— Или не хватит! — отозвался с ухмылкой я, решив добавить перцу.
Штрювер резко прекратил смеяться и, глядя на меня печальными глазами, закивал головой. У меня было такое чувство, будто он что-то от меня скрывает, что у него есть какая-то тайна, которая его гнетет. Но я не хотел лезть к нему в душу, чтобы не рисковать нашей дружбой, хотя уже тогда у меня было смутное подозрение, что эта его тайна каким-то образом связана со мной.
Чуть позже мне суждено было узнать, что за всем этим скрывалось, и узнал я это отнюдь не по доброй воле…
Все началось с того, что Штрювер стал проявлять повышенный интерес к моей личной жизни. Сначала я не увидел в этом ничего особенного. Наоборот, столько внимания и участия — я совершенно уже отвык от этого, и мне это было очень приятно. Правда, мне удалось довольно ловко замять вопрос с его приглашением ко мне домой, что уже давным-давно надо было бы сделать (могу себе представить, что бы из этого вышло!); с другой стороны, мне было его, конечно, немного жалко: торчит, бедняга, все время в своей гостинице.
Его постоянные расспросы о моем доме, о моей семье, о моей жене (!) — все это должно было бы само собою меня насторожить…
В минуту слабости — кажется, мы заговорили о том, что самодельные рождественские подарки в тышу раз лучше покупных, — я признался ему, движимый внезапно пробудившейся потребностью хоть с кем-то поделиться сокровенным, я признался ему в своей тайной страсти: что я выпиливаю лобзиком.
Зачем я это сделал?! Он прицепился ко мне как клещ! Вдруг выяснилось, что его прямо хлебом не корми, дай что-нибудь такое помастерить. (Считаю своим долгом сообщить: как выяснилось, чистейшая ложь!) При всяком удобном случае, впрочем и без всякого случая, он норовил вернуться к этой теме, как будто ничто другое его не интересовало в этой жизни. Он вел себя как одержимый. А когда он еще узнал о существовании моей комнаты отдыха и досуга-я был столь неосмотрителен, что допустил несколько высказываний в этом направлении, — то всё, пристал ко мне как банный лист, давай, мол, вместе что-нибудь такое смастерим, вот соберемся вечерком и попилим.
Отвертеться тут было трудно, тем более что и Рождество уж было на носу, но тем не менее… Штрювер держал меня мертвой хваткой, лез в душу со своими расспросами: а что, дескать, скажет по этому поводу моя жена? Я, чтобы съехать поскорее с этой темы, ответил:
— Ничего. Она относится к таким вещам с пониманием. Мы люди современные, без предрассудков.
Говорить мне это, конечно, было нелегко.
И вот в один прекрасный день я понял, что на меня надвигается назначенный вечер, который мне так и не удалось замотать. Ровно в восемь в дверь позвонили. Явился Штрювер, с букетом цветов «для хозяйки дома».
Я коротко и ясно сказал ему (текст я продумал заранее), что моя жена, к сожалению, уехала в командировку, но что и без нее мы можем провести уютный вечер. (Постфактум скажу, что это была моя роковая ошибка!) Ошибкой было с моей стороны и то, что я встретил его в своей обычной домашней одежде, а именно в майке (за что Юлия меня, добавлю тут уж кстати, всегда нещадно ругала).
— Мило тут у вас, — сказал Штрювер, пока мы пробирались чуть ли не на ощупь по тускло освещенному коридору.
Как назло еще Пятница вел себя крайне неприлично, демонстрируя повадки совершенно невоспитанного приставучего пса. Наверняка, помимо всего прочего, это была и реакция на специфический запах штрюверовского парфюма (такие запахи действуют на собак возбуждающе). Я несколько раз громким голосом призвал Пятницу к порядку, и в результате он наконец отстал. На кухне я дал Штрюверу под нос, на котором у меня были приготовлены бутерброды с селедкой, а сам прихватил пиво. После чего мы без лишних проволочек отправились в комнату отдыха и досуга. Ткм я провел со Штрювером короткий инструктаж, особо остановившись на отдельных правилах техбезопасности ввиду неисправности переключателя на электропиле, и выдал ему из своих запасов темно — синий фартук.
Штрювер обвел мою каморку благоговейным взором. Но стоило ему только взять в руки лобзик (или, точнее, попытаться взять), как я уже понял: он меня дурит, все это только маскировка. Я сделал вид, что ничего не заметил, недрогнувшей рукой начертил на дощечке контуры будущей книжной подставки (мой давнишний проект!) и молча приступил к выпиливанию.
Штрювер понасиловал немножко свой щиток для ключей (с большим трудом я сдерживал себя, чтобы не вмешаться в это безобразие) и, натешившись, отложил свою пилочку в сторону.
— А все-таки хорошо вот так никуда не спешить, сидеть вд воем, болтать о чем угодно, — сказал он, обращаясь к тишине.
Мы молча продолжали трудиться.
Потом — я видел, что ему пришлось собраться с духом, прежде чем произнести следующее предложение, которое далось ему, судя по всему, ох как нелегко, — потом он все-таки решился:
— Послушай, Хинрих, мы сейчас одни, никто нам не мешает, не пора ли… не пора ли тебе, наконец, признаться… Давай поговорим как мужчина с мужчиной…
Он смотрел на меня проникновенным взглядом.
— Ты ничего не хочешь мне сказать, Хинрих?
Этот взгляд!
И тут я понял. Тут мне все стало ясно… То, как он вручил мне цветы и как он явно почувствовал облегчение, когда узнал, что Юлии нет дома (как будто в глубине души очень надеялся на это)… Эта его коса (или, точнее, хвостик)… Эти пестрые шелковые рубашки… И вообще, все эти скрытые и явные попытки сближения, особенно в последнее время, — все это предстало теперь передо мной в совершенно новом свете: Уве был голубым.
Он мягко положил мне руку на плечо.
Я покраснел.
— Ладно, — сказал он уже несколько более сдержанно. — Я прекрасно понимаю, что тебе трудно… что ты не можешь просто так говорить об этом. Но, Хинрих, — я ведь могу тебя по-прежнему называть так? — невозможно долго жить во лжи…
Я подумал о Юлии и резко выдохнул.
Потом я поднял глаза, взгляд скользнул по зеркалу, что висело на стене между пестрыми открытками со всего света. Оттуда на меня смотрела моя собственная растерянная физиономия: неужели я ему нравлюсь?
Молча я снова склонился над работой, которой я отдался теперь еще с большим рвением.
Я думаю, Уве понял меня.
Во всяком случае, когда потом я помогал ему облагородить его щиток для ключей (мы сделали вокруг крючков овальные выемочки, а по краям выжгли паяльником зубчатый узорчик) — работа, требующая огромного внимания и ювелирной точности, — обстановка постепенно разрядилась и стала более деловой. Уве поблагодарил меня, я не хочу сказать холодно, но хотя бы, слава 6oiy, уже без особого пыла, за оказанную помощь.
Я тоже, после того как немного пришел в себя (сначала эпопея с Мануэлой, теперь еще и это! Чего их на меня так тянет?), испытывал в глубине души благодарность к судьбе.
Сделанное сегодня открытие, каким бы неприятным оно ни было, со всею очевидностью, однако, показывало: Уве не догадывался о моих махинациях с АТЛАНТИДОЙ. Не забудем при этом, что мы находились в тот момент не где-нибудь, а в самом сердце «подпольной лаборатории», как я называл мою мастерскую только между мной и Пятницей. Я наказал себе ни при каких обстоятельствах не раскрывать тайны АТЛАНТИДЫ, чтобы избавить Уве от лишних переживаний еще и по этому поводу.
На прощанье мы одарили друг друга вымученными улыбками.
Уве, однако, не сразу смог смириться с моей позицией и в последующие дни довольно откровенно, даже слишком откровенно, неоднократно пытался снова подъехать ко мне «с этой стороны», но я всякий раз, сохраняя абсолютное спокойствие, в вежливой, но категоричной форме пресекал его поползновения.
Поскольку после инцидента, произошедшего в моей комнате отдыха и досуга, мне было трудно смотреть Уве в глаза, я стал носить, несмотря на то что на дворе стоял ноябрь, солнечные очки. Штрювер оставил это мое новшество без комментария, и со стороны казалось, что он принял это как данность, как неизбежную реакцию на его излишнюю активность.
В какой-то момент он даже заявил, что хотел бы снова «попробовать со мной» (!)… Этого нельзя было допустить ни в коем случае! Тогда я сказал ему, что будет лучше, если я пойду, как всегда, на дело один и что пора ему оставить свои заблуждения на мой счет. В ответ он кивнул. Значит, понял, что я хотел ему сказать (хотя когда он рассмеялся, мне стало как-то не по себе).
То, что мы с ним люди совершенно полярные, я замечал и по другим вещам, например — если взять менее щекотливую область — в том, что касалось политических воззрений.
Однажды, после традиционного вечернего обсуждения, Штрювер проводил меня вниз (неужели все еще заблуждается?). В фойе бродили какие-то подозрительные личности. Я бросил как бы невзначай, что вот, мол, прежде, при социализме, преступность ограничивалась правительственными кругами. Это, конечно, не очень хорошо, но все-таки хотя бы обозримо. Теперь же дело приняло такой размах…
Штрювер в растерянности покачал головой и тут же пригласил меня в бар, пропустить по рюмке виски. Он, дескать, хотел бы поподробнее узнать, что я имею в виду… Я, конечно, тут же его раскусил, я знал, что у него на уме, и потому вежливо отказался.
Такие эпизоды, впрочем, чередовались с совсем другими, когда все было очень мило.
Помню, вскоре после описанного вечера мы сидели у него в номере, составляли отчет. Он — на диване, перед ним на столике — ноутбук.
Он зажег свечку. Все-таки сочельник.
Я занял позицию в кресле — в последнее время я следил за тем, чтобы по возможности находиться от него на безопасном расстоянии, — и начал диктовать ему данные за последнюю неделю.
По телевизору шли новости. Раскрыли какого-то супершпиона из нашей госбезопасности, который много лет работал в брюссельской штаб-квартире НАТО.
Туг Уве, который по ходу дела все посматривал на экран, спрашивает меня — так, между прочим:
— Скажи мне, Хинрих, ты все-таки имел какое-то отношение к «конторе»? Так у вас, кажется, называли раньше это заведение…
— Не-а, — ответил я, глядя на собственный палец, который уже переехал на следующую цифру.