Что справедливо для культур, верно и в плане рас, хотя и нет возможности (ввиду различий в величине порядков) установить какую-либо корреляцию между двумя процессами: в Европе неандерталец не опередил появление наиболее древних форм Homo sapiens; таковые были его современниками, а возможно, даже его предшественниками, и не исключено, что наиболее отличающиеся типы гоминид сосуществовали во времени, если не в пространстве: "пигмеи" Южной Африки, "великаны" Китая и Индонезии и т. д.
Еще раз подчеркнем, что все это нацелено не на отрицание реальности прогресса человечества, но предрасполагает нас мыслить о нем с большей осторожностью. С развитием знаний по палеоистории и археологии возникает тенденция расставлять в пространстве те формы цивилизации, которые мы приучены воображать в качестве эшелонированных во времени. Это означает две вещи: во-первых, то, что "прогресс" (если этот термин все еще удобен для обозначения некой реальности, весьма отличающейся от той, к которой он первоначально применялся) не является ни необходимым, ни непрерывным; он происходит скачками, или, как сказали бы биологи, посредством мутаций. Во-вторых, эти скачки жении несколько поступательных движений, но никогда в одну и ту же сторону. Прогрессирующее человечество вовсе не похоже на персонажа, взбирающегося по лестнице, каждым из своих движений прибавляющего новую ступень к тем, что уже завоеваны. Скорее оно напоминает игрока, чья удача размещена на нескольких костях, и всякий раз, бросая их, он видит, как те разлетаются по ковру, вызывая столько разных расчетов. Что обретается в одном, обычно подвергается опасности быть утраченным в другом, и лишь по временам история кумулятивна - иначе говоря, расчеты дополняют друг друга, образуя благоприятное сочетание.
То, что эта кумулятивная история не была привилегией какой-то одной цивилизации или одного периода истории, убедительно показывает пример Америки. Этот огромный континент видел прибытие человека, - несомненно, небольшими группами кочевников, пересекавших Берингов пролив во время последнего ледникового периода, что могло происходить несколько ранее 20-го тысячелетия до н. э. Двадцать - двадцать пять тысяч лет назад эти люди преуспели в одной из самых поразительных демонстраций кумулятивной истории, имевших место в мире: использовав коренным образом ресурсы новой природной среды, доместицировав там (помимо некоторых животных видов) самые различные растительные виды - в целях питания, как лекарства и яды; и - что совершенно беспрецедентно - возвысив такие ядовитые растения, как маниок, до роли базового продукта питания, а другие - использовав как стимуляторы и для анестезии; собирая определенные яды или наркотики, сообразно тому избирательному действию, какое они оказывают на конкретные животные виды; наконец, продвинув до высокой степени совершенства такие производства, как ткачество, гончарство и обработка драгоценных металлов. Чтобы оценить этот огромный труд, достаточно измерить вклад Америки в цивилизации Старого Света. Во-первых, картофель, каучук, табак и кока (основа современной анестезии) - у каждого, конечно, своя функция, которые образуют четыре столпа западной культуры; кукуруза и арахис, которые должны были революционизировать африканскую экономику перед тем, как стать общепринятыми в пищевом режиме Европы; затем какао, ваниль, томат, ананас, стручковый перец, некоторые виды фасоли, хлопка и тыквенных растений. Наконец нуль основа арифметики и, непрямо, современной математики, был известен майя, использовался ими по меньшей мере за полтысячелетия до его открытия учеными Индии (от них через посредство арабов получила его и Европа). Возможно, по этой причине их календарь был более точен, чем, на то же время, календарь Старого Света. Много чернил уже было затрачено в связи с ученым вопросом, было ли политическое устройство инков социалистическим или тоталитарным. Во всяком случае, оно затрагивает самые современные формулы, а существовало за много столетий до европейских феноменов того же типа. Вновь возникший интерес к кураре послужит напоминанием, если угодно, что научные познания американских индейцев, применявшиеся к такому числу растительных веществ, не имевших употребления в остальном мире, еще не раз могут представить важный вклад.
6. История стационарная и история кумулятивная
Предшествующее рассмотрение американского примера должно побудить нас далее поразмыслить над различием между "стационарной историей" и "кумулятивной историей". Если мы предоставили Америке привилегию кумулятивной истории, то не потому лишь, что признаем ее авторство и вклад в определенные области, заимствованный нами от нее или же сходный с тем, что сделано нами? А какова будет наша позиция перед лицом цивилизации, которая стремилась бы развивать собственные ценности, при том что ни одна из них не составила бы интереса для цивилизации наблюдателя? Не был бы ли таковой расположен квалифицировать эту цивилизацию как стационарную? Иными словами, различение между двумя формами истории зависит от внутреннего характера, присущего самим культурам, к которым оно применяется, или же оно проистекает из этноцентрической перспективы (обычно мы там помещаемся, желая оценить чужую культуру)? Тогда мы сочли бы кумулятивной всякую культуру, которая развивалась бы в направлении, аналогичном нашему, иначе говоря, чье развитие было бы наделено для нас значением. Тогда как другие культуры казались бы нам неподвижными, необязательно оттого, что они таковы, но оттого, что их линия развития ничего не значит для нас, не соизмерима по языку с используемой нами системой референций.
О том, что случай именно таков, следует из рассмотрения, даже в обобщенном виде, условий, при которых мы применяем различение между двумя историями - не для того, чтобы охарактеризовать общества, отличающиеся от нашего, а внутри него самого. Это применение производится гораздо чаще, чем полагают. Пожилые люди вообще-то рассматривают как стационарную ту историю, что происходит в период их старости - в противоположность кумулятивной истории, засвидетельствованной их молодостью. Эпоха, в которую они уже не вовлечены активно, где они уже не играют роли, более не обладает смыслом: там ничто не происходит или же происходящее имеет в их глазах негативные черты, тогда как их внуки проживают этот же период со всей горячностью, позабытой старшими родственниками. Противники политического режима неохотно признают, что он эволюционирует; они отвергают его целиком, выбрасывая его за пределы истории как своего рода чудовищный антракт, лишь по окончании которого жизнь возобновится. Совсем иная концепция у сторонников режима, тем более, отметим, чем теснее и на более высоком уровне они участвуют в функционировании его аппарата. Историчность, а точнее говоря, событийность культуры или культурного процесса также являются функцией не их внутренних свойств, а ситуации, в которой мы оказываемся относительно них, числа и разнообразия наших интересов, замыкающихся на них.
Таким образом, противоположение культур прогрессивных и инертных кажется проистекающим в первую очередь из различия в местоположении. Для наблюдателя у микроскопа, "наладившего по глазам" на определенном расстоянии, отмериваемом от объектива, тела, размещенные по эту или по ту сторону, с разрывом хотя бы в несколько сотых миллиметра, покажутся смутными, неотчетливыми или даже совсем незаключаются не в том, чтобы продвигаться все в том же направлении дальше; они сопровождаются изменениями в ориентации, несколько наподобие шахматного коня, обычно имеющего в своем распорябудут видны: смотрится как бы сквозь них. Другое сравнение позволит обнаружить все ту же иллюзию: ее используют для объяснения элементарных понятий теории относительности. Чтобы показать, что размер и скорость перемещения тел являются не абсолютными ценностями, а функциями от позиции наблюдателя, то вспоминают, что для путешественника, сидящего у окна поезда, скорость и протяженность других поездов меняются сообразно с тем, следуют ли эти поезда в том же или противоположном направлении. И всякий человек, принадлежащий какой-либо культуре, настолько же плотно сообразуется с ней, как "идеальный путешественник" - со своим поездом. Ведь от самого нашего рождения среда проникает в нас - через тысячу сознательных и неосознаваемых ходов, посредством сложной референциальной системы, состоящей в ценностных суждениях, мотивациях, средоточиях интересов, включая сюда и умозрение, вменяемое нам образованием, об историческом становлении нашей цивилизации, без чего таковая будет немыслима или покажется вступающей в противоречие с реальными поведенческими актами. Мы прямо-таки передвигаемся вместе с этой референциальной системой, и внешние культурные реалии наблюдаемы только сквозь те деформации, которые она накладывает на них (если это не заходит настолько далеко, что мы не в состоянии что-либо постичь из происходящего).
Беря весьма широко, различие между "культурами, которые движутся", и "культурами, которые не движутся", можно объяснить той же разницей в позиции, отчего для нашего путешественника несущийся поезд предстает движущимся или неподвижным. Все это так, но с отличием; важность его выявится в тот день, отдаленное наступление которого уже можно предугадать, когда будет сделана попытка сформулировать теорию относительности, но в ином смысле "общую", чем у Эйнштейна, мы имеем в виду, применимую и к физическим, и к социальным наукам: в тех и других все, похоже, происходит симметричным образом, но инвертирование. Для наблюдателя в физическом мире (как показывает пример с путешественником) те системы, которые эволюционируют в том же направлении, что его собственная, представляются неподвижными, а наиболее быстрыми- эволюционирующие в других направлениях. И наоборот, для культур, поскольку они представляются нам тем более деятельными, чем в большей мере направление их перемещения совпадает с нашим, и стационарными при расхождении в ориентациях. Но в случае наук о человеке фактор скорости не более чем метафора. Для достоверной сопоставимости его следует заместить факторами информации и значения. Однако мы знаем, что можно аккумулировать гораздо больше информации о поезде, движущемся параллельно нашему и на близкой скорости (например, изучая пассажиров по головам, считая их и т. д.), чем о поезде, мчащемся мимо нас или мимо которого мы промчимся на большой скорости, или же о том, что покажется нам более коротким, оттого что следует совсем в ином направлении. В предельном случае он проследует настолько быстро, что у нас останется лишь смутное впечатление, где даже знаки скорости отсутствуют; оно сведется к мгновенному замутнению в визуальном поле: это уже не поезд, это ничего не означает. Итак, кажется, существует связь между физическим понятием видимого движения и другим понятием, затрагивающим равно физику, психологию и социологию, - понятием количества информации, способной быть воспринятой, "при переходе" от индивида к индивиду и от группы к группе, в зависимости от большей или меньшей степени различия культур, к которым они принадлежат.
Всякий раз, как нам предстоит квалифицировать какую-либо человеческую культуру как инертную, или стационарную, нам, следовательно, необходимо задаться вопросом, не является ли эта видимая неподвижность результатом нашего неведения относительно ее подлинных интересов, сознательных или бессознательных, и, если критерии этой культуры отличны от наших, не является ли она жертвой все той же иллюзии с нашей стороны. Иначе говоря, мы показались друг другу лишенными интереса просто потому, что мы не похожи.
Вот уже два-три столетия как западная цивилизация всячески разворачивается к тому, чтобы предоставить в распоряжение человека все более мощные механические средства. Если принять этот критерий, то из количества энергии, приходящейся на одного обитателя, мы сделаем выражение большей или меньшей степени развития человеческих обществ. Западная цивилизация, в ее североамериканской форме, займет тогда головное место, следом за ней будут идти европейские общества3, а в хвосте останется масса азиатских и африканских обществ, которые скоро станут неразличимыми. Однако эти сотни, даже тысячи обществ, обществ, называемых нами "недостаточно развитыми", "примитивными", растворяющихся в неразличимую совокупность при рассмотрении их под только что упомянутым углом зрения (который совершенно не пригоден для их квалификации, поскольку данная линия развития у них отсутствует или занимает довольно второстепенное место), в других отношениях сами выстраиваются как антиподы друг другу; в зависимости от выбранной точки отсчета получаем различные разбиения на группы.
Если бы критерием служила степень способности возобладать над наиболее враждебной географической средой, то, вне всякого сомнения, пальму первенства получили бы, с одной стороны, эскимосы, а с другой - бедуины. Индия смогла лучше, чем какая-либо другая цивилизация, разработать философско-религиозную систему, а Китай - образ жизни, то и другое способные преуменьшить психологические последствия демографического неравновесия. Вот уже тринадцать столетий как ислам сформулировал теорию солидарности всех форм человеческой жизни - технической, экономической, социальной, духовной, а Западу пришлось открыть это для себя совсем недавно, под некоторым воздействием марксистской мысли и благодаря рождению современной этнологии. Известно, какое выдающееся место благодаря этому профетическому видению заняли арабы в интеллектуальной жизни средних веков.
Запад, будучи господином машин, выказывает довольно элементарные познания в использовании ресурсов такой превосходной машины, как человеческое тело. Напротив, Восток и Дальний Восток в этой
области, как и в области связи, взаимоотношений физического и морального, опередили западный мир на несколько тысячелетий; они создали такие обширные теоретико-практические системы, как индийская йога, китайские техники дыхания или висцеральная гимнастика древних маори. Земледелие без почвы, лишь недавно ставшее актуальным, в течение нескольких столетий практиковалось у ряда полинезийских народов, которым также удалось преподать миру искусство навигации, а в XVIII в. - потрясти мир, открыв ему более свободный и более великодушный способ социальной и моральной жизни, о каком и не подозревали.
Во всем том, что касается организации семьи и гармонизации отношений между семейной и социальной группами, австралийцы, отсталые в экономическом плане, настолько продвинуты относительно остальной части человечества, что для понимания системы правил, выработанных ими сознательно и промысленных, требуется прибегнуть к наиболее изысканным формам современной математики. Именно им принадлежит поистине открытие, что брачные связи образуют канву, а другие социальные институты - не что иное, как вышивка по ней; ведь даже в современных обществах, где есть тенденция к понижению роли семьи, интенсивность семейных связей не менее значительна: она лишь ограничивается более тесным кругом, за пределами которого сразу же берут верх другие связи, относящиеся к другим семьям. Сочленение семей посредством заключения браков между ними может повести к образованию больших шарниров, поддерживающих все социальное сооружение и придающих ему гибкость. Австралийцы создали замечательно ясную теорию этого механизма, придумали основные способы, позволяющие его реализовать, с достоинствами и недостатками, присущими каждому из них. Они также превзошли план эмпирического наблюдения, дойдя до математических закономерностей, управляющих этой системой. Так что не будет преувеличением приветствовать их не только как основателей общей социологии4, но и за введение измерений в социальное познание.
Богатство и смелость эстетической выдумки меланезийцев, их талант интегрировать в социальную жизнь наиболее темные продукты бессознательной деятельности духа, представляют одну из самых высоких вершин, достигнутых людьми в этом направлении. Вклад Африки более сложен, но и более непрояснен, ведь лишь с недавнего времени заподозрили о важности ее роли как культурного melting pot5Старого Света - места, где все приходящие влияния смешивались, с тем чтобы вновь отправиться в путь или же сохраниться в качестве резерва, но обычно трансформированными по новым направлениям. Египетская цивилизация, важность которой для человечества известна, может быть постигнута лишь как совместное творение Азии и Африки. Великие политические системы древней Африки, ее юридические построения, философские доктрины, долгое время остававшиеся сокрытыми от западных людей, ее пластические искусства и музыка, последовательные в разработке всех возможностей, присущих тому или иному средству выражения, - столь много указаний на чрезвычайно плодотворное прошлое. Последнее, вообще говоря, прямо подтверждается совершенством древних техник обработки бронзы и слоновой кости, далеко превзошедших все то, чем располагал в этих областях Запад на тот же период. (Мы уже вспоминали об американском вкладе, не будем к этому возвращаться.)
И все же нам следует обратить внимание не только на такой дробный вклад, способный внушить идею, двояко ложную, мировой цивилизации, скроенной подобно одеянию Арлекина. Не слишком ли много придавали значения всем этим "правам собственности": финикийской культуры - на письмо, китайской - на бумагу, порох, буссоль, индийской - на стекло и сталь... Эти элементы менее важны в культуре, чем тот способ, каким она их группирует, удерживает или исключает. И то, что составляет самобытность той или иной культуры, покоится скорее на ее особенном способе разрешать проблемы, прокладывать перспективу для ценностей, являющихся примерно одинаковыми у всех людей, поскольку все люди без исключения обладают языком, техниками, искусством, познаниями научного характера, религиозными верованиями, а также социальной, экономической и политической организацией. Но их соотношение никогда в точности не совпадает у разных культур, и современная этнология все более стремится обнаружить сокровенные истоки такого выбора, а не составлять инвентарь из обособленных черт.
7. Место западной цивилизации
Возможно, появятся возражения на такую аргументацию ввиду ее теоретического характера. Можно допустить, скажут, в плане абстрактной логики, что никакая культура не в состоянии вынести истинного суждения о другой культуре, поскольку культура не может избегнуть самой себя и, следовательно, в своих оценках остается узницей безоговорочного релятивизма. Однако поглядите вокруг; проявите внимание к тому, что происходит в мире вот уже столетие, и все ваши умозрительные построения рухнут. Далекие от состояния закрытость в себе самих, все цивилизации признают, одна за другой, превосходство одной из них - западной цивилизации. Разве мы не видим того, что весь мир постепенно заимствует ее техники, образ жизни, формы развлечения, а то и одежду? Подобно тому как Диоген доказывал существование движения собственной ходьбой, ход человеческих культур, от обширных масс Азии до племен, затерянных в бразильских или африканских джунглях, доказывает - посредством единодушного согласия, беспрецедентного в истории, - что одна из форм человеческой цивилизации превосходит все прочие. Страны "недостаточно развитые" упрекают других на международных ассамблеях не в том, что их озападнивают, но в том, что не столь быстро представляют им средства себя озападнить.
Мы здесь затрагиваем наиболее чувствительную точку в нашей дискуссии; бессмысленно желание защитить самобытность человеческих культур вопреки им самим. Кроме того, этнологу чрезвычайно трудно вынести справедливую оценку такому феномену, как универсализация западной цивилизации, и это по нескольким причинам. Во-первых, существование мировой цивилизации по-видимому, уникальный факт в истории; прецеденты его, возможно, следует отыскивать в отдаленной палсоистории, но о ней нам почти ничего не известно. Далее, царит огромная неопределенность относительно консистентноеTM рассматриваемого феномена. Фактически вот уже полтора века как западная цивилизация имеет тенденцию - то в целом, то своими ключевыми элементами, такими, как индустриализация, - распространяться по миру. В той мере, в какой другие культуры стремятся сохранить нечто из их традиционного наследия, эта попытка в общем сводится к суперструктурам6, то есть наиболее хрупким аспектам, и можно предположить, они будут сметены под действием происходящих глубоких преобразований. Но феномен находится в процессе развития, и результат нам еще не известен. Завершится ли этот процесс интегральным озападниванием планеты, на основе русского и американского вариантов? Появятся ли синкретические формы, возможность чего заметна в исламском мире, Индии и Китае? Или же поток уже достиг своих пределов и вот-вот начнется откат: западная цивилизация близка к изнеможению, подобно доисторическим монстрам, поддавшись физической экспансии, несовместимой с обеспечивающими существование этой цивилизации внутренними механизмами? Учтя все эти оговорки, попытаемся оценить процесс, разворачивающийся у нас на глазах, в котором, сознавая это иди нет, мы являемся деятелями, пособниками или жертвами.
Начнем с замечания, что эта приверженность западному образу жизни (или определенным его аспектам) далеко не так уж спонтанна, как хотелось бы полагать западным людям. Она есть результат не столько свободного решения, сколько отсутствия выбора. Западная цивилизация разместила своих солдат, торговые представительства, плантации и миссионеров по всему миру. Прямо или косвенно, она вмешалась в жизнь цветных популяций; перевернула снизу доверху их традиционный способ бытия, навязывая им свой собственный или создавая обстоятельства, которые вызвали слом существовавших рамок, не заместив их чем-либо другим. Будучи покорены или дезорганизованы, народы могли лишь принять те эрзац-решения, что им предлагались, а если не были к этому расположены, то все же достаточно к ним приблизиться в надежде стать способными дать им бой на том же поле. В отсутствие неравенства сил общества не предавали себя с такой легкостью; их Weltanschauung7скорее сближается с мировоззрением тех бедных племен Восточной Бразилии, которые усыновили этнографа Курта Нимуендаю, и всякий раз, как он возвращался к туземцам после пребывания в центрах цивилизации, они рыдали, испытывая жалость к нему при мысли о страданиях, которые он, должно быть, претерпел вдали от единственного места - их деревни, - где, как они считали, жизнь стоила того, чтобы жить.
Тем не менее, формулируя эту оговорку, мы лишь подменили вопрос. Если и не на добровольном согласии основывается приоритет Запада, то разве та более значительная энергия, которой он располагает, как раз не позволяет ему понуждать к согласию? Здесь мы достигли сердцевины вопроса. Ибо это неравенство сил уже не восходит к субъективности коллективов, такой, как факты приверженности, о чем только что упоминалось. Это объективное явление, и объяснить его можно, только обратившись к объективным причинам.
Речь не идет о том, чтобы предпринять философское исследование цивилизаций; можно заполнить тома дискуссией о природе ценностей, исповедуемых западной цивилизацией. Выделим среди них наиболее манифестируемые, наименее оспариваемые. Они, похоже, сводятся -к двум: западная цивилизация, с одной стороны, согласно выражению Лесли Уайта, стремится к непрерывному возрастанию количества энергии, затрачиваемой в расчете на одного жителя; с другой стороны, к охране и продлению человеческой жизни. Если желать высказаться покороче, то второй аспект есть одна из форм первого, поскольку количество затрачиваемой энергии возрастает в абсолютном выражении с ростом продолжительности и пользы, получаемой от индивидуального существования. Чтобы устранить какую-либо дискуссию, сразу признаем также, что эти характеристики могут сопровождаться компенсаторными феноменами, служащими в каком-то смысле обузданию: так, истребление людей в огромных размерах, производимое мировыми войнами, и неравенство между индивидами и классами, царящее в сфере распределения наличной энергии.
После сказанного сразу же отметим, что если фактически западная цивилизация всецело предается таким целям (в чем, возможно, и состоит ее слабость), то в этом она не одинока. Все человеческие общества, с самого давнего времени, действовали в том же направлении. И наиболее решительный прогресс в этой сфере совершили как раз те весьма отдаленные и весьма архаичные общества, которые мы сегодня охотно приравниваем к "диким" народам. В настоящее время продвижение в заданных ими направлениях по-прежнему составляет наиболее важную часть того, что мы называем цивилизацией. Мы все еще зависим от тех огромных открытий, которыми отмечена, без какого-либо преувеличения, неолитическая революция: земледелие, разведение скота, гончарство, ткачество... За последние восемь десять тысяч лет в эти "искусства цивилизации" мы лишь привносили усовершенствования.
Действительно, некоторым умам присуща досадная тенденция отдавать преимущество - по затраченному усилию, интеллектуальности и воображению недавним открытиям, а те, что совершены человечеством в его "варварский" период, как бы становятся делом случая, и вообще никакое из них не обладает заметным достоинством. Такая аберрация кажется нам настолько тяжелой и при этом распространенной, настолько служащей препятствием в принятии точного взгляда на отношение между культурами, что мы полагаем необходимым полностью ее развеять.
8. Случайность и цивилизация
В научных сочинениях по этнологии, и не в худших из них, читаем, что знанием огня человек обязан такой случайности, как молния или лесной пожар; то, что находка случайно при этом зажарившейся дичи открыла ему обработку пищевых продуктов; то, что изобретение гончарства проистекает оттого, что забыли глиняный катышек вблизи огня. Словно человек сначала проживал в некоем золотом веке технологии, когда изобретения набирались с такой же легкостью, как плоды и цветы. А на долю современного человека останутся усталость от тяжелого труда и озарения гения.
Этот наивный взгляд проистекает из абсолютного неведения той сложности и разнообразия операций, которые содержатся в наиболее элементарных техниках. Для изготовления эффективного каменного орудия недостаточно ударять по камню, пока не произойдет отделение скола, - это постигается в тот самый день, когда мы делаем попытку воссоздать основные типы доисторических орудий. Тогда - и наблюдая ту же технику у туземцев, которые ею располагают, - открываем сложность необходимых процедур, доходящих порой до предварительного изготовления подлинных "оббивочных аппаратов": отбойников с противовесом - для регулировки удара и направления воздействия; амортизирующих устройств, чтобы от вибрации не произошло повреждения скола. Потребуется также обширная сумма представлений о местном источнике, процедурах добычи, сопротивлении и структуре используемых материалов, применяемой мускульной тренировке, навыках ру-кодействия и т. д.; словом, подлинная "литургия", соответствующая, mutatis mutandis8, различным главам металлургии.
И точно так же природные пожары могут порой произвести обжиг или зажаривание; но довольно трудно представить себе (помимо случаев вулканических явлений, но их география ограничена), чтобы они произвели варку в воде или на пару. Однако эти способы готовки не менее универсальны, чем прочие. Итак, раз уж пожелали объяснять прежде упомянутые способы, то нет оснований исключать акт изобретения, который, конечно, требовался для последних.
Гончарство представляет собой превосходный пример, поскольку, согласно весьма распространенному представлению, нет ничего проще, чем отрыть ком глины и дать ему затвердеть на огне. Попытаемся это проделать. Сперва потребуется найти глину, подходящую для обжига. Для такого действия большое число природных условий необходимы, но ни одно из них не является достаточным, ведь никакая глина, не будучи смешана с инертном веществом, подобранным в зависимости от его особенных характеристик, не даст после обжига пригодный к употреблению сосуд. Требуется разработать техники формовки, позволяющие ловко сохранять уравновешенность в течение значительного времени, при этом видоизменяя пластику сосуда, который "не держится". Наконец, требуется обнаружить особое топливо, форму печи, тип жара и продолжительность обжига, которые позволят сделать сосуд прочным и водонепроницаемым, неподвластным всяческим неприятностям - трещинам, крошению и деформациям. Можно множить примеры.
Слишком многочисленны и слишком сложны все эти операции, чтобы их мог учесть случай. Любая из них, взятая отдельно, ничего не значит, а только их сочетание - возникшее в воображении, ставшее желанием, стремлением и прошедшее эксперимент - приводит к успеху. Случайность, несомненно, существует, но сама по себе не приводит ни к какому результату. Около двух тысяч пятисот лет назад западный мир узнал о существовании электричества конечно, случайное открытие, но этой случайности предстояло оставаться бесплодной вплоть до направленных усилий, руководствовавшихся гипотезами Ампера и Фарадея. Случайность сыграла не более значительную роль в изобретении лука, бумеранга и сарбакана, в рождении земледелия и скотоводства, чем в открытии пенициллина (ведь известно, что он не отсутствовал). Таким образом, надо внимательно проводить различение между трансмиссией техники от поколения к поколению, что происходит всегда сравнительно непринужденно благодаря повседневному наблюдению и тренировке, и, с другой стороны, созданием техник или их улучшением в пределах каждого поколения. Последнее обычно предполагает и силу воображения, и столь же упорные усилия со стороны определенных индивидов, какова бы ни была конкретная техника, на которую нацелены. Общества, называемые нами примитивными, не менее богаты Пастерами и Палис-си5,чем прочие.
Очень скоро мы обнаружим и случайность, и вероятность, но с другими местом и ролью. Мы воспользуемся ими не для ленивого объяснения того, как рождаются изобретения любых вещей, но чтобы дать интерпретацию феномену, располагающемуся на другом уровне реальности: для познания того, что, несмотря на толику воображения, выдумки, творческого усилия (мы предположили, что так везде происходит, почти постоянно, на протяжении истории человечества), их сочетание предопределяет важные культурные мутации лишь в определенные периоды и в определенной среде. Ибо для достижения этого результата недостаточно чисто психологических факторов: сперва они должны быть в наличии, со сходной ориентацией у достаточного числа индивидов, так чтобы сразу же творец был обеспечен публикой, а само это условие зависит от соединения значительного числа других факторов - исторического, экономического и социологического характера. Получается, таким образом, что для объяснения различий в самом ходе цивилизаций требуется привлечь столько причин, сложных и прерывистых, что их целокупность окажется непознаваемой, то ли по практическим, то ли теоретическим основаниям, таким, как неизбежное появление помех, связанных со способами наблюдения. Действительно, чтобы распутать клубок, образованный столь многочисленными и тончайшими нитями, потребуется никак не менее, чем подвергнуть конкретное общество (а также и окружающий его мир) глобальному и длительному этнографическому обследованию. Не говоря даже об огромности такой затеи, мы знаем, что этнографы, работающие все же в несравненно меньшем масштабе, часто ограничены в своих наблюдениях теми неуловимыми изменениями, что привнесены ввиду лишь одного их присутствия в изучаемой ими человеческой группе. Для современных обществ также известно, что polls9общественного мнения - одно из наиболее результативных средств зондажа - видоизменяют ориентацию во мнении самим фактом их применения, задействующим у населения фактор рефлексии, до того отсутствовавший.
Такая ситуация оправдывает введение в социальные науки понятия вероятности, уже долгое время присутствующего в определенных областях физики, например в термодинамике. Мы к этому вернемся; сейчас достаточно вспомнить, что сложность современных открытий не является результатом большей частоты или большего резерва гениальности у наших современников. Как раз наоборот, поскольку мы признали, что на протяжении веков каждому поколению для участия в прогрессе потребуется лишь прибавить постоянных сбережений к общему капиталу, переданному предшествующими поколениями. Девятью десятыми наших богатств мы обязаны им; и даже больше, если, как это уже делалось ради забавы, оценивать эту долю по дате появления основных открытий, отсчитывая от приблизительного начала цивилизации. Тогда устанавливаем, что земледелию, появляющемуся в недавнюю фазу, соответствует 2% продолжительности всего периода, металлургии - 0,7%, алфавиту - 0,35%, физике Галилея - 0,035% и дарвинизму - 0,009%10. Научная и индустриальная революция Запада целиком вписывается в период, равный примерно половине одной тысячной всей жизни человечества. Итак, можно бы поостеречься перед тем, как утверждать, что ее предназначение - полностью изменить смысл человеческой жизни.
Тем не менее верно - и вот то определенное выражение, которое, полагаем, мы можем придать нашей проблеме, - что в отношении технических изобретений (и научной мысли, делающей их возможными) западная цивилизация проявила себя как более кумулятивная сравнительно с прочими; что, получив в свое распоряжение тот же первоначальный неолитический капитал, она смогла внести улучшения (алфавитное письмо, арифметика и геометрия), кое-какие из них, впрочем, вскоре оставила забытыми. Но после периода стагнации, длившегося две-две с половиной тысячи лет (с первого тысячелетия до н. э. до приблизительно XVIII в.), она вдруг проявила себя в качестве очага индустриальной революции, которой некогда представляла эквивалент - по размаху, универсальности и значительности последствий - одна лишь неолитическая революция.
Следовательно, дважды в своей истории, примерно с интервалом в две тысячи лет, человечество смогло аккумулировать множество изобретений, ориентированных в одном и том же направлении. С одной стороны, их число, а с другой - их непрерывность были сосредоточены в достаточно коротком промежутке времени для осуществления высоких технических синтезов. Эти синтезы вызвали значительные изменения в отношениях человека с природой, что, в свою очередь, сделало возможным другие изменения. Образ цепной реакции, запускаемой катализаторами, позволяет проиллюстрировать этот процесс, который, вплоть до настоящего времени, повторялся дважды, и только дважды, в истории человечества. Как же это произошло?
Во-первых, не надо забывать, что другие революции, с такими же кумулятивными характеристиками, смогли развернуться в различных местах и в другое время, но - в разных областях человеческой деятельности. Мы объяснили выше, почему наша собственная индустриальная революция и революция неолита (предшествовавшая во времени, но обусловленная теми же интересами) единственные, которые нами могут быть восприняты в качестве таковых, поскольку наша референциальная система предоставляет для них меру. Все другие изменения, несомненно происходившие, обнаруживаются лишь во фрагментарном виде или глубоко деформированными. Они не могут составить смысла для современного западного человека (в любом случае, не все, что в них самих окрашено смыслом); для него они могут даже оставаться как бы не существовавшими.
Во-вторых, пример с неолитической революцией (единственной революцией, которую современный западный человек в состоянии представить себе достаточно ясно) должен внушать ему некоторую скромность по части возможной попытки настаивать на превосходстве одной расы, одного региона или страны. Индустриальная революция зародилась в Западной Европе; затем она возникла в США, позднее в Японии; после 1917 г. она взяла ускорение в Советском Союзе, а завтра, несомненно, внезапно проявится еще где-либо; от одного к другому полувеку более или менее ярким светом она сверкает в том или другом своем центре. Чем же становятся - на шкале тысячелетий - вопросы приоритета, которым мы так кичимся?
На одну-две тысячи лет ранее неолитическая революция одновременно разворачивалась в Эгейском бассейне, Египте, на Ближнем Востоке, в Индийской долине и Китае; а после того как стали использовать радиоактивный углерод для определения археологических периодов, мы подозреваем, что американский неолит - более древний, чем это некогда полагали, и, должно быть, он дебютировал не намного позднее, чем в Старом Свете. Вероятно, три или четыре небольшие долины могли бы в этом состязании заявить о приоритете в несколько столетий. Что нам известно сегодня? Мы уверены, напротив, что вопрос приоритета не важен, именно потому, что одновременность наступления одних и тех же технологических потрясений (сопровождаемых социальными потрясениями) на столь обширной территории и в отдаленных друг от друга регионах делает очевидным, что это зависит не от гениальности одной расы или культуры, но от условий, настолько общих, что они располагаются вне сознания людей. Итак, не усомнимся в том, что если индустриальная революция не возникла бы сначала в Западной и Северной Европе, то однажды она проявила бы себя на другом участке глобуса. И если, что правдоподобно, она должна простереться по всей заселенной территории, то каждая культура привнесет столько самобытного вклада, что историк будущих тысячелетий законно сочтет пустым вопрос о том, кто может, в пределах одного-двух столетий, претендовать на приоритет.
После сказанного нам необходимо ввести новое ограничение, касающееся если не самой пригодности, то, по меньшей мере, строгости в различении между стационарной и кумулятивной историей. Дело не только в том, что это различение соответствует нашим интересам, как уже показано, но пока что ему не удавалось стать отчетливым. В случае технических изобретений вполне определенно, что никакой период, никакая культура не стационарны. Все народы располагают достаточно сложными техниками (а также преобразуют их, улучшают или предают забвению), что позволяет им доминировать над их природным окружением. Без этого они бы уже давно исчезли. Итак, суть отличия никогда не состоит в различении между кумулятивной и некумулятивной историей; всякая история является кумулятивной, разница в степени. Известно, например, что древние китайцы и эскимосы весьма далеко продвинули искусства механики; и потребовалось бы совсем немного, чтобы дойти до точки развязывания "цепной реакции", детерминирующей переход от одного типа цивилизации к другому. Известен пример с порохом: китайцы разрешили, говоря языком техники, все проблемы, которые он ставит, кроме проблемы, как его использование сделать высокорезультативным. Древние мексиканцы не знали колеса, о чем часто говорится; но оно было достаточно известно им, чтобы изготовлять для детей игрушки в виде животных на колесиках; им не хватило еще одного дополнительного хода, чтобы располагать повозкой.
При таких обстоятельствах проблема относительной редкости (для каждой референциальной системы) "более кумулятивных" сравнительно с "менее кумулятивными" культурами сводится к известной проблеме расчета вероятностей. Такая же проблема - в определении относительной вероятности сложного сочетания сравнительно с другими сочетаниями того же типа, но меньшей сложности. Например, на рулетке ряд из последовательных номеров (7 и 8,12 и 13,30 и 31) встречается достаточно часто; ряд из трех таких номеров уже редко, а из четырех - гораздо реже. И только однажды при весьма значительном количестве пусков рулетки, быть может, осуществится ряд из шести, семи или восьми номеров, подобный порядку натуральных чисел. Если наше внимание зафиксировано исключительно на длинных рядах (например, если мы держим пари на ряды из пяти последовательных номеров), то более короткие ряды станут для нас эквивалентом неупорядоченных рядов. Это означает забвение того, что они отличаются от наших лишь значимой фракцией и что, будучи рассмотрены под другим углом зрения, они, возможно, представляют такую же строгую регулярность. Продолжим далее наше сравнение. Игрок, который станет перемещать весь свой выигрыш на все более длинные ряды, возможно, испытает отчаяние после тысячи или миллиона ударов оттого, что никак не появится ряд из девяти последовательных номеров, и будет думать, что было бы лучше остановиться пораньше. Однако это не означает, что какой-то другой игрок, следующий той же формуле пари, но избравший ряды другого типа (например, определенный ритм чередования красного и черного или четного и нечетного), не увидит значимые сочетания там, где первый игрок усмотрит лишь беспорядок. Человечество эволюционирует не по единому направлению. И если в каком-то определенном плане оно покажется стационарным или даже регрессивным, это не значит, что, будучи рассмотрено с другой точки зрения, оно не содержит в себе важных преобразований.
Великий английский философ XVIII в. Юм однажды попытался развеять ложную проблему, возникающую у многих людей, задающихся вопросом, почему не все женщины привлекательны, а лишь малая часть. Без особого труда он показал, что этот вопрос не имеет смысла. Если бы все женщины были в той же мере привлекательны, как самая красивая из них, то мы нашли бы их банальными и сохранили бы наш эпитет для той небольшой части, которая превосходила бы общую модель. И точно так же когда мы заинтересованы в каком-то определенном типе прогресса, то заслугу обладания им предоставляем тем культурам, которые в высшей степени его реализуют, и остаемся индифферентными ко всем остальным. Таким образом, прогресс - всегда не что иное, как максимум поступательного продвижения в направлении, предопределенном чьим-либо вкусом.
9. Сотрудничество культур
Требуется, наконец, рассмотреть последний аспект нашей проблемы. Игрок, подобный тому, о котором шла речь в предыдущем параграфе, держащий пари только на самые длинные ряды (каким бы способом ни замышлялись эти ряды), будет иметь все шансы разориться. Иначе будет в случае коалиции держателей пари, ставящих на такие же ряды, в их абсолютной значимости, но на нескольких рулетках и договорившихся о таком преимуществе, как передача в общее достояние результатов, благоприятных для комбинаций каждого из них. Ведь если извлекши только 21 и 22, я нуждаюсь и в числе 23 для продолжения моего ряда, то, очевидно, больше шансов, что оно выйдет на десяти столах, чем на одном.
Эта ситуация весьма сходна с ситуацией культур, достигших наиболее кумулятивных форм истории. Такие крайние формы никогда не были делом изолированных культур, но тех культур, которые сочетали, вольно или невольно, свои взаимные ходы, реализуя разнообразными средствами (миграции, заимствования, торговые обмены, войны) коалиции, модель которых мы только что изобразили. И вот мы уже прямо доходим до абсурдности декларирования того, что одна культура обладает превосходством над другой. Ибо в той мере, в какой она была бы сама по себе, культура никогда не смогла бы быть "превосходящей". Подобно игроку, действующему отъединенно, она преуспела бы лишь в малых рядах из нескольких элементов, а вероятность, что длинная серия "даст выход" в ее историю (что теоретически не исключено), настолько слаба, что потребовался бы бесконечно больший отрезок времени, чем тот, в который вписывается все развитие человечества, чтобы надеяться увидеть ее реализованной. Но, как уже упомянуто нами выше, никакая культура не одинока; она всегда находится в коалиции с другими культурами, что и позволяет ей выстраивать кумулятивные ряды. Вероятность того, что среди них появится длинный ряд, зависит, естественно, от его протяженности, а также длительности и вариабельности режима коалиции.
Из этих заметок проистекают два следствия. По ходу данного исследования мы неоднократно задавались вопросом, как же произошло, что человечество могло оставаться стационарным на протяжении девяти десятых своей истории и даже больше: первые цивилизации старше двухсот - пятисот тысяч лет, а условия жизни трансформируются лишь в течение последних десяти тысяч лет. Если наш анализ верен, то дело не в том, что палеолитический человек был менее разумен и менее одарен, чем его неолитический преемник, а просто в том, что в человеческой истории на совершение комбинации, скажем, п-ной ступени затрачивалось время длительностью она могла бы произойти гораздо раньше или гораздо позже. Этот факт не более наделен значением, чем число ударов рулетки, которого должен дождаться игрок, чтобы увидеть совершившейся свою комбинацию: она может появиться сразу, после тысячи, миллиона ударов и никогда. Но в течение всего этого времени человечество, подобно игроку, не переставало размышлять. Не всегда желая того и не всегда ясно отдавая себе в том отчет, человечество налаживало дела между культурами, бросалось в "цивилизационные операции", увенчивавшиеся переменным успехом. То близость к удаче, то компрометация приобретений своих предшественников. Огромное упрощение, как бы дозволенное нашим неведением относительно многих аспектов доисторических обществ, дает возможность проиллюстрировать это ветвящееся неопределенное продвижение, ведь ничто не поражает настолько, как эти попятные ходы - от зенита леваллуа до посредственности мустье, от великолепия ориньяка и солютре до суровости мадлен, а позднее к крайним контрастам, характерным для различных аспектов мезолита.
Что справедливо в отношении времени, то не менее справедливо и в отношении пространства; но следует выразить это иначе. Успех какой-либо культуры, стремящейся объять всю сложную целокупность изобретений во всех порядках, называемую нами цивилизацией, является функцией от числа и разнообразия культур, с которыми она участвует в выработке - чаще всего, непроизвольно - общей стратегии. Мы говорим: число и разнообразие. Сопоставление Старого и Нового Света накануне того, как произошло открытие, хорошо иллюстрирует эту двоякую необходимость.
Европа в период раннего Возрождения была местом встречи и сплав-ления самых разных влияний: греческой, романской, германской и англосаксонской традиций, арабского и китайского влияний. Доколумбова Америка располагала не меньшими, в количественном отношении, культурными контактами, поскольку две Америки в целом образовывали одну огромную территорию полушария. Но если культуры, оплодотворявшие друг друга на европейской почве, были продуктом прежней дифференциации, происходившей несколько десятков тысячелетий ранее, культуры Америки, заселенной сравнительно недавно, располагали меньшим временем для дивергенции; они представляют более гомогенную картину. Так, хотя нельзя сказать, что на момент открытия Америки культурный уровень Мексики или Перу был ниже, чем в Европе (мы даже видели, что он в определенных отношениях превосходил), те или иные аспекты культуры, возможно, были там не так хорошо вычленены. Наряду с поразительными достижениями доколумбовы цивилизации полны лакун, у них, так сказать, имеются "прорехи". Они также являют зрелище, менее противоречивое, чем это может показаться, сосуществования скороспелых и невыношенных форм. Их организация, недостаточно гибкая, слабо варьирующая, по-видимому, объясняет их крушение от горстки завоевателей. А глубокую причину этого можно отыскать в том факте, что культурная американская "коалиция" была установлена между взаимно менее дифференцированными партнерами, чем это было в Старом Свете.
Итак, нет обществ, кумулятивных внутри себя и благодаря себе. Кумулятивная история не является собственностью определенных рас или культур, выделяющих себя таким образом среди прочих. Она есть результат скорее их поведения, а не их природы. Она выражает определенную форму существования культур - не что иное, как их способ совместного бытия. В этом смысле можно сказать, что кумулятивная история - это историческая форма, характерная для социальных суперорганизмов, образованных группами обществ, тогда как стационарная история - если таковая действительно существует будет маркировать тот уступающий первому образ жизни, что присущ уединенным обществам.
Исключительная неизбежность и единственный изъян, способные поразить человеческую группу и помешать ей полностью реализовать свою природу, - это быть одной.
Итак, нам понятно, что именно сознанию представляется часто неуклюжим и малоудовлетворительным в попытках, которыми обычно довольствуются, узаконить вклад человеческих рас и культур в цивилизацию. Составляют перечень характеристик, тщательно расследуют вопросы происхождения и присуждают приоритеты. И, будучи даже хорошо задуманными, эти пустые попытки обречены на провал в трех отношениях.