Так на свет появились «Ублюдки с Манхеттена». Нежданно-негаданно меня отпустили. Нашлись какие-то неизвестные мне люди, потребовавшие пересмотра дела. Не знаю, откуда они раздобыли кучу доказательств, что мои родители якобы взаправду были изуверами. Я думаю, этим людям хотелось сделать из меня новый молодежный бренд — постготческий мрачно-восторженный голос, рассказывающий, что творится в темной комнате теней детского подсознания, и что кроме мести там ничего нет. Сутками напролет я должна была сидеть и сочинять все новые и новые сценарии, циничные, маниакально-депрессивные, отдающие шизофренией.
Мой французский издатель сказал: «Это будет новый молодежный сериал, этакий анти-беверли-хиллз. Всем давно пора понять: терроризм, Аль-Каида — смех, ужастики для домохозяек! Детские мозги давно взорваны, каждый ребенок — потенциальный шахид! Открывая твои книги, люди должны слышать „Бах!!!“ В моде слова, разлетающиеся, как гайки, гвозди и осколки!»
— Спасибо, Эшли, — сказал Жоанн — Когда мы сюда угодили, мне показалось, что Джакомо воскрес. Как Лазарь из гроба… Впрочем, наше затворничество отчасти и по вашей вине. В пятнадцатом веке вся Европа боялась долговязого священника из Зальцбурга или камюцкого монаха. По своему желанию они могли силою колдовства менять предметы. Человек держал чашку, а ему казалось, что это кусок мяса, они могли перемещаться в пространстве, все, что говорилось о них в их отсутствие, они знали и, подобно волхвам фараоновым, могли исказить любую правду до неузнаваемости. Я до сих пор боюсь Джакомо, вы, Эшли, боитесь правды, а вы, — обратился француз ко мне, — чего вы страшитесь?
— Зеркала, — ответил я.
— Хм, — задумался француз, — Вы боитесь своего отражения в людях или то, что люди отражаются в вас? Помните тот особый Аристотелевский взгляд, который пачкает зеркало кровяными пятнами? Кем же вы себя чувствуете? «Испачканным» или, наоборот, обладателем «особого» взгляда?
— Решать вам, — с улыбкой ответил я, — ведь согласно вашей теории долговязый Зальцбургский священник и камюцкий монах могли до неузнаваемости искажать реальные вещи. Откуда я, например, знаю, что вы — священник Жоан де Розей, а не блистательный кардинал Джакомо Аспринио? Может, труп Розея съели мухи в Сьерра-Леоне, а вас вовсе не сварили в ванной? А? Или вот Эшли. Может, она еще немного посидит в этой комнате, ее глаза нальются кровью, а вместо слов она начнет щебетать или кудахтать, как сумасшедшая Лора? Так что? Кто я?
— Расскажите сами, — попросил Жоан.
… Как помочь Вере, оказавшейся по моей вине в ужасном положении, я не знал. Единственный выход я видел в том, чтобы поехать к отцу Никите. Он знал Веру много лет, правда, после того, как она устроила погром в храме, выгнал ее, но, может, уже простил, может, понял, что перегнул палку и теперь хоть чем-нибудь поможет.
Приехав в райцентр, прямо на автовокзале я стал расспрашивать местных словоохотливых старушек, как найти дом иеромонаха Никиты, и тут, как гром среди ясного неба, на мое плечо рухнула тяжелая боцманская десница благочинного. Отец Василий приложил меня с такой силой, что я чуть не свалился с ног.
— Опаньки! — растянулся он в плутовской улыбке — Куда, отче преподобный, мантулим?
Придя в замешательство от неожиданности, я выпалил:
— К одной моей бывшей прихожанке приехал… рясу у нее забыл… стирать взяла и не вернула… д…д…дура! — я понял, что сморозил чушь, но было уже поздно.
— Знаю я твоих прихожанок, — подозрительно смежив очи, протянул благочинный, — слыхал, чай, какие у вас монасей-пузасей страсти-то во святой обители творятся, почище Санта-Барбары! Вся епархия только и говорит, как в праздник святой Троицы на тебя баба с ножом кинулась. Предупреждал я тебя, дурня, на рабочем месте романов с обожалками не заводить!
— Она сама ко мне прилипла, — начал оправдываться я.
— Гнать поганой метлой ее надо было, а ты лирику развел. Умный поп народ в страхе держит. Бога вон пусть любят, а батюшку боятся, понял?
— Не умею я в страхе держать…
— Ну, и дурак! Бабы, они строгость, кулак уважают. Вот я сам люблю по праздникам пригубить не в меру, привык еще со флота. Знаю — плохо. Борюсь. Иной раз по три дня к рюмке не прикасаюсь, да как здесь удержишься! Открываешь церковный календарь, а там чуть ли не каждый день красненьким выделен. То память одного святого, то другого, и всем, если не всенощное бдение, то полиелей положен, а значит уже праздник… Ну, сорвался я, так жена моя — тоже еще, дочь браконьера красавица Рита — с ножом на меня бросилась, чуть ли не матом крыла: типа алкаш подзаборный и так далее. Бабы трендеть горазды, как лесопилка, сам знаешь, наверно. Я ей говорю: «Слышь ты, мадам Ватерфляй, обрати свое брехало к мирным целям», а она пуще прежнего завелась, во всех смертных грехах меня обвинила. «Ну, — думаю, — попляшешь ты у меня. Устрою тебе усекновение всечестной главы отца Василия благочинного» На следующий день она в город лыжи навострила, а я в столешнице дырку пропилил, накрыл стол простыней и в ней тоже дырку прорезал. Курячьей кровью все вокруг полил для спецэффекту. Сижу. Жду, когда попадья из города явится. Гляжу — во двор заходит. Я шасть под стол, а голову-то в дырку и выставил, глазищи вылупил, язык высунул. Она зашла, увидела. Думал, сейчас в обморок брякнется, орать с испугу начнет, ан, нет. Вышла во двор, да как заорет: «Люди добрые! Батюшка благочинный до белой горячки допился! Что же я с сумасшедшим делать-то буду!» Два месяца со мной не разговаривала, дурында…
— Ну, ничего, — подытожил благочинный, снова хлопнув меня по плечу, — не дрейфи! Главное, чтобы эту твою болящую мироносицу подальше упекли. Хотя оно и жаль бабу, польстилась на стригунка, он ее разбуравил, искусился, так сказать, а потом, аки агнец, шиш ей под нос сунул. Как в песне прямо: «Интеллигент любил красотку Нину, сломал ей граммофон и швейную машину, и кое-что еще…» Ха-ха! Как не по-мужски выходит, ась? Отче преподобный? Или под рясой, как говорят, греха нет?
— Есть, — вздохнул я, — надо мне все исправить.
— Смотри, исправлятель, — погрозил мне пальцем благочинный, — а то четками по зубам получишь. Видел я, с каким ваш отец наместник ходит, хрустальные, пижонские, как бусы у попадьи.
— А мне все равно, — махнул я рукой, — пусть выгоняют из монастыря, заслужил.
— Ну и куда ты денешься? В миру вертеться надо, а ты, окромя как паки и паки да кадилом звяки, звяки, ничего не умеешь. Пропадешь, сопьешься. Ладно, твое это дело, поступай, как совесть велит. Бог — он не бог ослов, то есть богословов, он к простому человеку ближе. Простит.
— Спасибо, отец Василий.
— Нечего мне спасибкать, — отмахнулся благочинный, — только вот что, к Никитосу не ходи. Знаешь, про таких говорят: борода Аврамова, а нутро-то Хамово. Хитрый он экспонат, да еще с какими-то самосвятами, катакомбниками спутался… Эх, дурная компания!
На этом мы и разошлись. А я продолжил поиски отца Никиты. Добротный кирпичный дом отца Никиты с гордой табличкой «Дом образцового обслуживания» утопал среди старых яблонь. Мое внимание привлекла припаркованная возле калитки черная «Ауди» с голубыми милицейскими номерами. «Видимо, у хозяина важные гости», — подумал я и нерешительно, помявшись пару минут, все же толкнул калитку. Она оказалась не запертой. Небольшой, но уютный двор Никитиного райка был засажен цветами: чайными розами, фиолетовыми колокольцами, незабудками, пряными ночными фиалками.
Я прошел по выложенной плоскими булыжниками дорожке к веранде с дремлющим на половике безухим котом, и постучался в дверь. Мне открыл сам отец Никита, высокий сухопарый старик в подстреленном ветхом подряснике, с длиннющей бородой-паклей, как у египетских пустынников, острыми нервными чертами лица и пронзительными васильковыми глазами.
— Добрый день, отче, я к вам.
— А вы еще кто? — задорно спросил Никита.
— Я священник, иеромонах из Успенского монастыря.
— А-а-а-а батюшка, батюшок, батюшочек, — с интересом глядя на меня, протянул Никита, — и каким это ветром вас ко мне грешнику занесло? Патриархейные попики ко мне нынче и не заглядывают, сектантом считают, боятся.
— Дело у меня к вам. Человек в беде, не знаю, как помочь.
— Да что мы на пороге-то стоим? — засуетился Никита — Проходите, отче, чайку отведайте, расскажите мне, выскажите все свои печальки-молчальки.
— Ох, какой хороший же священничек к нам убогим пожаловал, — не унимался Никита, пока я снимал туфли и шел по коридору в гостиную, — сладенький, сладенешенький, сладенек, а спинку-то ровно держи, паршивец.
— Что?
— Спинку, говорю, выпрями, а то такой молоденький, а уже, как селедка в бочке, согнулся. Все болезни от позвоночника.
— Болезни? Какие болезни?
— Такие, такие, такие! Плохие! Физические, духовные, греховные, — нетерпеливо затараторил Никита, — вот щас как дам по лбу — узнаешь.
— ???
— Шучу, шучу я. Послоботней будь, а то ишь, как напрягся, как в приемной у архиерея.
Стены большой светлой гостиной украшали лубочные панорамные картины на тему страшного суда и клетки с щебечущими канарейками. По середине стоял круглый стол, за которым сидели гости, грозного вида очень полный мужчина с побитым оспой лицом и бледная худенькая женщина в платочке.
— Садись-ка, родименький, — толкая меня стулом, сказал Никита, — сейчас чайку попьем. Или, может, кушать хочешь?
— Нет, спаси Господи, чайку.
— Мать Саломея! — закричал Никита во всю глотку — Саломея! Сюда шкандыляй, совунья ты глухая!
Где-то раздался грохот посуды, сердитое ворчанье, и в гостиную вбежала юркая старушка в белом апостольнике, вытирающая руки о фартук.
— Чаго кричишь-то, отец Никита? — буркнула мать Саломея, — вода у меня на кухне льется, не слыхать ничаго.
— «Чаго, ничаго», — передразнил старуху Никита, — гостю, вон, чайку устрой на травах, да шибче поспевай, а то уж целый час со своей посудой возишься!
— И не моя это посуда вовсе! — возмутилась монахиня — Сами понакушали тут с три обеда, а я, мол, виноватая!
— Не долдонь! — прикрикнул Никита — А то живо на поклоны поставлю! Иди-ка, чай неси да травок не жалей.
Тут зазвонил телефон, и Никит выскочил в другую комнату. После минуты напряженного молчания грозный мужчина смерил меня подозрительным неласковым взглядом и спросил: