— Ага, ага, кажется, я поняла, — замотала головой Эщли, — типа, если я вас сейчас, — она показала средний палец руки, — то вы меня того… отправите обратно в клинику, и мой приговор снова окажется пожизненным. Вообще-то я уловила, зачем я здесь. Меня не обдуришь. Восемь лет каждый день я ходила в туалет, подмывалась, меняла прокладки под пристальным взглядом таких сладких типов, как ты. Они говорили: «Все хорошо, Эшли. Ты скоро поправишься», а сами кололи мне в вену зеленую дрянь, превращавшую меня в безмозглое насекомое…
— Ну, что вы, госпожа Рэй, мы не изверги, — зевая, сказал Форд и расплылся в своей фирменной кошачьей улыбке. Несколько секунд он не сводил глаз с Эшли, затем достал из ящика стола книжку с белой розой на черной глянцевой обложке. — Вот ваше творение, — наигранно торжественно произнес доктор, — «Ублюдки с Манхеттена» — гениальный пример юношеского психопатического мышления на фоне параноидальных фобий, связанных с поздним началом менструального цикла и маниакальной депрессией. Действительно, клинический случай!
Доктор раскрыл книгу наугад и начал читать вслух:
«Сегодня двадцать первое сентября. Я получила библией по лицу. Наотмашь. Тайно читала „Ведьму“. Естественно мать. В классе мне нравится один парень. Некрасивый. Ничего серьезного. Мы не встречались. Он сноб. Прирожденный одиночка. Изгой. Он — дерево, которое хочется обнять. Ноль, помноженный на ноль. Что? Что? Пустота? Бездна? След между пустотой и бездной? Тонкий. То-ню-сень-кий, как намек, что между пустотой и бездной есть некое родство. Она — его суть — то, что он пока не знает. О себе? Она — его сущность, то, что она пока не знает о себе. Дура?! Нет! Хуже! Я рассказала матери об этом парне, о том, что в парке мне нравится дерево… Мать. Орала, как резаная свинья: „Иисус! Слышишь, идиотка, Иисус — твой жених!“ Мать. Вечно нудит: „Ты слабая, ты безвольная, ты умственно отсталая…“ Каждый день меня будят. Семь утра. Зуммер. „Эшли, девочка, вставай, папа договорился, сегодня ты едешь в школу для умственно отсталых подростков“. Я одеваюсь. Замерзаю. Руки. Трясутся, не слушаются, не завязывают чертовых кроссовок. Я ненавижу Бога. Что ему дать? Мышьяк? Крысиный яд? Он так обкурился людской дури, что отдал на распятие своего сына. Он его будил. Зуммер. Тебя завтра распнут, тебя завтра распнут, тебя завтра… Газ — вот выход. Ручка газового вентиля гладкая, приятная, ее так и хочется повернуть. Я открываю газовый вентиль, выхожу из дома в сентябрьскую ночь. Она заперла дверь. „Если Ты их любишь, спаси их“, — говорю я. Ночи? Утро. Они мертвы. Мама. Папа. Аллилуйя! Несут на носилках в черных целлофановых мешках. Если снег мешает рисовать, убейте его!»
— Да! Да! Все это так! Что вы хотите услышать еще? — усмехнулась американка. — Может, вам рассказать в подробностях, как меня домогался мой папочка, а потом как со слезами каялся перед всей своей баптистской тусовкой? А они его прощали, жалели, просили Иисуса помочь ему избавиться от лямблий, от икоты, от пристрастия к бисквитам «new-sweet» и желания трахнуть несовершеннолетнюю дочурку…
— Успокойтесь, милая Эшли, — не снимая улыбки с лица, сказал Форд, — у вас будет время рассказать, как все было на самом деле…
— Мерзко, — отозвалась Эшли, смерив Форда презрительным взглядом. — Мерзок ваш шантаж, ваши намеки, ваш… У вас можно курить?
— Пожалуйста, — развел руками доктор, — вы здесь ни в чем не ограничены. Кроме того, вам заплатят. Очень хорошо заплатят. Выйдя отсюда, вы начнете новую жизнь. Вы же решили начать новую жизнь? — внезапно обратился ко мне Форд.
Я открыл рот, но доктор продолжил:
— Когда вы просили беженство во Франции… Я внимательно изучил протоколы ваших допросов. Так вот, они мне показались… нет, не неинтересными, а какими-то не очень правдивыми, что ли. Уход из монастыря. Так пафосно, трагично, красиво. Вы искали чистоту веры, но, не найдя ее в официальной церкви, занялись провокационным искусством. Так сказать, вызвали всевышнего на дуэль и победили, как тот библейский Иаков, боровшийся с Ангелом и ранивший его в ногу. Вы приняли участие в скандальной антирелигиозной выставке, имевшей на западе довольно большой резонанс. Вас подвергли гонениям, угрозам и так далее. Но все-таки причины ухода из монастыря и дальнейших метаний, как мне представляется, другие. Уж точно они не имеют отношения к поиску Бога и желанию самовыразиться через искусство.
Я пожал плечами и изобразил на лице поповскую елейную улыбку, такую же фальшивую, как у доктора Форда. «Э-э-э-э нет, чудик, — подумал я, — меня по-жидкому не разведешь, не на того напал. Чай, я не чокнутая девчушка, сыгравшая своих осточертевших родителей в ящик».
— Мне нечего скрывать, — благодушно сказал я, осияв Форда лучезарно-мученическим взглядом, — из монастыря я ушел из-за любви к женщине. Вам, уважаемый доктор, не откажешь в проницательности, я действительно немного наврал французской эмиграционной полиции. А кто там не врет, не приукрашивает, не преувеличивает? Некоторые делаются «под Уго Чавеса» борцами за венесуэльский социализм, сами посылают себе по e-mail угрозы, сами подсовывают под свою дверь мятые записки с обещаниями расправиться, а некоторые для пущего визуального эффекта простреливают руку или ногу. И все ради гребаной нищенской жизни в Европе, ради того, чтобы работать собирателем собачьего дерьма в шестнадцатом арандисменте.
— Что-то вы сильно себя не утруждали работой, — съехидничал Форд. — Я знаю, что вас содержали две французские девушки.
— С Норой и Сатшей меня связывали глубоко духовные отношения, — парировал я распоясавшегося доктора.
— Секс? — спросил Форд.
— Отношения! — чеканя каждую букву, повторил я, стараясь не раздражаться.
— А-а-а, значит, все-таки секс, — издевательски заключил Форд. — Русские думают, что их азиатская мускулинность производит здесь на кого-то впечатление. Секс во всем цивилизованном культурном мире уже давно форма товарно-денежных отношений. Секс без любви — «Плати деньги сразу», а секс по любви — «Поздравляем, вам предоставлен долгосрочный кредит». Да, француженки альтруистичны. Они могут переспать с вами «гратис», но их легендарный романтический флёр, их изысканность и раскрепощенность — пшик! Иллюзия! Умный маркетинг. Во Франции продают одежду, вино, любовь, но жрецы всего этого — серые незаметные клерки, стучащие по клавишам своих компов. Они тоталитарны, они используют слабости людей, чтобы мифологизировать тот или иной продукт, возвести его в культ, в стиль жизни и продать алчущей толпе эстетов-придурков. Чтобы заслужить у француженки желание спать с вами, вы должны демонстрировать не азиатскую страстность и не щедрость, а независимость. Ваши часы, ваши ботинки говорят о вас больше, чем вы знаете о самом себе. Они, в отличие от вас, никогда не лгут. Помните эту хрестоматийную «трамповскую» формулу для неудачников: «Чтобы разбогатеть, научись думать как миллионер»? Так вот, мечтайте не о яхтах и самолетах, а о копейке и помните, что, не истраченная сегодня, она сделает вас завтра богаче. Взвешивайте отношения, чувства, желания копейкой — и станете просветленным. Так живет Америка и вся цивилизованная Европа, куда вы — люди искусства, взбалмошная богема — отчаянно стремитесь попасть. Не хотите подбирать дерьмо? Тогда сидите у себя на кухне, ешьте свой борщ и рефлексируйте.
— Сатша и Нора — необычные девушки! — выпалил я в сердцах — Вы и знать не знаете о наших сложных и ярких чувствах.
— Вот опять, — засмеялся Форд, — вы, русские, живете в выдуманном мире своей духовной исключительности. Я уверен, что ваши Саша и Нора вполне нормальны. Они использовали вас, чтобы разобраться между собой, разрешить назревшие противоречия. Это были отношения не двух женщин и мужчины, а отношения двух женщин и сливной ямы. Извините за грубость, сливной ямы, которая напивается дешевым вином, мочится мимо унитаза и не знает, что по утрам бреют не только лицо, но и яйца.
— Да, как ты смеешь, говно! — заорал я на Форда, но тот не повел даже глазом и спокойно продолжил:
— Теперь у девушек все наладилось, и вы должны им деньги за полный пансион. Будьте уверены, все посчитано, все чеки собраны, вклеены в специальную коричневую тетрадку с надписью «расход». Сколько вина выпили, сколько туалетной бумаги потратили — там все, вся ваша жизнь и, как вы изволили выразиться, «глубокие, сложные и яркие чувства». Так что, если вы не возместите по счетам, вас, нелегальщика, сдадут в полицию, а там… сами представляете: камера с албанскими сутенерами и завшивленными арабами, а как результат — депортация на родину. Так что сидите тихо и выполняйте все мои просьбы, заметьте, пока не приказы. Пока! И с оптимистичным выражением лица. Это касается всех. Думаю, для вас не является секретом, что мы находимся на грани серьезной геополитической заварушки… Двадцать первый век возродил религиозный экстремизм, от которого человечество избавилось по меньшей мере два столетия назад, не считая частностей. Казалось, что крестовые походы, Варфоломеевская ночь и луденские ведьмы волнуют лишь воспаленное пубертатным периодом воображение подростков. Но нет. После того, как католики покаялись в инквизиции, началось ее новое возрождение. Пишутся монографии, научные статьи, снимаются фильмы о том, что церковь не так уж и заблуждалась, сжигая ведьм и еретиков. Борьба за чистоту веры была якобы необходима, так как провоцировала культурно-религиозную, экономическую экспансию и освобождение от всякого рода болезненно-мистических маргинальных сект, имевших, благодаря упору на бесформенность и чистую экзальтацию, немалое влияние на средневековые умы.
— Я знаю, — вмешался Жоан, — что многие ведьмовские процессы оканчивались по большей части оправданием ведьм. Инквизиторы не были кровожадными животными, как это сейчас принято думать. Среди них были умнейшие и тончайшие люди своего времени. Они действительно несли просвещение, культуру в те уголки Европы, где царили моры, междоусобные войны, нищета.
— Допустим, так оно и было, — согласился Форд, — хотя я думаю, что культурная экспансия огнем и мечом не менее дика, чем самое изуверское пещерное сектантство… Посмотрите на современную Европу. Официальные религии здесь давно обанкротились, им не верят, но они и не пытаются себя изменить, они довольны участью провинциальной, ничего не решающей в политике наблюдательницы. Главы современных церквей в основном консерваторы, не желающие продавать свой продукт задешево, как это делали либералы весь двадцатый век. Началось время накопительства. Несмотря на объединенную Европу, глобализацию, общую валюту, церкви продолжают делиться, обособляться этнически, идейно, культово. Тоталитарность как не вылеченная застарелая язва опять дает о себе знать. Она возвращается под романские католические своды и плоские протестантские крыши. Те радикалы, которые еще несколько лет назад благословляли однополые браки и рукополагали в священнический сан женщин-лесбиянок, сегодня уже этого не делают. Они возвращаются к пастырскому авторитаризму, с которым боролись столетиями. Яркий пример тому конфликты в англиканской церкви или то, что на престоле Святого Петра консерватор Бенедикт. Я полагаю, мы являемся свидетелями харизматического возрождения архаики со всем ее нетерпением, негуманностью, воинственностью. Пока христиане и мусульмане переругиваются из-за нефти, по Европе бродят гаитянские Вуду, Макумба, Сантерия. Несмотря на древность, это суперсовременные прогрессивные универсальные культы. Они могут впитать в себя любую традицию, любое мировоззрение, не испытывая угрозы для собственной идентичности, только обогащая ее. Они — вампиры. Секуляризованные сытые европейцы, не верящие в райские пасторали христианства, верят в африканских духов. Они хотят даже после смерти, даже в образе бесполых анемичных сгустков энергии дышать испарениями кальвадосы, дымом пуэрториканских сигар, потными испарениями совокупляющихся тел. Продолжать существование в материальном мире.
Форд встал со своего кресла и резюмировал:
— Вот зачем здесь вы. В других отделениях нашего института собраны люди, подобные вам, только других конфессий. Например, у нас есть мусульмане: юная шахидка, схваченная при попытке взорвать себя в метро, афганский шиит, чудом избежавший шариатского суда за съеденный кусок свинины, турецкий муфтий, ставший христианином. Мы сопоставляем ваши судьбы, мысли, желания, так как все вы стали жертвами этой модной, как «Семейка Симпсонов», тоталитарности. Это пока все, что вам надо знать.
Доктор взял телефон, сделал звонок и объявил:
— Сейчас вас покормят и отведут в апартаменты, где вы отдохнете и начнете путь к освобождению.
Есть не хотелось. Подавленные общением с Фордом, мы сидели молча, так и не прикоснувшись к тарелкам. Тягостную тишину нарушали лишь громкие вздохи Эшли. Девушка раскачивалась, как маятник, то откидываясь на спинку стула, то облокачиваясь на стол.
— Эшли, тебе плохо? — спросил я.
— Нет, — раздраженно отмахнулась девушка, — я в восторге! Ха-ха-ха! Какой-то придурок косит под доктора, шантажирует меня. Ладно, плевать! Даже если я и в заднице, то прямо сейчас хочу свои чертовы деньги!
Через некоторое время появился Форд и выложил перед нами три банковские карты.
— Как я обещал, ваше вознаграждение, — с веселой непринужденностью сообщил он, — на каждой карте по сто тысяч евро.
— Сто тысяч?! Ого! И как я узнаю, что это не обман? — нагло спросила Эшли, закинув ноги на стол.
— Вот телефон банка. Позвоните и спросите, — ответил Форд, — Вы видите, я не заставляю вас подписывать каких-либо бумаг, контрактов, обязательств. Доверие, только доверие. Впрочем, если вы, Эшли, хотите, я могу попросить снять деньги, и вы получите сто тысяч наличными.
— Не надо, — сурово буркнула Эшли, — я не доверяю этим двум бродягам, — девушка ткнула пальцем в нас с Жоаном, — может, пока я буду дрыхнуть, они меня обчистят.
— Если я в настоящий момент плохо одет, — возмутился француз, — то это не значит, что я — вор! Деньги мне не нужны!
— Знаю я вас, церковников! Вечно из себя бессребреников корчите, — огрызнулась Эшли и отвернулась к стене.
— Скажите, — обратился я к Форду, — а могу я прямо сейчас отправить Сатше и Норе хотя бы тысячу?
— Да, пожалуйста, — сказал Форд, — оставьте мне их телефон.
С минуту доктор молчал, обводя нас вопросительным взглядом.
— Если у вас больше нет пожеланий, я готов проводить вас в ваши апартаменты.
Доктор повел нас по тусклому длинному коридору, в конце которого была внушительных размеров железная дверь. Он отворил ее, и мы оказались в абсолютно голой просторной комнате, не имеющей окон.
— Подождите здесь секундочку, — озабоченно попросил Форд, вышел в коридор и закрыл за собой дверь. В этот же момент погас свет, и мы оказались в кромешной тьме.
— Этот мудак решил на нас электричество сэкономить? — недоуменно спросила Эшли.
— Эй! — громко сказала она, — Форд! Какого черта у нас нет света?
Ответа не последовало.
— Идиот, мать твою! Выпусти меня отсюда! — заорала американка, колотя ногой в дверь. С девушкой началась истерика.
— Так я и знала! Так и знала! — зарыдала она — Я чувствовала, что нас кинут!
Как дикая птица, запертая в клетку, она билась о дверь, плакала, кричала, просила… Но без толку. Ответом была могильная тишина.