Эти призывы Елисеева дошли до нас. Эти призывы дошли, когда охрана окружающей среды стала экологической проблемой, общеземной проблемой ХХ века! Да будут ненапрасными призывы географа-романтика, доктора-поэта!
Розы Хорасана
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий,
Потому что я с севера, что ли...
Персидская "сказка"
- Благородный хаким, соблаговоли на закате солнца посетить не меня, но мой сад, где ты будешь хозяином, а я твои слугою для того, чтобы угождать тебе. Я счастлив, - без передышки продолжал хан, - что Аллах удостоил меня взглянуть на высокого гостя из России и на первую русскую женщину. В Хорасане теперь золотая весна, цветут розы и поют песни любви соловьи. Твоя молодая сестра как наша весна: уста ее как розы, речь как песня соловья. А ее глаза подобны небесным звездам моего Кучана...
- Вельможный хан, я и моя сестра почтем за честь посетить ваши сады, которых вы творец и создатель и о которых я много наслышан. - Елисеев старался в тон восточному хозяину быть церемонным, но не мог одарить перса в ответ таким же букетом красноречия.
На высоких гостей "цветы красноречия" сыпались вычурными комплиментами, сладкими улыбками, подобострастными обращениями.
А вокруг были живые цветы.
Цветы свисали с оград, вдоль которых шли гости. Цветы были разбросаны на персидских коврах, расстеленных под ногами гостей. Цветы гостям подносили почтенные персы и изящные персиянки.
По аллее из роз гости вошли в роскошный сад. Он ослеплял красками, одурманивал ароматами. Иггль своим терпким благовонием кое-где перебивал запах роз и даже жасминов.
В центре могучей колоннадой высились чинары и орешины. Выросшие тесным полукругом, они образовали гигантскую беседку с естественной крышей из густо переплетенных ветвей. Просветы меж живых колонн были задрапированы расписными шелками, образовав стены, а пол внутри устлан коврами в несколько слоев и засыпан живыми цветами. Потолок беседки тоже был затянут огромным ковром, красивее которого Елисеев не видел.
И всюду розы, розы, розы... Розы гирляндами свисали в беседке вдоль каждой шелковой стены, вдоль каждого ствола дерева. Розы пробивались в каждую щель, переплетались над пологом шатра. Напиток из роз подавался к столу. Розы, сваренные в меду, стояли, благоухая, в вазах. Вокруг шатра в прозрачных ручейках просвечивали огненные очажки, в которых варилось масло из роз...
Вечерело. Звенели цикады, пересвистывались птицы, вспыхивали крохотными огоньками летающие светлячки. Вокруг шатра рассыпались гирлянды цветных фонарей. Еще театральнее стала казаться обстановка.
Елисеев припомнил строки Фирдоуси: "И пил и веселился властелин..." Время от времени ему казалось, что он грезит наяву. Но пряные лакомства, легкое шуршание появляющихся и исчезающих слуг, пышная свита, угождения возвращали в реальность.
- Вот чай, вот шербет, вот рохат, вот мята, розы, лепестки... Гортанный шепот донесся до Елисеева, как стихи. Юная персиянка на миг появилась перед глазами и растаяла в полумраке шатра...
Пожалуй, в первый раз за время путешествий грезы и реальность совпадали.
Людмила просила брата взять ее с собой в сказку.
И вот она сидела в шатре из роз, в волшебном саду кучанского хана, в Хорасане. Елисеев согласился взять ее с собой потому, что ехал в служебную командировку и был уверен в своих возможностях именно в этот раз. Во время его сборов в Петербурге сестра пришла к нему и попросила взять ее с собой.
"Действительно странно, чтобы в путешествиях, связанных с колоссальными трудностями, лишениями, с риском для здоровья, а иногда и для жизни, присутствовала молодая женщина, пусть умная, пусть родная сестрица, но все равно - женщина!"
И тогда он сказал:
- Понимаешь, Люся, наверно, в этом виноват и я, но в рассказах все получается не так, как бывает в действительности. Иначе бы мы не чтили великих писателей. Только настоящие художники слова способны передать подлинный трагизм бытия, а прочие повествователи не дотягивают.
- Причем здесь писатели? Ты едешь в Персию. И я прошу взять меня с собой. Я думаю, что в поездке сумею быть тебе даже полезной.
- Я давно обратил внимание на то, что, когда рассказываешь не только о красивых храмах, таинственных пирамидах, экзотических обрядах, но и о днях без еды и воды, все выглядит заманчиво и романтично, в общем, не так, как в жизни. Помню, я рассказывал, как прохудилась наша лодка, когда мы неслись по бурному потоку в Финляндии. Я хотел передать смертельный ужас, который испытал, уверенный, что погибну. Но не смог. Никому не было страшно. Все ахали, но при этом улыбались. Ты заслушалась моих сказок про путешествия и начала сама грезить...
Возможно, так и должно быть. Ведь когда я рассказываю о жажде в песках, а рядом чашки с чаем да еще вишневое варенье, то сидящие за столом не могут ощутить того, что в прошлом испытал сам путник.
- Позволь тебе возразить. Разве Пушкин не написал:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении чумы.
Итак, то, что "гибелью грозит", утверждает Пушкин, таит в себе для человека "неизъяснимые наслаждения".
- Теперь я понял предел твоих желаний. Когда мы с тобой будем плыть на пароходе, я продырявлю в нем дно, в пустыне завезу тебя в самую гущу разбойников, а когда мы будем от них бежать, подсуну тебе хромого верблюда. В поход мы выступим с началом самума. Не знаю, как чуму, но уж холеру мы непременно где-нибудь подцепим. Я туда еду "охотиться" именно на нее. Так что ты ее вдохнешь с "неизъяснимым наслажденьем". А это самое "неизъяснимое наслаждение" я испытал, когда сумел удачно увернуться от встречи с воинственными дикарями, когда протекающая лодка выплыла на берег, когда в подземелье пристрелил бросившуюся на меня гиену прежде, чем успел испытать "упоение в бою".
А шахсей-вахсей?.. Тебе знаком из книг ужас под таким названием? У тебя будет шанс увидеть в Персии этот праздник шиитов, посвященный памяти халифа Али. Представь: улицы ярко украшены коврами, цветными тканями, лампами. Огромные процессии идут днем и ночью. Люди одеты в зеленые халаты, красные фески. У всех факелы. Над толпами, как наши новогодние елки, сверкают разукрашенные кусты мирта. Фанатики, добровольно истязающие самих себя, вопят, медленно двигаясь перед процессией и громко выкрикивая: "Аллах! Али! Али! Аллах!" Зрелище страшное.
Они одеты в длинные белые одежды; руки, грудь и плечи обнажены. В руках ножи, сабли, кинжалы. В едином ритме одни бьют себя ими по голове, по плечам, раздирают собственное тело. Кровь струится, окрашивая их наряд, и стекает на пыльную дорогу. Одежды из белых постепенно становятся багровыми. Другие прокалывают свою кожу насквозь специальными иглами. На концы игл надевают гири, чтобы вырвать кусок тела, оттянуть его и испытать боль еще сильнее в честь Аллаха и его пророка Али.
- Прекрати это, Саша, это не по-твоему.
- А жаждущей амазонке лучше поискать другого рыцаря.
- Ты можешь острить, даже пугать, если это тебе доставляет удовольствие. Однако, слушая твои рассказы у Надеждиных и читая твои описания, я поняла, что тебе эти самые "неизъяснимые наслаждения" действительно знакомы, - не унималась Людмила.
Елисеев вдруг расхохотался. Сестра была не на шутку обижена. Елисеев присел на край дивана.
- Ты права, ты умница, ты великий психолог. Мне в голову никогда не приходило именно так формулировать для себя неизбежность трудностей. Наверное, на грани жизни и смерти человек изведывает полноту жизни, как-то пронзительнее ее ощущает. Помнишь, Печорин перед дуэлью отмечает: "Я не помню утра более глубокого и свежего..."
- Саша, ты возьмешь меня в Персию... Возьмешь! Привезешь меня живой и здоровой! - И она, крепко обвив руками шею брата, звонко чмокнула его в щеку. - С тобой же можно хоть в пасть к тигру!
Поведение Людмилы было необычным, а ее просьба - неожиданной. Елисеев вспомнил еще ее растерянность у Надеждиных и совсем терялся в догадках.
Внешне они были похожи. У Люси то же открытое лицо, добрые серые глаза, только чуть рыжеватые волосы золотились нежнее и слегка вились на висках.
И воспитание Люси было похожим на воспитание брата. В крепости они играли вместе. Саша обучил младшую сестру стрелять, лазить по деревьям. Она отлично ходила на лыжах, легко переносила холод. Солдаты тоже относились к ней по-свойски, хотя и покровительственно. И помощницей, когда она подросла, стала превосходной: помогала засушивать травы, собирать коллекции камней, красиво оформляла гербарии, ловила бабочек. А в этой поездке он намеревался измерять черепа персидским женщинам и заранее предвидел протесты и отрицательные реакции. Сестра могла бы, конечно, выручить его. Не может же быть, чтобы Люся видела перед собой только походы верхом, таинственную Персию, а по ночам ей снились сны, в которых рассказанные им истории мешались с романами Вальтера Скотта и легендами из "Тысячи и одной ночи". Не может этого быть. Чего-то он не понял, не знает еще...
- Ну, Саша... Ты же возьмешь меня? Может быть, я должна объяснить тебе причину этой странной и легкомысленной просьбы?
И вдруг Людмила заплакала.
- Люся, друг, что с тобой? Успокойся.