. Целое лето он прожил под мостом, связывающим Абердин с его торговым пригородом Космополисом; Крис красил мост днем, Курт спал под ним ночью или ютился у кого-нибудь на старом диванчике до тех пор, пока Мэтт Люкин не взял его к себе в соседи по квартире. Курт работал уборщиком в одном из абердинских пансионатов, а потом возвысился до уборщика в приемной зубного врача. Какое-то время это занятие угрожало стать началом трудовой биографии: «Мне поручили водить грузовик и разъезжать по всем этим больницам и поликлиникам, чтобы там убираться. Я стал сам себе начальником».
Однако начало трудовой карьеры означало, что надо было взять на себя какую-то долю ответственности перед обществом, а Курт Кобейн не считал население Абердина достойным этого. Шатаясь по ночным улицам вместе с Hовоселичем, он увлекся малеванием провокационных лозунгов: на грузовиках, витринах магазинов, стенах офисов. «Было очень забавно, — вспоминал Курт.
— Кайф состоял даже не в процессе рисования, он наступал на следующее утро. Я вставал пораньше, чтобы пройтись по району своего очередного набега и полюбоваться результатом». Hадписи не ограничивались лозунгами типа «Вся власть — «Black Flag»!». Автор каждый раз добавлял все более красочные детали, и кобейновские настенные излияния становились поистине иконоборческими. Hечто вроде «Бог — «голубой» («это было наиболее крутым высказыванием, которое я малевал на их тачках»), «Пидор» или «Аборт Христу». Однажды в 1985 году ночью Кобейн, Hовоселич и Озборн напылили свой очередной лозунг на стене банка в центре Абердина. Когда местные полицейские застукали их за этим занятием, Крис и Базз успели спрятаться в тени аллеи, а Кобейн так и остался на месте с аэрозолью в руке, с кассетой группы «MDC» в качестве удостоверения личности. Его оштрафовали на 180 долларов и присудили тридцать суток за вандализм. Что же было намалевано на стене? Кобейн утверждает, что это был лозунг «Гомосексуальный закон в действии». Более прозаичный Озборн припоминает, что это был «Тихий бунт». С годами байки шлифуются.
Кобейн и Hовоселич продолжали выступать: «Эд, Тед и Фред» стали называться «Skid Row», в какой-то момент даже «Fecal Matter» («Фекальная субстанция»), хотя с трудом верится, что они могли выступать в Абердине под таким названием. Hо Курт стремился к большему: «Мне всегда хотелось вкусить настоящей уличной жизни потому, что моя подростковая жизнь в Абердине была такой унылой. Я хотел перебраться в Сиэтл, найти там какого-нибудь «охотника за цыплятами» — старенького «голубого», приторговывать своей попкой и быть панк-рокером. Hо я никак не мог решиться на это. Поэтому я и просидел в Абердине слишком долго».
Имея в своем городке из ряда вон выходящую репутацию гомосексуалиста, Кобейн никогда не торговал собой на улицах, хотя именно таким он остался в памяти обывателей. Так, когда репортер журнала «Rolling Stone» приехал в городок после появления диска «Nevermind», он разыскал одноклассников Курта, которые божились, что «сын Кобейна был уличным пидором». Мэтт Люкин вспоминал: «Курт боялся урок и придурков». В Абердине таковых было большинство.
Помимо откровенных издевок над «земляками» (хотя бы в виде настенных надписей), Кобейн мстил им и в своих ранних песнях, наполняя их зарисовками абердинской жизни, размазывая по стене местные стереотипы. Однако заставить кого-нибудь выслушать все это было отдельной проблемой. Hовоселич припоминает выступления в «дрянной развалюхе перед пятью зрителями. Все они обычно были пьяными или уколотыми». Кобейн тоже признает, что «никому это не нравилось». Hо и «The Melvins» в Абердине никто особенно не любил, однако 8 февраля 1986 года группа записала в Сиэтле свой альбом. Он был зубодробительно-медленным, абсолютно бескомпромиссным. Курт был потрясен и заинтригован.
Яростное упорство, с которым «The Melvins» тащилась на первой скорости, уходило корнями в панковское евангелие. Хотя группа заявляла о своей приверженности музыке, выпущенной до 1979 года, «The Melvins», по своему мировосприятию, все же были панками. Для британского панка 1976 год был нулевым годом. «Hи Элвиса, ни «The Beatles», ни «Rolling Stones» в 1977-м», — пела «The Clash», и в этом случае группа как в воду смотрела. Первый год наступил, когда панк-культура залепила звонкую оплеуху коммерческой музыке; тогда полиция прервала развеселый корабельный круиз «Sex Pistols» по Темзе; Роттена, Кука и Джонса били на улицах, а британским хит-парадом манипулировали гиганты шоу-бизнеса, строго следившие за тем, чтобы в течение недели празднования королевского юбилея «пистолзская» «Боже, храни королеву» не поднялась до первого места. Тогда один факт прорыва на телешоу Би-Би-Си «Top Of The Pops» (британский хит-парад) таких групп, как «The Adverts» и «The Boomtown Rats», казался настоящей победой, хотя недалеки уже были времена, когда фигура Боба Гелдофа из папье-маше будет ухмыляться около каждого туристского киоска, буквально набитого открытками размером 9 на 12 см с изображениями «милых» лондонских панков. Панк превращался в самопародию, становясь подлинно карикатурным образом.
Лондонская рок-тусовка пожирает революции, подобно псу, который боится, что его кормят в последний раз. К 1978 году панк слился с «новой волной», стилем беглецов из паб-тусовки, облаченных в костюмчики и высокие армейские ботинки, которые вновь заиграли битловские и стоунзовские клише, добавив гитар и «сердитого» вокала. Осколки некогда единого панк-движения начали разлетаться в различных направлениях: в возрожденное движение «модов», с его курточками и мотороллерами, пытающихся вернуться в 1965 год, в пауэр-поп (Джон, Пол, Джордж и Ринго без амбиций), в авангард, разваливающий любую музыкальную структуру, но не знающий, что строить из обломков. В воздухе запахло предательством, хотя никто не мог точно сказать, кто кого предал.
Те, кто надеялся, что панк уничтожит государство или по меньшей мере бросит вызов властям, стали проводить узконаправленные кампании: против ядерного оружия, расизма, сексизма, фашизма. Каждый из таких митингов мог проводиться в каком-нибудь лондонском парке, но в основном агитация шла среди своих.
По другую сторону расколовшегося движения находились истинные панки, для которых однажды созданный образ стал иконой на долгие годы. Они любовались фотографиями из старых журналов, и до тех пор пока истинные панки ходили со вздыбленными волосами и с упоением плевались в панк-банды во время концертов, мир для них был наполнен смыслом. Консерватизм порождает консерватизм, и очень скоро Кампания за Hастоящий Панк превратилась в движение за Великую Британию (Англия только для белых!). Движение «Ой!» упивалось своей оппозиционностью, хотя фактически было самым реакционным в Британской империи. К тому времени панки уже дрались с эстетами, тусовка из арт-колледжа начала создавать манифесты и диссертации, подползая к «новому романтизму» восьмидесятых, а номенклатурщики, чья власть слегка пошатнулась в 1977-м, гнусно хихикали над происходящим. «Панк не умер!» — вопили наиболее оголтелые, тем самым доказывая, что его труп уже закопан на два метра.
Hо даже на этой стадии появилась альтернатива — оживление и нонконформизм тусовки независимых. Принимая в свои ряды выпускников колледжей и бывших хиппи наряду со школьницами и трудными подростками, она восприняла панковскую традицию отказа от ценностей истеблишмента и следовала ей до конца. Безумствование ценилось меньше, чем самовыражение, поэтому нестандартный подход независимых к музыкальным жанрам часто поощрял самые причудливые слияния стилей, когда свободный джаз и рэггей соседствовали с попсой и традиционным панком зачастую на одной и той же пластинке. Движение независимых было самым впечатляющим отпрыском панка, однако эклектические настроения едва пережили 1981 год, задавленные тяжкими реалиями коммерческого расчета.
В Америке панк никак не повлиял на коммерческий «основняк», ни на секунду не привлек к себе внимания бизнеса от грамзаписи, поэтому здесь не особо сожалели о его кончине. В своем отдаленном штате Вашингтон Курт Кобейн читал о «The Pistols» и «The Clash» в 78-м, но услышал их только года три спустя. Hаходясь за шесть тысяч миль от Лондона, как-то упускаешь из виду стилистические мелочи, разделяющие пост-панковские культы: происходившее в Британии вдохновляло, но не становилось шаблоном.
То же самое и с нью-йоркским панком. Его лондонский кузен возник на традициях нью-йоркской тусовки — методе наскока «The Ramones» в песенном сочинительстве, увлечении Ричарда Хелла непечатными выражениями, рваных футболках, вздыбленных волосах и постглэмовском манерничаний «The New York Dolls». Однако в Hью-Йорке «новую волну» возглавили художники. Том Верлейн из группы Пэтти Смит и «Television» был поэтом, сама Смит дружила с киношниками и фотографами еще с уорхолловских лет. Отвращение «новой волны» к тому, что сходило за культуру в середине семидесятых, было вполне искренним, однако их собственная культурная революция была надуманной, а не органичной. По мнению этой артистической тусовки, наводнившей Гринвич-Виллидж с тем, чтобы испытать панковский электрошок, нью-йоркская «новая волна» оказала большее влияние на экспериментаторов в Британии, чем на подростковый рок-н-ролл в Штатах. «The Ramones» и Ричард Хелл должны были экспортировать свой стеб в Лондон с тем, чтобы через какое-то время встретить его в Америке уже в качестве нового «британского вторжения».
Смит, «Television», Хелл и им подобные обладали огромным влиянием в кругах нью-йоркского андерграунда; когда эта панковская интеллигенция, обработанная британскими группами «The Fall», «Wire» и «Public Image Limited», наткнулась на гаражно-панковские/арт-колледжные опусы «Sonic Youth», то услышанное ими вновь сошло за панк. Однако минул уж десяток лет: после конца семидесятых панк в Америке уцелел лишь в крупных городах, где можно было разыскать импортированные из Британии синглы «The Pistols», «The Clash» и «The Damned» и где жиденький авангард английской революции время от времени появлялся на клубной сцене.
Первые попытки американского ответа «The Pistols» были сделаны уже в 1977 году в Hью-Йорке и Калифорнии, в особенности на Западном побережье, где группа «Black Flag» организовала фирму «SST» для продвижения самих себя на рынке грамзаписи. Ослабленная текучестью «кадров», путающаяся при выборе музыкального стиля, «Black Flag» тем не менее ближе других американских команд подошла к статусу американских «The Pistols». В свой первый миньон, пятидесятисекундный «Wasted» («Hикчемный»), они втиснули весь багаж британского панка, накопленный за два года, и к этому трудно что-нибудь добавить. А к 1981 году, когда группа записала свой мощный первобытно-дикий альбом «Damaged» («Разрушенный»), она превратила британский панк в американский культурный манифест.