— Вы, правда, хотите выглядеть, как Бритни Спирс? — спрашивал ее курчавый пожилой латинос в белом халате.
— Да! Да! — кричала толстуха, заливаясь румянцем. — Бритни — мой кумир. Она суперсексуальная, но моя задница лучше, чем у нее.
— Кто вам это сказал?
— Ха-ха! Мой новый парень. Он говорит: есть девушки для парада, а есть — для постели. Бритни для парада, а ты — для постели, задница у тебя больше, чем у нее, и целлюлита меньше. Он сказал, что женится на мне, если я вложу в свое лицо пару-тройку тысяч баксов…
Я спустилась в подвал, взяла бутылку с соляной кислотой, большую воронку и вернулась в холл. Толстуху уже готовили к операции. Она то плакала, то нервно смеялась, целовала фотографию юной Бритни. Подойдя к отцу сзади, я зажала свой нос и заглянула в его рот. Мясистый язык запал, свалился на бок. Я увидела ребристое рыбье небо и ходящие ходуном бугорки гланд. Одной рукой осторожно, чтобы не задеть язык, я опустила носик воронки в рот отца, как можно глубже, а другой уже собиралась плеснуть кислоту, но задержалась, так как по телевизору показывали, как пластический хирург уверенной окровавленной рукой режет лицо толстухи скальпелем, будто он не врач, а сапожник, и перед ним не лицо, а ботинок. Это зрелище показалось мне отвратительным, и я плеснула кислоту.
— Хватит! — прервал Жоан вошедшую в раж Эшли. — Мне трудно представить, как такая хрупкая ранимая девочка могла пойти на убийство, да еще такое циничное. Как вы с этим живете до сих пор?
— Я не понимала, что делаю, — спокойно сказала девушка — В один момент мои мозги выключились, как микроволновка. Дзинь — и свет погас. Да, наверно, я сглупила, что оставила себе жизнь. Мне надо было последовать за моими чокнутыми родителями.
— Я тоже жалею, что там, в Сьерра-Леоне не пустил себе пулю в лоб. Джакомо знал меня, как свои пять пальцев. Он был уверен, что струшу и превращу свою жизнь в ад.
— А мне не было страшно ни в тот момент, когда глаза отца вылетели из своих орбит, как теннисные мячи, ни когда открывала газовый вентиль на кухне, чтобы отравить спящую в своей спальне мать… Я сама вызвала полицию и написала чистосердечное признание. Единственной неожиданностью было то, что суд приговорил меня к электрическому стулу. Я надеялась год другой просидеть в психушке, выйти на свободу и начать новую жизнь. Я искренне радовалась, когда смертную казнь мне заменили на пожизненное пребывание в клинике, но, попав в клинику, я поняла, что совершила огромную глупость, не оставшись там, в наполненном газом доме вместе с родителями. Семья извращенцев, даже мертвая семья все равно лучше, чем клиника.
Живя с родителями, я боролась, искала, верила в свободу, в то, что мой случай ошибка, частность, «просто не повезло». Прячась под кроватью, я мечтала о веселых жизнерадостных людях, о легкой наивной жизни. Я ждала Чипа и Дейла, инопланетян, Че Гевару, Сталлоне, себя саму. Я знала, что рано или поздно кто-нибудь придет на помощь, спасет, но, совершив преступление и попав в клинику, я поняла, что никого не убила, что мои бедные родители выросли до размеров вселенной, они были только точками и запятыми катехизиса злой безграничной фанатичности. Я узнала больше. Мир не врет, не играет, не притворяется — он действительно слепой, одержимый изверг, съехавший с катушек блоггер, не знающий, то ли ему сначала подрочиться на голую Пэрис Хилтон, а потом выстукивать свои откровения, то ли выстукивать, как он подглядывал, насиловал и убивал, а потом дрочиться. А свобода, мать ее, такой же фетиш, как лаковый туфель на десятисантиметровом каблуке или девичьи гольфики…
— Вот, — заключила Эшли, — я рассказала этим стенам абсолютно все. Почему же они не рушатся? Может, мы невольные участники какого-нибудь реалити-шоу, и нас сейчас смотрят по телевизору, почесывая пивные животы и жря попкорн?
— Мне кажется, Эшли, простите, это только догадка, что вы всего не договариваете, — тихо сказал Жоан
— Я не договариваю?! — разозлилась девушка — Ваши поганые уши слышали то, что даже не написано в «Ублюдках с Манхеттена». Я встала перед вами раком, вывернула себя наизнанку, вы по горло а моей блевотине! Ах, ну, конечно! Поняла. Вы, видимо, хотите мелких подробностей, например, как отец меня насиловал пальцем, или как я плясала возле трупа матери, а потом решила отпилить ее ногу? Вы этого хотите, сволочи?! Вам приятно слушать, вы получаете кайф от садизма, скотства, чужого безумия? Вы еще более жестоки, чем мои предки, потому что хотите позабавиться с моей болью!
— Я не знаю, чего я хочу, — сказал Жоан, пожимая плечами, — не знаю, чего хочет этот русский, — француз ткнул в меня пальцем, — но я знаю одно: Вы, Эшли, еще недостаточно хотите пить.
— Я хочу пить! — во всю глотку заорала Эшли.
— Видимо, не сильно, — улыбнулся Жоан, — иначе бы вы нам рассказали, как все было на самом деле.
— «Впрочем, кто без греха, пусть бросит в нее камень» Я тоже солгал, да так глупо, так по-мальчишески, что расплачиваюсь за это всю жизнь.
— И мне тогда в монастыре, — подхватил я покаянный пыл Жоана, — надо было признаться, что я имел с Верой связь, по-мужски все рассказать и уйти к черту. Но моя трусость спровоцировала трагедию. Если бы вернуть прошлое…
— Слюнявый маразматичный бред двух неудачников, — цинично подытожила Эшли, повертев пальцем у виска.
— Что бы я отдал, — чуть не прослезился Жоан, — если бы мне вернули чудесные вечера с Джакомо, когда на стареньком «Чинквоченте» мы ездили в Полиньяно есть великолепное мороженое, гулять по старому городу, облепившему скалы, словно колонии мидий, любоваться со смотровых площадок на бирюзовое море… Закат мы всегда встречали у нас на вилле. Сидели в креслах, пили вино или горьковатый Амаро Лукано, смотрели на заходящее солнце. Рядом с нами возвышалась гигантская вилла, выстроенная в испанском стиле. Она принадлежала одному из крестных отцов Каморры, много лет живущего под домашним арестом. На закате ему позволяли выйти на кружевной андалузский балкон и выкурить сигару. Завидя нас, он зевал, довольно потягивался, поднимал руку и кричал: «Эй, католические педики, как поживают ваши жопы?!» На что Джакомо неизменно кричал ему в ответ: «Засунь свою дешевую сигару в свою задницу, кретин! Я буду молить святую Чичелию, чтобы тебя держали под полицейским надзором еще сто лет!» Крестный отец удивительно спокойно реагировал на слова Джакомо, показывал ему какой-нибудь неприличный жест, садился в свое плетеное кресло и, пуская клубы дыма, созерцал закат, как и мы.
Здесь, на юге Италии, кардинал был совсем другой. Садясь за руль «Чинквоченте», он начинал все проклинать: правительство, фанфаронство северян, итальянский автопром, дороги, проезжающих мимо водителей, грязное, по его мнению, море. Делал он это, конечно же, не со зла. Просто так было принято на юге. Иногда ради забавы он подрезал фиатик расфуфыренной дамочки, а та, бросив руль и высунувшись в окно, начинала орать: «Свинья нищая! Черт проклятый! Рогоносец! Чтоб у тебя вовеки не встало!» Если б она знала, что за рулем подрезавшей ее машины сидит не какой-нибудь Джино, который ходит в палестру и является мужем Паскулины, делающей на продажу фекьетте и фричели немытыми руками, а блистательный ватиканский чиновник! Джакомо вел себя соответственно ситуации: он тряс пальцами и кричал: «Заткни свою грязную пасть, ведьма!»
Джакомо любил перевоплощаться. Везде, в любой компании, ел ли он из золотых тарелок в гостях у мэра города или играл в преферанс со стариками в баре, он везде был «своим». Кстати, одним чудесным вечером Джакомо мне рассказал о русских, с которыми водил знакомство и даже приятельствовал. Был у вас очень известный митрополит, умерший прямо на приеме у Папы…
— А! — вспомнил я — Это митрополит Ленинградский Никодим. Легендарнейшая личность! Человек незаурядного ума, политик.
— Вот-вот, — подтвердил Жоан, — политик. На этой почве они очень сошлись с кардиналом. Никодим также интересовался вином, Джакомо читал ему целые лекции и, конечно, угощал. Проповедь о пользе итальянского вина, несомненно, являлась его коньком. У кардинала и митрополита было много общего: проницательность, простота, граничащая с поистине дьявольской самоуверенностью…
— Эротические пристрастия, — саркастично добавил я.
— Да, и это, — пожал плечами Жоан — Авгуры веруют не так, как чернь. У них свои отношения с Богом. Люди, делающие высокую политику, не могут судиться судом совести, не могут соответствовать общепринятым моральным нормам, иначе политика из искусства лжи превратится в бытовую брехню… Кажется, в 69-ом году Джакомо в составе ватиканской делегации ездил в Ванкувер на заседание Христианской мирной конвенции. Хотя кардинал на дух не переносил экуменизм, называя его «кликушеством» чокнутой церковной интеллигенции, тем не менее, ради этой самой политики присутствовал на всех экуменических сборищах. Он рассказывал, что в делегации из СССР, помимо переодетых в рясы КГБ-истов, были и интересные личности. Конечно, все они вели себя, как зомби: до смешного идеологизированно, подчеркнуто сдержанно, ходили группами, как девственницы, боящиеся, что их изнасилуют. Зато в ресторане расслаблялись после крепкого алкоголя. Один деятель тогда там так нахлебался чистого джина без тоника, что случайно выдал «военную тайну». Оказывается, в Ванкувер они приехали, чтобы спихнуть с поста генсека Христианской конвенции «товарища Ондру, который нам уже не товарищ, а сволочь, продавшаяся американским империалистам».
Еще Джакомо был знаком с… с… не знаю, не могу вспомнить. Ах, да, кажется, с Павлом Су… тьфу! Сухи… Не могу вспомнить. Смешной старик, балагур, директор дома атеизма, бывший священник. Этот дед был собирателем всевозможных баек из церковной жизни, которые даже хотел издать. Джакомо подкинул ему известную шутку о католических священниках, которые, что греха таить, иногда нарушают обет безбрачия со своими экономками. По правилам экономке должно быть не менее шестидесяти, поэтому некоторые отцы, чтобы не нарушать устав, заводят себе двух экономок, которым по тридцать, или четырех, которым по пятнадцать. А еще про падре Джованни и содомский грех…
— Постойте, — перебил я Жоана, — Я тоже знал человека, подходящего под ваше описание. Точнее, не его самого, а его внучку. Это же моя Вера! Ее фамилия Сухаренко, и ее дед отрекся от сана и служил в органах, а его сын Костя, отец Веры, оставил воспоминания… Обычная тетрадь в клеточку. Мне больно ее вспоминать.
Жоан быстро взглянул на меня и тут же спрятал глаза.
— Я вас понимаю, — с горечью в голосе произнес он, — у меня ничего не сохранилось на память о Джакомо, только его кардинальское кольцо: два маленьких золотых ангелочка держат на своих крылышках огромный тяжелый рубин. Джакомо никогда не надевал этого кольца, считал его вычурным, а мне оно нравилось. Я представлял, что неприлично дорогой громадный рубин есть драгоценная кровавая тайна, существующая между мной и Джакомо. Правда, когда он мне презентовал кольцо, на ум пришло вино, а не кровь.
— Так всегда бывает, — махнул рукой я, — деда Сухаренко расстреляли.
— Расстреляли?
— Да, вместе с директором универмага. Директор был фарцовщиком, а Сухаренко в должности уполномоченного по делам религии брал огромные взятки с церквей золотом, иконами, драгоценными камнями. Советская власть, несмотря на государственный атеизм, казнила его как вора и мошенника, так что в редких приступах справедливости ей не отказать… Но все же расскажите, Жоан, почему вы расстались с Аспринио?
— По моей вине, — сквозь зубы, втянув воздух, ответил француз — Я все разрушил! Помню, мы только что купили новый, утопающий в олеандрах и бугенвиле дом на Капри, по слухам выстроенный на месте, где когда-то находилась вилла Нерона. Мы решили вести здоровый образ жизни: поменьше светских приемов и раутов, побольше природы и овощей. К тому же пальцы Джакомо раздулись от подагры, он ничего не мог делать, стонал и клялся всеми святыми, что не возьмет в рот ни ветчину, ни бифштекс, ни какого-либо другого мяса, а будет есть, как тупая альпийская корова, одни экологические салаты.
Я поехал в Ватикан, чтобы немного разгрести дела кардинала и посмотреть поступившую на его имя корреспонденцию. Только я вошел в кабинет и сел в кресло, как раздался звонок телефона. Меня требовали в папскую канцелярию. Идя по длинным гулким галереям, увешанным картинами и средневековыми гобеленами, я думал о Джакомо. Даже короткое, вынужденное расставание с ним щемило мое сердце. Мне хотелось бросить все дела и мчаться к нему. А вдруг с ним что-то случится? Инсульт, например? Он выйдет купить хлеба, оступится, упадет, ударится виском о камень, или его собьет машина. Хотя, какая на Капри машина?
Я запугивал себя, напяливал на Джакомо все мыслимые и немыслимые смерти, чтобы ни одна из них не пришлась в пору моему другу. Говорят, смерть любит трусов, а когда ты с ней заигрываешь, она теряет к тебе интерес. Я шел по нескончаемым ватиканским галереям и выдумывал все самые невозможные варианты кончины кардинала, хотя, знал: ни один из них Джакомо не коснется. Как великая неординарная личность, он должен умереть банальнейшей смертью простолюдина, с хождением под себя, червивыми пролежнями, вшами, потерей рассудка… Я поклялся небесам, что даже самое отвратительное состояние Джакомо не оттолкнет меня от него, ибо я уже давно переступил в наших отношениях за грань золотого сечения. Ни интеллектуальное, ни духовное, ни физическое более не довлело над нами, не определяло нашего единства. Я был им, а он — мной… Ха! Мне, черт возьми, так хотелось верить, что мы равны, что Бог сделался человеком ради того, чтобы человек стал Богом! Да, я был человеком, таким, какой изображен на старинной гравюре: голый, распятый, с вывороченными наружу внутренностями. А Джакомо… нет, не Богом — кругом, заключившим меня в себя зодиакальным колесом, загадочной субстанцией, неузнанным духом. Я не мог и не смел его определить, означить, назвать… Фуф! Я решил, что Джакомо надо больше заниматься своим здоровьем. Я куплю ему велосипед или какой-нибудь американский тренажер из «магазина на диване» Говорят, тело пожилого человека регенерируется при каждодневной физической нагрузке, которая также способствует потенции.
Войдя в канцелярию, я получил конверт с папской печатью, адресованный почему-то не кардиналу, как обычно, а мне, его секретарю. Открыв его дрожащими от волнения руками, я прочитал, что, несмотря на мою молодость, я рекомендован монсеньором Аспринио для посвящения в епископский сан. Его Святейшество Папа благословляет меня на это высокое и трудное апостольское служение на благо христианских народов и святой католической церкви. О, Боги! Я буду епископом! Вот оно «письмо с небес», написанное самим Богом и ниспосланное через ангелов, сопровождающееся воссиявшим небосводом и громогласием медных труб. Правда, в том «Письме с небес», что сочинили еретики-флагелланты в тринадцатом веке, призывалось к покаянию, а в моем — к земной славе, к тому, что я больше не буду прыщавым безмолвным учеником-студентом. Епископский сан, пусть формально, уравняет меня с моим учителем. Я был на седьмом небе, я целовал папскую гербовую бумагу, я боготворил Ватикан, божественные артерии его прохладных галерей, его залы, расписанные величайшими мастерами, его капеллы, музеи, сады. Но за всем этим внешним великолепием и многовековой благостью, за всем этим драгоценно-опьяняющим алкоголем, раздувшим его родовитую печень, скрывался реальный образ. Образ корпорации, конторы, офиса, образ, занимающийся «отмыванием» Христа, сочинением догматических слоганов, канонических речевок, молитвенных просилок, посредством которых народ мог общаться с Богом. Как ученик прожженного функционера Джакомо я понимал: без этого невозможно влиять на ход мировой истории, властвовать умами, вселять или отнимать надежду у миллионов. У организации, тысячу лет торгующей христианством, должны быть свои оффшоры, свои подставные фирмы, свои коррумпированные адвокаты, так как обвал цен на «духовную нефть» грозит не только нравственным, но и экономическим кризисом. Джакомо любил повторять: «Чтобы выжить, нам необходимо идти на компромисс с адовыми вратами, уметь договариваться — так делают все умные цивилизованные люди, желающие блага окружающим. Наш Триипостасный Шеф уж очень далек от нас, забросил Свой бизнес, уехал на остров, рефлексирует, а мы, Его топ-менеджеры, имиджмейкеры, продавцы-консультанты, пиар-агенты, мерчендрайзеры потеем, отдуваемся, разбираемся в Его устно-архаичной бухгалтерии, все фиксируем, считаем, оплачиваем из своих карманов Его счета и кредиты…»
Джакомо научил меня любить стройность системы, ее размеренный ритм, ее очаровательную подлость, ее неправедное богатство. Я изменился, стал педантом, циником, скрягой, с дотошной внимательностью вчитывающимся в Игнатия Лойолу, в меню в ресторанах, в этикетки на винных бутылках.
— Пить, хочу пить, — жалобно завыла Эшли, — мне надоела ваша отстойная галиматья и анальные откровения.
— Как вы думаете, — обратился к девушке Жоан, — Герострат сам признался, что спалил храм Афродиты, или его вынудили взять на себя вину?
— Заткни свою поганую хлеборезку! — с ненавистью процедила сквозь зубы Эшли и обреченно отвернулась к стене.
— Моему счастью не было конца, — продолжил Жоан, — я решил немедленно мчаться на Капри, упасть в ноги Джакомо и благодарить… Или нет, к чему этот наигранный пафос? Ведь здесь не только его, но и моя заслуга. Я стал его учеником, его возлюбленным, его зеркалом, его барабаном, его свирелью. Я безропотно терпел и, мало того, нежно любил его в припадках мрачной меланхолии. Я был единственным источником его физических наслаждений. Я позволял ему быть моим инициатором, эротоменом, мистом, самолюбоваться во мне, не замечая меня. Со мной он был реализован не менее, чем в церкви и политике. Он сам мне говорил: «Зачем пить вино, если тебе не с кем разделить его утонченную прелесть? Зачем ходить в театр, если не на кого выплеснуть свой восторг или разочарование? Зачем вообще жить, если не с кем славословить и хулить эту жизнь?» Я заслужил свой сан, не выстрадал, не вымолил, не купил — заслужил!
Заслужил ли? В любом случае, я решил вести себя достойно, на равных. Сев в такси, я поехал в Термини, чтобы успеть на поезд до Неаполя, а по дороге заскочил в винный магазин и опять столкнулся с проблемой. Какое вино купить? То, что нравится Джакомо, или то, которое люблю я? Кардинал предпочитал экспериментировать с вкусами, я же позиционировал себя как вкусовой традиционалист. Нет, я, конечно, всегда хвалил его выбор, его итальянскую свободу от штампов, стремление к новизне, но сам, украдкой, попивал чопорные холодноватые вина бургундского дома Патриарш. Передо мной стоял выбор, какое вино купить Джакомо в подарок, итальянское или французское? Потея, бледнея, дрожа всем телом, я все же купил французское из Кот Де Бона, но, помявшись с минуту возле магазина, естественно струсил и купил еще итальянского из Вероны. «Поступлю в зависимости от ситуации», — решил я и поспешил на вокзал.
— Хорошо, твоя взяла! — Эшли остервенело ударила кулаком о стену — Я поняла, Жоан, ты — больной, отвратный недоумок, копрофаг, некрофил, на обычную смерть у тебя не встает, ты тащишься от ломового трэша, тебе хочется больше анатомических подробностей смерти предков, поэтому я здесь. О’кей! Я расскажу все, как было на самом деле, но знай, если ты не достанешь, не выскребешь, не выблюешь мне воду, я разорву тебя на куски и упьюсь твоей заразной кровью!
— Я согласен! — не спасовал Жоан — Вы, Эшли, умная девочка. Вы думаете, что я и есть тот маньяк, заточивший вас в темную комнату, чтобы получать наслаждение от самозабвенного втягивания в себя кокаиновые дорожки вашей душевной гнили? Может, оно и так… может, я действительно нажму тайную кнопку, стена раздвинется и из нее, как из камня Моисея, на вас обрушится поток свежайшей ледяной родниковой воды или кока-кола на худой конец.
— Никакой кислоты в рот своему отцу я не лила, — призналась девушка, глядя в пол, — ни с каким негром в музыкальном магазине не знакомилась, никакую тетю Лору не вызывала. Я ненавижу религию в любой, как положительной, так и отрицательной форме. Все, что было рассказано мной ранее, плод моей фантазии. Я хотела поразить вас, обвести вокруг пальца, как уже однажды сделала с литературным миром, написав книжку «Ублюдки с Манхеттена» Неужели седовласые дяди в костюмах от «Armani», называющие себя издателями, поверили в мои слезы и сопли? Поверили, еще как! Но им, скрытым педофилам, было мало сатанинских стишков, накарябанных полудетской рукой в розовом блокнотике с сердечком. Я села писать новый «роман-правду» о том, что мои «Ублюдки» — только верхушка айсберга, что за подростковыми слюнявыми эмоциями и трусливой возней возле трупов стоял вовсе не детский, а взрослый план жестокого циничного богохульного убийства. В лице моих несчастных предков я хотела надругаться, пусть звучит наивно, — подурачиться над самой сутью человеческой природы, над «опопсованной» моралью отстойных противоречий: да — нет, хорошо — плохо, нравственно — безнравственно, сладко — горько, мужчина — женщина… Для этого мне было необходимо оружие, но где его взять? Один шилозадый придурок — сын методистского пастора из нашей школы — сказал, что оружие можно купить у арабов в Мидвуде. Там живет полно нелегальных эмигрантов, связанных с «Аль-Каидой». Я оделась поярче и битый час шлялась по бруклинским кварталам, пока ко мне не пристал какой-то грязный араб. На мой прямой вопрос в лоб, как купить оружие, он сказал, что если я отсосу у него, он продаст мне недорогой пистолет. Он потащил меня в подворотню, снял штаны и сунул мне в рот свой член. Я не обладала опытом и случайно причинила ему боль зубами, за что получила кулаком в ухо. А потом еще удар за то, что отказалась глотать сперму. Он отвел меня в свою квартиру, всю завешанную цитатами из Корана и календарями с голыми телками. Пока я курила кальян с гашишем, он позвал двух своих друзей и сказал, что, чтобы получить оружие, я должна обслужить их тоже. Я послала их куда подальше и собралась уходить, но парни меня скрутили, ударили в поддых, чтобы я не кричала, разложили на столе и драли, пока я не потеряла сознание от боли. Закончив, они оттащили меня в туалет, окунули лицом в унитаз и смыли воду, чтобы я очнулась. Потом мне предложили на выбор три пистолета по семьдесят пять долларов за каждый. Мне очень понравился самый большой и тяжелый, Ламе-автоматик. Но арабы сказали, что он высокого ударного действия, я не справлюсь с ним, и отдача оторвет мне руку. Они предложили купить мне маленький Charter Arms Undercover тридцать восьмого специального калибра…
— Как странно, — перебил девушку Жоан, — я тоже был знаком с Undercover-ом. В Сьерра-Леоне эта милая игрушка изучала, как устроено мое небо… Только я думаю, Эшли, что вы несовершенны в одном, в одной маленькой незначительной частности. Вы мыслите штампованными образами, как в Голливудском боевике. С одной стороны, вы хотели дурачиться над опопсованной человеческой природой, с другой стороны, в вашем бунте столько дешевой некачественной попсы! Если Папа Римский — то христианство, если Сноу Дог — то шаманизм, если Бен-Ладен — то оружие, если Мау Цзедун — то шаолинь, а если Сталин — то водка и русский топор. Знаете, в индийских лавках есть такие игрушки из дутого золота. Когда настоящее золото не по карману, покупают дутое за его массивную вульгарную бутафорность, создающую видимость роскоши. Вы, милая девочка, забыли, что наша вялая, гуманная, высокоразвитая цивилизация, как джем в слоеной булке: ешь ее, ешь и никак до начинки добраться не можешь. Тебя, конечно, злость накрывает, и ты булку разламываешь, а внутри — пшик! Ничего, ни противоречий, ни культуры, ни религии — одна иллюзия, упакованная в слоеное тесто. А как иначе? Кто же пустоту купит? Поэтому вы, Эшли, конечно, страшны в изобретательной ненависти к своим родителям, но ваша бродвейская «ужасность», как маска австралийского аборигена, склеена из перьев, помета и осколков краденой посуды.
— Я пить хочу, пить хочу, — только жалобно заскулила американка.
— Попей мочу, — участливо предложил француз, — мне как раз не терпится помочиться.