Елисеев расхохотался и решил один пробраться сквозь чащу, но кустарники больно царапали кожу, раздирали одежду, и он скоро отказался от своей попытки. Облава гнала то стадо кабанов, то косулю, но охотники так и не увидели ни одного леопарда. Очевидно, цепь загонщиков была редка, и зверь мог проскочить во многих местах. К полудню охота окончилась полной неудачей в смысле добычи, но охотники были полны впечатлений и возвращались в прекрасном настроении, только Гранов уже не выкрикивал шуток.
- Не горюй, шкуру льва я тебе пришлю из Египта, - пообещал Елисеев.
Шли берегом небольшой крокодиловой речушки. Зубастое чудище несколько раз появлялось из воды, но скрывалось прежде, чем кто-либо успевал прицелиться. Здесь Гранов решил проявить настойчивость до конца. Он уходил вперед, забирался на прибрежное дерево и караулил несколько минут. На третий раз он все-таки увидел крокодила. Тот бежал по гребню, отделявшему рисовую плантацию от плеса. Но Елисеев не дал другу выстрелить.
Через день они вернулись в Коломбо.
- Я еду с тобой в Россию, - заявил Гранов, - и в следующий поход мы пойдем обязательно вместе. Возьмешь?
Русский пароход "Петербург" отправлялся через три дня. Повторились сверкающие дни и сияющие ночи. Мириады светляков в воздухе и переливающиеся перламутром воды залива последний раз обласкали их судно, и Цейлон скрылся вдали.
Плавание длилось пятьдесят дней.
Одесса. 8 декабря 1889 года. 8 градусов мороза.
После жары и цветов южный российский город показался суровым Севером.
"В стране гейш"
В небе луна одна,
Но капли росы приютили
Тысячи маленьких лун...
Японская миниатюра
И вот он уже идет по земле Страны восходящего солнца, проходит по улицам, похожим на дорожки парка, мимо японских домиков. Они построены как бы на живую нитку. Раздвижные стены открывают домашнюю обстановку семьи. Зимой люди мерзнут, потому что домики продуваются ветрами, но о тепле здесь не заботятся, как будто жилье это создано только для лета, как гнездо. Елисеев увидел, что в них почти совершенно пусто, и вспомнил, что еще на пароходе пассажир-японец делился с ним своим ощущением европейского быта:
- Мальчишкой мне приходилось спать в портовом складе среди груд, штабелей и пирамид из товаров. Когда я сейчас был в Париже, я не мог уснуть: вещи будто надвигались, давили меня со всех сторон. Возникло чувство, что я попал на склад с товарами из моего детства. Мы, японцы, дом видим временным пристанищем.
То, что Елисеев услышал от словоохотливого соседа по каюте, сейчас подтверждалось полностью. "Как птицы живут", - думал он.
Поразительное чувство легкости и радости бытия охватило отзывчивую натуру. Он смотрел на красивые бухты, на многочисленные обрывы, острые пики, причудливые скалы, узкие шхеры. Острова местами были либо сплошь покрыты зеленью, либо образовали террасы, на которых ютились аккуратные поля или перелески. Изящные селения с садиками выглядели игрушечными, так очаровательны, миниатюрны были они.
Елисеев долго бродил по берегу и пригороду порта, потом нанял дженерикшу и отправился в торговую часть Нагасаки, памятуя давнее изречение одного туриста: "Чтобы за возможно короткий срок постичь город, надо посетить его кладбища и базары". Базаров в том понимании, к какому привык Елисеев в своих путешествиях, в Японии не было. Он заходил в разные магазины и видел груды товаров, составляющих в Европе исключительную редкость. "Всевозможные фонари, веера, экраны, зонтики, великолепные лакированные вещи, мебель удивительной резьбы, инкрустации, металлические и фарфоровые изделия, вазы. Идолы, работы из бамбука и соломы, шелковые вышивки и тысячи других безделушек". В Японии было мало фабрик, все создавалось руками местных кустарей. Они выделывали удивительно высокохудожественные вещи в мастерских, находящихся рядом с магазинчиками.
Характер японской природы удачно сочетался с веселой, находившейся в постоянном движении толпой. Японская толпа производила самое благоприятное впечатление как умением одеваться - не броско, не пестро, хотя ярко и разнообразно, так и умением держать себя - благодушием, написанным на лицах, мягкими движениями.
Но поверхностный взгляд не угадывал того, что двигало человеком этой малознакомой культуры, не мог определить, какая внутренняя работа вершится в нем.
Елисеев, по его словам, проехал по Японии в быстроходных по тем временам поездах. Представился счастливый случай хоть мельком увидеть эту необычную страну. Он и глядел на нее мельком. Но "уже с первых моментов пребывания в Японии начинаешь чувствовать, что находишься в стране своеобразной, но древней и высокой культуры, отражающейся в самой утонченности взаимного обращения".
В Кобе Елисеев остановился в интернациональном отеле. Там ему, как русскому туристу, сразу же предложили русского гида. (Где только не встретишь русских!) Ловкий, услужливый господин Люшин отнесся к Елисееву доброжелательно и, не соразмеряясь с малым гонораром, работал на совесть. Он владел языками и прилично знал историю страны, в которой жил. Но что-то во всем его облике было такое, из-за чего Елисееву упорно хотелось переиначить его фамилию Люшин на Лю Шин. Впрочем, лицо его было русским. Ощущение Востока шло от манер, грации, застывшей наготове улыбки.
- Мне трудно понять Японию, - говорил ему Елисеев. - Перечитал Гончарова и не получил цельного представления. Он иронизирует по поводу микадо, рассказывает, что этот прямой и непосредственный родственник неба, брат, сын или племянник луны сидит со своими двенадцатью супругами и несколькими стами их прислужниц, сочиняет стихи, играет на лютне, кушает каждый день на новой посуде и надевает всякий раз новое платье (императору нельзя есть на той же посуде и надеть хоть раз уже надеванную одежду).
Люшин рассмеялся:
- Ну что, тут есть и правда, хотя микадо умеет и повелевать.
Гончаров то уверяет, что японцы живые, общительные, легко увлекаются новизной, то уверяет, что с ними нельзя вести дела, нельзя понять, чего хотят. Я слушал мнения о японцах и своих товарищей по Географическому обществу. К нам приезжали два японца географа; они были разумны, деловиты, прекрасно знали свои задачи, но все время меня не покидало ощущение, что я должен быть с ними осторожен, ибо вот-вот могу невзначай задеть их самолюбие. Когда я по приезде в Нагасаки вошел в японский дом, хозяйка распростерлась у моих ног. Наученный опытом странствий принимать не обсуждая любой обычай народа, я выдержал и это. Однако чувствовал неловкость. Но окончательно выбил меня из колеи древний обычай - взрезывание живота. Некий российский путешественник восемнадцатого века описал его так: "собирают родителей, идут в пагод, посреди того пагода постилают циновки, садятся и пиршествуют, на прощание едят сладко, много пьют, и, как уж пир закончится, тот, который должен умереть, встает и разрезывается накрест, так что внутренности все вон выходят..." Говорят, что есть пятьдесят способов распарывать себя.
- А вы не мешайте все. Что знаете про японцев, все и держите при себе. Постепенно и сложится понятие. Мы, верно, тоже странны для иноземца.
- Пока не укладывается ничего. Уйма разнообразных ощущений, противоречивых суждений.
- Это оттого, что у вас мало времени, а вы стремитесь понять Японию сразу.
- Это верно, что японцы ироничны, что они оригинальны, неповторимы, что в них нет солдафонского единообразия? Гончаров вот говорит, что они французы Востока, а китайцы - немцы. Но ведь о них можно сказать и обратное: все они на одно лицо, словно слеплены по шаблону.
Можно сказать, что они не ценят чувства собственного достоинства в людях. Подавлять индивидуальное для них также очень просто. И наоборот тоже будет верно: очень деликатны, превыше всего ценят человеческое самолюбие; если не говорят резко "нет", то лишь из боязни обидеть отказом.
Японцы робки, любят более всего созерцание. Они мягки, уступчивы, им чужд воинственный дух. И они же воины, ценят культ меча и силы, знают лишь повиновение и в битве не ведают жалости.
Господин Люшин улыбался.
- Что же верно? Я во всем этом не разберусь. Капитан Головнин, бывший в плену у японцев в течение двух лет, говорит об их благородстве, уважении к противнику, гуманности к пленным.
- Япония, как ее шелковичный червь, свивалась в кокон, закрывалась от мира многие-многие века; человек европейской цивилизации долго не мог понять, какая внутренняя работа вершится в ней. Потому столько мифов.
- Кстати о мифах.
- Простите, Александр Васильевич, я думаю, вам интереснее поговорить о мифах с самой Японией. Я познакомлю вас с гейшами, они объяснят их лучше, чем я. Они образованны и умны. А я пока, если позволите, займусь своими непосредственными обязанностями - покажу вам неоцивилизованную часть этого города.
Всего час на дженерикше, и, забравшись на одну из горушек за чертой старого Кобе, Елисеев мог внимательно рассмотреть этот европеизированный уголок. Он состоял из ряда поселков, окружающих Кобе и зеленеющих у подножия гор. Он был довольно симпатичен, но заметно терял свой японский характер. И когда, возвращаясь, они заехали в торговую часть старого города, где в лучших магазинах содержались настоящие шедевры своеобразного искусства Японии, они увидели и там построенный специально для европейцев "музей" торговый дом японских вещей, отчасти подделанных под вкус европейцев.
Вечер они провели в чайном домике.
В неярком свете фонарей, прикрытых цветными экранами, медленно вращался круг, приподнятый на четверть метра над полом. На нем в живописных позах сидели женщины в национальных костюмах изысканно-пастельных тонов. Они негромко пели. Две аккомпанировали на семисенах.
Ни одной резкой, громкой ноты - пение напоминало шелест ветра в сухих камышах. Слова не прослушивались, только мелодия, неназойливая, соответствующая всему сугубо пристойному стилю этой сцены и манере поведения ее участниц. Женщины обмахивались веерами, цвет и форма которых гармонировали с их костюмами.
Круг медленно вращался, показывая группе собравшихся мужчин каждую женщину в подробностях: то вдалеке, всем рисунком фигуры, грации движений, то в профиль, приближаясь, то близко, в фас...
Потом гейши спрыгнули с круга и расселись в зале. Их говор был похож на щебетание птичек. После чая и сакэ подали обильный японский ужин, который состоял по крайней мере из пятнадцати блюд, но которым едва ли можно было насытить здоровые русские желудки. А после ужина началось настоящее японское представление. Слуга неслышно разносил чашечки с горячим сакэ. Кроме Елисеева и Люшина здесь было еще несколько мужчин - богатых владельцев пригородных усадеб, приехавших в город на деловые встречи. Гости, сняв обувь, лежали на циновках. Довольно однообразный танец состоял из грациозных кошачьих движений, но компенсировался весьма оживленной разнообразной мимикой. Гейши танцевали под четырехструнную гитару, издававшую чувственные звуки. Через некоторое время, поняв, что гостям это наскучило, они вернулись на круг и заняли свои места в заранее продуманных позах.
Познакомиться с гейшами не удавалось, и Елисеев, заинтересовавшись механизмом движения круга, тихо поднялся из удобного кресла и выскользнул из зала под полог драпировок. Дал служителю монету, его проводили вниз.
Внутренняя часть поворотного круга была снабжена зубьями из твердого дерева и вертикальным бревном, прикрепленным к ним. Бревно упиралось в шесты. Время от времени один из троих рабочих брал фаянсовую масленку с длинным носиком и поливал зубцы растительным маслом. Сюда не доносились ни пение, ни звуки семисенов, значит, и в зале не были слышны звуки этой странной работы.
Елисеев вернулся, прилег на циновку и приготовился слушать тихую древнюю песню без слов, но гейши встали и долго, церемонно раскланивались, опустившись на колени. Круг незаметно остановился. Гейши ушли.
Елисеев почему-то шепотом обратился к гиду:
- Как, и это все?