Рим окунул меня в ритм столичной жизни. Здесь я увидел кардинала совсем с другой стороны. Когда мы путешествовали по Италии, он носил простую льняную, легко мнущуюся одежду, придававшую ему небрежную богемную элегантность. Здесь же, в Ватикане, он одевался в строгие, шитые на заказ костюмы, а главное — в алую кардинальскую сутану, вызывавшую у меня мистический восторг. Вскоре я стал дьяконом и его личным секретарем. Но все же много времени мы посвящали не только делам духовным, но и посещению столь любимого Джакомо римского бомонда. Его вождем и идейным лидером являлась престарелая хулиганка и провокаторша графиня Монферрато, которую все почему-то называли «мама-мираколло» — «мама-чудо». Род мамы-чудо был одним из самых древних в Италии и шел по линии божественных Юлиев, но мама терпеть не могла аристократического снобизма, коим страдало высшее общество. Она жила в обычной большой квартире, заваленной произведениями авангардного искусства. Мама боготворила молодого Иоанна Павла II, ласково называя его «молодой польской дынькой».
Особенным же предметом ее гордости была мужеподобная коренастая дочь, имеющая мужское имя Маттео. Маттео одевалась как парень, коротко стриглась, дымила тосканскими сигарами и неприлично громко смеялась. Мама-чудо не могла нарадоваться, что ее чадо не похоже на смазливых дур, мечтающих выскочить замуж за жадных до аристократических титулов американских банкиров.
Еще одной особенностью мамы являлось то, что она не пила вино, предпочитая итальянскую водку. Чудо любила подшутить над Джакомо и потихоньку плеснуть в его бокал с каким-нибудь тонким и изысканным «Гави» своей гадкой водки. Обычно мама сажала нас в старый «Ситроен» и возила по всяким злачным местам Рима, где собирались художники-неофигуративисты. Американский поп-арт уже начал тогда свое триумфальное шествие по Европе, возвращая, как сказал один из адептов, окружающему миру его банальность. Мама любила повторять слова Лихтенштейна: «Почему вы думаете, что холм или дерево красивее, чем газовый насос?» Чудо частенько таскала нас к своему другу Роберто Морозинтто, встречавшего гостей в прозрачном китайском халате на голое тело. Мы сидели на полу и ели тальятелли с трюфелями из расставленных повсюду старых рукомойников. Сам же хозяин предпочитал вкушать еду из французского фарфорового беде, варварски вывороченного из туалетной комнаты парижского отеля «Риц».
Джакомо любил общество графини Монферрато, точнее он просто развлекался, наблюдая за скандальным эпатирующим выдуриванием этой, как они сами себя величали, «лимурической стаей». Художники, свингеры, писатели, масоны, оккультисты всех мастей — они тоже благожелательно относились к кардиналу, но постоянно подтрунивали над католической церковью. Джакомо с виртуозной легкостью парировал их шутки, он был столь изощрен, изворотлив, фееричен, что даже люди, целью жизни которых была постоянная феерия, пасовали перед ним. Они говорили: «Если такой необыкновенный кардинал станет папой, то мы — ревностными католиками». Театры, лучшие рестораны — все было для нас, и мы отдавались этой искрящейся, как шампанское, жизни без остатка.
Обучение в семинарии шло легко, многие знали, что я — фаворит кардинала Аспринио, и, наконец, мне открылось то, о чем я раньше и не догадывался: кардинала боялись. До меня доходили слухи, что Джакомо пишет для папы речи и вообще распоряжается им как своей собственностью. Также говорили, что он немилосерден к врагам и ему не свойственна жалость. Все те, кто вставал на пути блистательного Джакомо, исчезали бесследно, будто проваливались под землю в самый ад.
— Как же вас угораздило стать врагом такому потрясающему человеку? — спросил я. — Ведь вас связывала не только дружба и карьера, но и, как я понимаю, глубочайшие зрелые чувства?
— Именно! — произнес Жоан, откинув голову и закатив глаза. — Зрелость чувств все растоптала к чертям. Пока они были глубокими или даже, как бы выразиться, глубочайшими, они оставались клейкими, подобно почкам, от них пахло новизной весны, азартом непредсказуемости. Но когда почки созрели и появились цветы, приторно завоняло зависимостью, тяжестью, пролежнями. Из отношений выветрилось творчество. Как говорил Екклесиаст: «…и помрачатся смотрящие в окно, и запираться будут двери на улицу…»
— Понимаю, сказал я, — ведь я тоже, будучи монахом, давал обет целомудрия, то есть безоговорочной верности Богу. Мне казалось, что жизнь, проведенная в монастыре, несравненно разнообразней, чем в миру, где страсти рассеивают тебя. Ты тратишь жизнь на то, чтобы понять, кто ты есть, узнаешь о себе со слов других, из обрывков отношений и чувств, ты складываешь себя, как мозаику. В монастыре же ты изначально целостен, принадлежишь только себе, трепетно холишь и лелеешь каждое свое состояние, вслушиваешься, вдумываешься, всматриваешься в себя, как в музейное полотно, внюхиваешься в свои газы, вщупываешься в свою печень, не увеличена ли она. По сути это и есть страсть к самому себе, бесполая, гордая, демоническая. Любовь камня и пустыни.
— Когда вы это поняли? — спросил Жоан
— Когда нарушил обет, — ответил я. — Переспал с женщиной. Когда стал неинтересен себе и захотел отразиться в другом.
— У нас действительно много общего, — усмехнулся Жоан.
Эшли, все время слушавшая нас с брезгливым выражением лица, удивленно хмыкнула, легла на пол и протянула:
— Да-а-а-а, вы, мужчины, заправские интриганы, нам, женщинам, за вами не угнаться… Черт, почему у вас член не растет на голове вместо носа? Было бы забавно: носили бы трусы на роже!
На скабрезность Эшли никто не отреагировал, и мы погрузились в долгое нудное молчание, длившееся, как показалось, много часов. Первой игру-молчанку нарушила девушка:
— Мать вашу! Как же пить хочется!
— Попей свою мочу, — предложил Жоан.
— Что?! — подскочила Эшли
— Ну, если не можешь свою, попей нашу, — невозмутимо произнес Жоан, — когда мы были в Сьерра-Леоне, мы пили мочу друг друга, пока она у нас была.
— Тьфу, кретин чертов! — выругалась Эшли — Я лучше от жажды подохну!
— Вы не понимаете, что такое жажда, — участливо произнес француз — Она растет, как на дрожжах, от вполне естественного желания выпить воды до желания убить ради того, чтобы смочить пересохшую стянутую глотку пусть даже теплой соленой кровью. Так что, милая Эшли, жажда вам пока не ведома.
— А какого хрена я должна ее знать? — возмутилась американка.
— Чтобы быть свободной, — неожиданно повысил голос Жоан. — Пойми, девочка, пока мы не освободимся от своего прошлого, мы не выйдем отсюда. Кто-то следит за нами и испытывает кайф, одной рукой копаясь в нашем жизненном дерьме, а другой сжимая свой член. Ты разве этого не поняла?
— Все я поняла, — отмахнулась Эшли, — но кто бы он ни был, пусть знает, что я свободна! Эта чертова комната, где нам придется срать друг перед другом на пол, лучше, чем комфортные туалеты психушки, где даже в унитазе есть камеры. Я лучше умру здесь от голода, или вы сожрете меня, но я не вернусь в клинику и не буду подопытной крысой до конца своих дней… Вот мой друг, ну, тот, черный рэпер, с которым я познакомилась в музыкальном магазине. Его звали Нганга. Он сказал мне, когда я ему рассказала, как надо мной издевались в семье: «Возьми свободу сама! Свободу не наследуют, не заслуживают, не получают — ее берут с мечом в руках так, как это делали черные рабы».
«С каким мечом?» — спросила я, как наивная дура.
«У меча много имен, — ответил Нганга, — у вас, белых, это ваша религия, ваша политика, ваши ядерные ракеты, ваши массмедиа, а у нас, черных, оружие одно, только называется по-разному. В Анголе — Кондобле, на Гаити — Вуду, в Нигерии — Пало — названий много. Каждый народ, племя имеет свою практику, но все сводится к одному».
«К чему?» — спросила я.
«К тому, что ты — охотник, а все остальные — жертвы. Ты — № 1 в мире. Земля вертится не ради Билла Гейтса и звезд Голливуда, а ради тебя! Ничто не может ограничить твою свободу, ни духовную, ни физическую, когда ты в беге, в прыжке, в погоне. Ты создан в процессе наслаждения, и твоя жизнь есть одна из волн оргазма, который испытывает мать-природа, когда ее оплодотворяет могущественный дух Нзамби. Сделай свою жизнь яркой, безумной, думай, что твоя волна самая сильная и мать-природа заходится в истоме, когда ты пробегаешь по ее телу. Поверь, она не забудет тебя! Она захочет повторить тебя еще тысячи раз, одарит богатством и бессмертием — она обычно платит за свои удовольствия».
«Но я так забита, измучена, — заскулила я, — как мне научиться наслаждаться?»
«Обратись к Эгунам — духам Предков, — посоветовал Нганга, — они мудры, они откроют путь».
«А если я захочу отмстить за себя? — спросила я. — Ведь я — № 1 в мире».
«Тогда позови Ангела Смерти Ндоки, он управляет темными и всесильными духами самоубийц…»
На шее Нганга висел крест, и я спросила, почему он носит его, если считает религию белых отстоем. Нганга объяснил мне, что их африканские духи свободны и могут наполнять любую символическую форму, будь то Будда, Христос или Микки Маус.
— Да, мне знакома такая практика, — подтвердил Жоан. В ватиканском архиве есть письма францисканского монаха Андреса Петита. В девятнадцатом веке он создал учение, называемое Кимбиса, в котором объединил римский католицизм, гаитянское Вуду, европейскую алхимию, азиатский шаманизм, французское масонство и даже ислам. Кстати, Папа Пий IX благословил Кимбису в миссионерских целях. Джакомо говорил, что, наверное, Папа Пий был изрядно пьян, когда это делал.
— Нганга сказал, — продолжала Эшли, — что мне для общения с духами умерших понадобится устроить алтарь в ванной комнате, потому что там есть труба, уходящая в землю. Я должна буду принести им в жертву сигару, ром, духи и еще то, что они попросят сами. Нганга предупредил меня, что ни в коем случае нельзя класть фотографии живых людей, иначе им — крышка. Я обрадовалась. Теперь я знала, как расправиться с предками.
Я знала, что у моей матери была двоюродная сестра тетя Лорэн, покончившая жизнь самоубийством, кажется, она отравилась газом. Мать категорически отказалась ехать на ее погребение, сославшись на то, что участвовать в похоронах самоубийцы ей не позволяет пастор. Я долго копалась в старых семейных фотографиях и, наконец, нашла фото тети Лорэн на пляже в Ки-Уэсти во Флориде, куда она ездила с своим бойфрендом, в которого была до беспамятства влюблена и из-за которого, по-видимому, рассталась с жизнью.
Я все сделала в точности, как велел Нганга. Выстирала белую простынь в воде с добавлением утренней мочи и духов, купила сырные ксадильи — любимое лакомство тети Лоры, отлила из отцовской бутыли немного виски, который он тайно попивал, а вместо сигары приготовила обычные сигареты. Осталось еще набрать кладбищенской земли и дождаться убывающей луны. И вот ночь избавления настала! Я встала, на цыпочках пошла к родительской спальне послушать, дрыхнут ли предки или мать, как всегда, мучается мигренью. Все было тихо. Я отправилась в ванну, заперлась, расстелила на полу простыню, зажгла черную свечку, поставила стакан виски, баночку с кладбищенской землей, выложила в форме креста ксадильи, положила фотографию тети Лоры, а рядом фото родителей. Раздевшись догола, я села перед моим импровизированным алтарем и стала читать какую-то тарабарщину на смеси креольского и конголезского, которую мне написал ни листке Нганга. Я напрягла воображение, представила тетю Лору, но вдруг услышала шлепанье босых пяток. Мать тащилась в ванну за своими таблетками. Я совсем забыла, что она хранила их здесь, в шкафчике. Моментально задув свечку и скомкав алтарь, я все запихнула в корзину для белья, но в спешке выронила сигареты.
Мать дернула дверь: «Эшли, что ты там делаешь в темноте? Сию же секунду открой!» Я повернула щеколду. Мать включила свет и вошла. Ее вид, всегда вызывавший у меня отвращение, сейчас был особенно ужасен: всклоченные волосы, перекошенное от боли лицо, мятая ночная рубаха. В приступах мигрени она сатанела, придиралась к мелочам, вопила, что я буду кусать локти, когда она умрет от рака мозга. Черными бессмысленными глазами мать посмотрела сквозь меня, потянулась к шкафчику с лекарствами и увидела сигареты.
— Ах, ты маленькая подлая сучка! — зашипела она — Ты куришь по ночам!
Она схватила меня за волосы и накрутила их на свою руку так, что я взвыла от боли. Потом мать взяла отцовский бритвенный станок и сбрила мне правую бровь, точнее соскоблила, так как бритва была ржавой и тупой.
— Это тебе наказанье за то, что ты кадишь сатане!
Я кинулась в свою комнату, забилась под кровать, где обыкновенно пряталась от родительских побоев, и вдруг услышала: «Газ, включи газ. Я хочу газ». Это был голос тети Лоры. Он настойчиво пульсировал в моей голове. Я вылезла из убежища, взяла ножницы и коротко остригла волосы, чтобы мать больше не могла ухватиться за них. Я чувствовала в себе силу. Пусть не телом — духом я уже была свободна.
Утром мать закатила жуткую истерику. Брызгая слюной, задыхаясь, симулируя обмороки, она орала, что с длинными волосами я была, как ангел, а теперь похожа на содомитку и шлюху. Трясущимися руками она набрала телефон своего пастора и на протяжении часа отвратительно ныла ему, какая я неблагодарная дрянь и как Бог немилосерден к ней, что посылает такое испытание. Закончив изливать душу, она заявила, что пастор посоветовал держать меня сорок дней на строгом посте, а также я должна буду выучить наизусть евангельский пассаж о нерадивом рабе, закопавшем свой талант. Я сказала, что очень голодна и поститься не буду.
— Ах, не будешь?! — злорадно процедила мать — Тогда я накормлю тебя на неделю вперед! — Она окликнула уткнувшегося в сандвич отца: Эй! Размазня! Ты не занимаешься воспитанием дочери! Она больна, в ней легион бесов, а ты молчишь и делаешь вид, что ничего не происходит. Ну-ка неси скотч!
Как я не брыкалась, меня все же примотали скотчем к стулу, зажали нос прищепкой и начали насильно запихивать в мой рот еду. Я кашляла, давилась, еда попадала в дыхательное горло, в нос, влезала, чуть ли не в мозги. Я поняла, что сейчас задохнусь и, изловчившись, впилась зубами в материн палец. Она завизжала, отпрянула.
— Ну, держись, уродка, — с остервенением произнесла мать, — теперь мы будем кормить тебя, пока не избавишься от греха чревоугодия окончательно.
— Хорошо, мамочка, прости, — зарыдала я, — клянусь, что буду поститься и выполнять все, что ты велишь мне.
— Так-то, — сказала мать, — но привязанной к стулу ты останешься до вечера, а там посмотрим.
Мать принесла Библию, раскрыла, положила передо мной и, ткнув пальцем в притчу о нерадивом рабе, приказала: «Учи!» за целый день сидения в одном положении без движения мое тело затекло, онемело, налилось тяжестью, и, когда вечером предки разрезали скотч, я рухнула на пол, как тряпичная кукла или размокший хвощ. Мать чмокнула меня в лоб, сказав, что «любит Эшли, но ненавидит нечистую силу, гнездящуюся в ее теле», и велела отцу нести меня в кровать.
Отец послушно взвалил мое обездвиженное тело на плечо и, тяжело дыша, понес меня в комнату. Когда я была уложена в постель, он сел рядом, раздвинул мои ноги, и его потная рука полезла в мои трусы. Я никогда не вырву из памяти нависшее надо мной красное одутловатое лицо в клоках седой щетины, запотевшие роговые очки, вздрагивающие ноздри с дырками, плотно забитыми густыми волосяными кустами, выпяченную нижнюю губу, истекающую сладострастной слюной прямо на мой лоб. Я хотела закричать, но отец сунул мне в ухо остро заточенный карандаш и покачал головой. Беспомощно скрипя зубами, я ждала, пока этот проклятый тролль облапает все мое худое полудетское тело. Но он внезапно отдернул руку, брезгливо скривился, ударил себя ладонью по лбу и, что-то шепча, поковылял из моей комнаты прочь.