Но это была еще не с у д ь б а. Это был тогда только один из этапов, вернее, даже аспектов судьбы Лукницкого.
Началом судьбы время до встречи с Ахматовой для него было . Когда вели железную дорогу через Урал и Казахстан. Он успел увидеть огромную часть страны, полюбить ее людей, сблизиться, освоиться с ними, проникнуться единым с ними духом, одними устремлениями.
Его судьбу решила не Ахматова. Ее решила жизнь. Он сам нашел свою судьбу.Он чувствовал все эти шесть лет служения чужой судьбе, что должен продолжать с в о ю...
Многие, даже ранние, записи в дневнике Лукницкого показывают, что ахматовское окружение тяготило и даже угнетало его. И еще ему было больно за Ахматову, он жалел ее. Во многих стихах, посвященных ей Лукницким, есть строки, связанные с этим чувством:
...И быть свободнее лани хочешь,
Только напрасно о том мечтаешь:
К тебе никогда не придет свобода...
Стала водить недобрую дружбу:
Все-то друзья у тебя - драконы...
Все не позволят искать свободу...
...Какое надо напряженье воли,
Чтоб так работой муку врачевать...
...И статую целуют пьяницы,
На лоб хлобуча котелок...
Несмотря на то, что шестилетний этап вращения по "чужому кругу" тяготил и его самого, записывать Ахматову он считал чрезвычайно важным, необходимым, да и нейтрализовать воздействие той среды, в центре которой в силу сложившихся обстоятельств она оказалась. Пока он ощущал себя нужным ей, он не мог ее оставить...
В одну из зим, когда здоровье Ахматовой окрепло, они часто спускались на снег заледенелой Невы, шли мимо Летнего сада по Фонтанке и по ней к дому No2. Ее всегда тянуло туда...
Павел Николаевич учил Ахматову ходить на лыжах, она с удовольствием поспевала за ним по свежей лыжне и домой возвращалась зарумянившаяся и веселая.
Иногда удавалось ее развеселить. И тогда наперекор тайным, высказываемым только в минуты полной откровенности печалям воцарялась атмосфера летучей легкости суждений, озорной непринужденности. В ахматовских оценках тогда сквозило лукавство, порою дерзость. Это касалось как поэтов ее современников, так и "вечных спутников" прошлых эпох, не менее живых для нее.
Да, ему пришлось нелегко. Рядом с такими мэтрами он потерял веру в то, что из него выйдет поэт с собственным голосом. Он начал стыдиться своих стихов, хотя и продолжал писать их всю жизнь. Там и сям по его записям разбросаны фразы: "АА просила прочесть ей мои стихи" или "Сегодня по ее настоянию читал ей, краснея, свои стихи". Ахматова иногда хвалила их, иногда делала по какому-нибудь слову или строчке конкретное замечание или вдруг начинала вслед за ним читать свои стихи...
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
17.01.1926
Заговорила об антологии "Весенний салон". Я попросил дать ее мне, чтобы оттуда выписать стихи Брюсова и послать их Брюсовой. АА сказала, что поищет и найдет, если только не сожгла ее. "Как сожгла?" АА засмеялась: "Дурные книги нужно сжигать!.."
...Детским голосом: "Дневничок... дать... она хочет..." Я дал свой дневник неохотно... АА стала шутить и балагурить.
Май - июнь 1926
Самое непонятное - это неумение жаловаться. АА не знает, что такое жалоба - слабость духа, желание переложить часть своей личной тяжести на плечи другому.
30.12.1927
Проводил АА к Замятиным на званый обед. Прощаясь, сказала тихо, неожиданно и грустно: "У меня такое тяжелое сердце... Бывает такое сердце... Тяжелое, тяжелое... Не знаю почему..."
Богатство интонаций, то серьезного, суховато-строгого, то ласкательно-интимного, то - в самом узком кругу - шутливо-детского, жалостливого, если взволнованного - то очень глубокого и гортанного или иронически-грубоватого, надменного голоса, создавало целую гамму "ее голосов", придавало особенную выразительность ее речи. Можно составить словарь из шутливых слов, острот, прозвищ, домашних наименований вещей, людей, явлений - язык, при помощи которого только самые близкие люди могли понимать один другого. Бытовали в доме и домашние прозвища: "Акума" - Анна Андреевна; "Букан" - Шилейко; "Катун мальчик" - Пунин; "Катун младший" Лукницкий; "Рыбаки" - Рыбаковы1; "Оська" - Мандельштам.
Часто к мебели, к столу, креслу и т. п. АА прилагает самые нежные, самые ласковые эпитеты. Сумочка у нее "мифка". Трамвай - "трамуси". Подруг и друзей именовала всегда по имени. Часто: "беднягушка", "Коротусь". Только Лозинского Ахматова звала не иначе как Михаил Леонидович. Может быть, из-за его энглизированной манеры держаться - всегда подтянуто, подчеркнуто корректно, уравновешенно. Но даже и его за глаза называла "Лозинькой".
О великих, любимых ею творцах давно ушедших времен она говорила так, словно только вчера виделась с ними.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
11.03.1927
Характерная черта: о Пушкине, о Данте или о любом гении, большом таланте АА всегда говорит так, с такими интонациями, словечками, уменьшительными именами, как будто тот, о ком она говорит, ее хороший знакомый, с ним она только что разговаривала, вот сейчас он вышел в другую комнату, через минуту войдет опять... Словно нет пространств и веков, словно они члены ее семьи. Какая-нибудь строчка, например, Данте - восхитит АА: "До чего умен... старик!" или "Молодец Пушняк!"
Она знала не только их произведения, но и мельчайшие подробности их биографий, поступков, быта, знала их вкусы, высказывания, шутки, горести, настроения. Она как бы вводила их в круг самых близких своих друзей. Необычным и удивительным было ее свойство сквозь пространства и времена проникать в души людей! И поэтому дом ее, посещаемый очень-очень немногими, казался всегда наполненным и оживленным. В нем можно было "лично" встретиться с Данте и Микеланджело, с Растрелли и Байроном, Шелли и Шенье и - чаще и ближе всех - с Александром Сергеевичем Пушкиным.
Невероятная способность превращать давно ушедших людей в живых, полнокровных, блещущих остроумием собеседников, находиться в их благородной атмосфере, ощущать себя с ними "на равных".
Всему низменному, всему обывательскому, открыто презираемому Ахматовой, просто не было места в высокой духовной жизни ее.
Собственно круг реальных знакомых у Ахматовой не был единым. Их было несколько - ближе или дальше от ее сердца, от ее симпатии, от ее откровенности. И манеры держаться при разных людях, естественно, были разными.
Время от времени в период 1926-1928годов Ахматова встречалась с Гуковскими, М. В. Рыковой1, сестрами Данько, Рыбаковыми, Мандельштамами, Замятиными. Духовная близость к каждому из них не мешала ей критически относиться к их недостаткам, к подмеченным ею смешным, курьезным сторонам их характеров, к тем или иным их поступкам.
Шилейко - язвительный, остроумный, ироничный, весь в своих таблицах, черепах, клинописях, пожелтевших страницах древних эпосов, остатках древних материальных культур - был "не от мира сего", и с "характером целых трех Ахматовых"... Надо было его хорошо понимать, чтобы уживаться с ним.
В том логове жутком высокий, сутулый
И седобородый тебя заморил.
Песни в стенах живут, как чугунные гулы,
Зори в окна ложатся, как плесенный ил.
И цепная собака стеречь сновиденья
По ночам у постели ложится всегда...
Так воспринял Шилейко молодой человек, увлеченный Ахматовой. Почему? Может быть, видел ученого только отраженнным в "ахматовском зеркале"?Или ревность?... Все, что не касалось его общественной жизни, он воспринимал так, как того хотела сама Ахматова.
Ахматова же всегда оставалась выдержанна, корректна и мила особенно в письмах со своим бывшим мужем.
ИЗ ПИСЕМ АХМАТОВОЙ К ШИЛЕЙКО
15.01.1926