Снегирь тоже погиб — вместе с декорациями.
Мельвиль сразу заявил: это поджог. Кто уничтожил его жизнь? «Конкуренты».
На первый, да и на второй, взгляд — это бред. На заре Голливуда конкуренты могли запросто спалить чью-то студию. Но в Париже в 1967 году!
С другой стороны, Мельвиль был реально крут, как был крут, скажем, Ромэн Гари, тоже прошедший огонь и воду. Мельвиль пережил окружение в Бельгии, панической бред эвакуации Дюнкерка, был в антифашистском подполье, перебрался в Англию, вернулся на родину, как десантник — через Монте-Кассино и Прованс. В кино он, мягко говоря, испортил отношения со всеми коллегами: на съемках «Старшего Фершо» (1963) разногласия с Бельмондо дошли до мордобоя, на съемках «Второго дыхания» (1966) Лино Вентура, игравший главную роль, вообще не разговаривал с режиссером.
Мегаломан Мельвиль демонстративно радовался чужим неудачам. Заседал в цензурном комитете, калеча своим показным пуританизмом судьбы коллег. Многим хотелось сорвать с этого денди неизменный «Стетсон» и черные очки, унизить, раздавить.
А еще он был единственным во Франции режиссером, располагавшим собственной студией. До него такими счастливчиками были лишь Жорж Мельес и Марсель Паньоль. Но пионер кинематографа, Спилберг немого кино, Мельес разорился и умер в 1938 году. Великий провансальский почвенник-популист Паньоль, избранный в Академию, после 1954 года отошел от кино.
Но все-таки представить режиссера, продюсера или актера с канистрами бензина трудно.
Были ли у него «опасные связи»? В книге-интервью, которое он дал критику Рюи Ногейра, Мельвиль заметил, что нетерпим к арго на экране, поскольку слишком долго только на арго и ботал. Почему? Видите ли, туманно объяснил Мельвиль: «В молодости я очень любил уголовный мир. До войны, среди прочих, была такая банда с вокзала Сен-Лазар. Изначально она состояла из учеников лицея Кондорсе <…> Со временем, когда мы перестали быть лицеистами, мы продолжали посещать вокзал Сен-Лазар <…> в конце 1939 года мы были еще той шпаной; мы были далеко не дети <…> Среди нас были — почему бы об этом не сказать, в этом нет ничего стыдного — комиссар Паганелли, мэтр Борде <…> Теперь мы все стали другими, но тогда нас не душила совесть, мы играли в крутых».
В контакты с «милье» — уголовным миром — Мельвиль вступал и позже. На роль игрока Боба, старого гангстера, идущего на последнее дело — грабить казино в Довиле, он выбрал довоенную звезду Роже Дюшена. Но выяснил, что Дюшен стал налетчиком, сидел, задолжал мафии крупную сумму и был вынужден оставить Париж. Мельвиль встретился с авторитетами, и те разрешили Дюшену вернуться. Впрочем, после «Боба» он кинокарьеру не продолжил, торговал автомобилями в пригороде.
Странно, что Мельвиль не упомянул не только о том, что Дюшен написал четыре нуара, но и об обстоятельствах посерьезнее. Как многие актеры, он в годы оккупации был связан с французским гестапо (37), числился владельцем кабаре «Л’Ер Бле» на улице Пигаль, в реальности принадлежавшего шефу гестапо Лафону, которому Дюшен проигрался в карты: 29 сентября 1944 года актера арестовали. Управлял кабаре еще более примечательный персонаж: гестаповец Огюст Жозеф Рикор, после войны — легендарный «Старик», один из крупнейших в мире торговцев героином в рамках преступной сети, известной по фильму «Французский связной». Обычно антифашист Мельвиль высказывался на табуированную тему французского гестапо бескомпромиссно. Так, во «Втором дыхании» бандит хрипит на допросе в лицо истязателю: «Ублюдок, ты учился ремеслу в гестапо».
Пикантная деталь: сценарий «Второго дыхания» написал Жозе Джованни, если и не гестаповец, то, по меньшей мере, подельник убийц из французского гестапо (32). Но в годы войны Джованни был юн, никому не известен, в отличие от знаменитого Дюшена. Ему было легче слыть в артистических кругах просто честным налетчиком и вымогателем. Даже Клод Соте, не просто левый, но в 1950-х — секретарь коммунистической ячейки в Высшей киношколе, уверял, что лишь спустя двадцать лет узнал: прототип Абеля Давоса из фильма «Взвесь весь риск» (1960), который он поставил по сценарию Джованни, — гестаповец Абель Данос. Да уж, сменить одну букву в имени героя — это просто высший класс конспирации.
Можно предположить, что поджигатели метили не столько в Мельвиля, сколько в Делона, сделавшего на «Самурая» нешуточную ставку, сыгравшего в нем идеальную роль. Вот уж кого по горло опутали опасные связи, так это Делона. Через год он окажется главным подозреваемым в деле об убийстве своего телохранителя, югославского бандита Марковича (43). Осенью 1969 года Мельвиля в числе многих людей из мира кино и шоу-биз-неса допросят по этому делу.
Но 29 июня 1967 года Мельвилю казалось, что «Самурая» вряд ли спасет даже чудо. Он лишь растерянно бросил примчавшемуся на пожар декоратору: «Придумай что-нибудь». Тот придумал: декорации в рекордные две недели восстановили на пригородной студии Сен-Морис. «Самурай» не просто был завершен, но и стал альфой и омегой французского нуара.
Год Мельвиль не находил в себе сил вернуться на Женнер, где шли восстановительные работы. Вернувшись, смонтировал там «Армию теней» (1969), великий фильм о Сопротивлении. Сняв еще два фильма — «Красный круг» (1970) и «Флик» (1972) — 2 августа 1973 года он 276 неожиданно умер, ужиная с режиссером Филиппом Лабро. Дом на Женнер снесли. Тарантино и Джон By называют Мельвиля своим кумиром и учителем.
P. S. Мельвилю посвящены документальные телефильмы Андре Лабарта «Жан Пьер Мельвиль: портрет в девяти позах» (1971) и Оливье Болера «Под именем Мельвиля» (2008).
Тихую площадь Аббата Жоржа Энока — в окружении невысоких домов, построенных в начале века для железнодорожников, — парижане зовут уютно: Тополиной площадью. 20 сентября 1979 года в 12.30 сквер в ее центре огибал тридцатипятилетний жгучий брюнет с глубоко посаженными под густыми бровями глазами и внешностью романтического героя.
До шести утра он играл на бонгах в подвальчике «Ла Шапель дэ Ломбар» с оркестром друга — панамца Азугиты. Он был без ума от сальсы, «льющей вам в уши ром». Он был счастлив.
Счастлив, что привез из Нью-Йорка любимую группу и уже три недели она зажигает в Париже.
Счастлив, что жена, антильская красавица Кристиан, вот-вот родит.
Счастлив, как может быть счастлив лишь заживо погребенный и чудом воскресший человек, которого в двадцать пять лет схватили и приговорили к пожизненному заключению, а в тридцать два освободили вчистую.
Пьер Гольдман умер счастливым: первые же три пули из шести, выпущенных в него из двух стволов, убили его на месте.
Свидетель слышал, как человек, командовавший стрелками, окликнул Пьера: «НотЬге!» — «Эй, парень!» Другой утверждал, что крик «Рог aqui, hombres!» — «Парни, сюда!» — раздался после выстрелов. То ли убийцы хотели, чтоб Гольдман знал: смерть пришла из Латинской Америки или Испании. То ли были иностранцами-наемниками.
Они полчаса болтались на площади, не пряча лиц: уверенные то ли в безнаказанности, то ли в том, что успеют добежать до границы. На них обратили внимание «флики», следившие за бандой сутенеров, но за двадцать минут до убийства стражи порядка не то ушли на обед, не то последовали за своим «объектом».
Комиссар Леклерк — тот самый, который в 1970 году упек Гольдмана, — сообщил: следствие изучает версию мафиозной разборки.
Мафия и Гольдман? Мафия и писатель, член редколлегии «Лэ тан модерн» — журнала Сартра, сотрудник издательства «Рамсей», газеты «Либерасьон», еврейского журнала «Арш», в 1977 году назвавшего его святым?
Это очень длинная история. На самом деле, это целых две истории: Пьера-преступника и Пьера-жертвы.
Пьеру было на роду написано умереть от пуль: он был «вскормлен с копья». Ему не исполнилось и трех месяцев, когда из родного Лиона выбили нацистов, но он тоже «партизанил»: в его коляске родители, польские евреи-коммунисты Альтер Мойше Гольдман и Янина Сохачевска, перевозили оружие. В наши дни их назвали бы террористами или городскими партизанами. На процессе сына Альтер заплачет, сказав: «Сорок четвертый — плохой год, чтобы заводить детей». Пьер крикнет ему на идише: «Папа! Перестань!» В 1947 году родители расстались: Янина уехала в Польшу делать карьеру, Альтер остался и с друзьями по подполью выкрал у нее сына.
Экзальтированный подросток ни в одном лицее не задерживался. Подняв бунт учеников, пробил телом стеклянную дверь, не заметив, что она закрыта, и попал к психиатру. В Сорбонне учился заочно: его тошнило от промискуитета аудиторий.
В восемь лет он видел, как 1 мая 1953 года полиция убивала алжирцев на демонстрации. В тринадцать лет побывал в Польше, в гетто, где нацисты убили семьдесят двух его родственников, и «перестал ненавидеть насилие».
Он идентифицировал себя — на грани расщепления сознания — как еврея и революционера. «Как еврея» — значит, как чужого, везде и всегда. Он был настолько евреем, что острее всего чувствовал себя чужим среди евреев, а органичнее всего — среди негров. По-креольски он говорил лучше, чем на идише. «Как революционера» — значит, как человека насилия, который, творя насилие, испытывает немыслимую печаль.
Он истерически завидовал тем, кто родился вовремя, чтобы сражаться в Сопротивлении, и стыдился, что опоздал. В ежедневных драках в Латинском квартале Пьер, лидер службы безопасности «Союза студентов-коммунистов», выходил один против пятнадцати фашистов. Но мог разрыдаться, сломав палец о чью-то голову. Бесстыдно воровал. В кафе окликал девушку: «Трахнешься со мной? Ты же еврейка, а еврейки созданы, чтобы их насиловали».
В 1966 году его исключили из партии за насмешки над генсеком Морисом Торезом и пафосными песнями: комсомол зачищали от леваков. В депрессии он бредил «славными тридцатыми», мечтал о своей «Испании». Смерч нетерпения подхватил его и поволок ломаным, хаотичным маршрутом по миру.
В Антверпене Гольдман нанялся на камбуз торгового судна, шедшего во Флориду. Автостопом, без денег и документов, пробрался в Мексику, побывал в тюрьмах Сан-Антонио и Нового Орлеана: черные уголовники показались ему героями. Высланный из США на норвежском корабле, он вернулся в истерике. Сказав знакомой вьетнамке, что мечтает о войне, зашелся в рыданиях. Пообещал отцу пойти в армию, записался в десантники, но вместо казарм улетел в Прагу. Заочно ему дали год тюрьмы за дезертирство.
Пьер тщетно искал контакты с герильей, которой бредила европейская левая молодежь. Из Праги он помчался к маме: Янина обещала, но не помогла. Пьер кружил между Брюсселем и Амстердамом, в Антверпене подружился с моряком-педерастом и тут же вознамерился ограбить его, но не сумел. В июне 1967 года с фальшивым паспортом вернулся в Париж, накачивался ромом в отеле-борде-ле на Пигаль, мечтая о «пурпурных и знойных сумерках»; защищая девушку с Гваделупы от сутенеров, выхватил револьвер. Обнажать ствол ему уже приходилось, чтобы припугнуть воришку, запустившего руку в деньги, собранные студентами на организацию митинга солидарности с Вьетнамом. Но тогда он знал, что стрелять не придется, и ему было даже стыдно за свою агрессивность. Теперь же Гольдман почувствовал, что, если потребуется, выстрелит не раздумывая.
Ему опять не везло — везло другим. Философ Режис Дебре уже сражался в отряде Че: он чудом не погибнет в боливийских застенках. Восходящая звезда кинокритики Мишель Фирк уже наладила связь с гватемальским подпольем: она примет участие в убийстве американского посла и в сентябре 1968 года застрелится при аресте. Наконец, в октябре 1967 года Пьер сошел с восточногерманского судна на Кубе, оплакивающей Че. Партизаны из Венесуэлы приняли его в отряд и велели ждать в Париже сигнала. Он ждал восемь невыносимых месяцев — 280 до июля 1968-го. За окном пылали автомобили и баррикады, но Пьер заклеймил мятеж студентов как «мастурбацию, онанизм, кастрацию». Не потому, что, находясь в розыске за дезертирство, досадовал, что не рискнул влиться в майский карнавал: риск проверки документов доставлял ему «изысканную радость». Просто в душе он был уже на войне.
Но четырнадцать месяцев в Венесуэле были чем угодно, только не войной. Слабеющая герилья избегала сражений: марши, стертые ноги, мухи, жара. Его должны были расстрелять: в приступе булимии он украл и съел консервы. Но отправили в Каракас — играть на барабане в борделе и страховать товарищей, 11 июня 1969 года взявших без кровопролития два миллиона шестьсот шестьдесят одну тысячу восемьсот тридцать восемь боливаров в банке Пуэрто-де-ля-Круз: это было ограбление года.
В Париже Пьер мгновенно просадил сто тысяч на шмотки, икру, шампанское, шлюх, оружие. Помимо «ствола» революционеру нужны соратники. Но друзья шарахались от его призывов к террору, планов похитить психоаналитика Жака Лакана. Друзей легко понять. Гольдман подробно грезил, например, как медленно направит на Лакана дуло револьвера и безукоризненно вежливо скажет: «Месье Лакан, вы, наверное, думаете, что этот револьвер — фаллический символ. Уверяю вас, это просто револьвер». А пациентов в приемной заставит декламировать стихи Антонена Арто. Гольдман даже сходил на рекогносцировку, но, увидев седовласого мэтра, устыдился и понял, что не сможет причинить ему вреда. Другой своей жертвой он наметил писателя Жана Эдерна Алье (19), которого ненавидел так, как только революционер без революции может ненавидеть генеральского сынка, салонного революционера, женившегося на богачке.
Былые соратники в ужасе от замыслов Пьера? Не беда, в антильских барах нашлись новые друзья.
Позже он скажет, что, идя на дело с чернокожими сообщниками, искупал свою белизну: любое преступление негра — революционный акт.
4 декабря 1969 года друг попросил пятьсот франков на бабу, а денег не было — Пьер ограбил аптеку. 20 декабря вместе с двумя антильцами — модный бутик, 16 января 1970-го напал на служащего, разносившего пособия многодетным семьям. 8 апреля его скрутили в Сен-Жермен с венесуэльским паспортом на имя Хулиана Кондора в кармане. В трех налетах он сознался, но полиции нужны были другие признания.
19 декабря 1969 года, то есть накануне второго ограбления, совершенного Пьером, примерно в 20.10, некто Трокар, зайдя в аптеку на бульваре Ришар-Ленуар, застал двух работниц аптеки с поднятыми руками. Человек, державший их на мушке, потребовал денег. Трокар, успев выкинуть бумажник, протянул пять франков — пулю раздробила ему челюсть. Налетчик убил женщин, ранил в живот полицейского Кине, погнавшегося за ним. Гольдмана обвинили в бойне со слов анонимного осведомителя-сутене-ра, на суд не явившегося: комиссар Жобар объяснил, что «осведомители — вымирающая раса».
Гольдман запретил вызывать свидетелей защиты на суд, начавшийся 9 декабря 1974 года: «Я грабитель и не желаю слушать, какой я хороший. Я невиновен, потому что я невиновен». Но шансы на оправдание были велики.
Да, свидетели опознали его. Но небритый, без галстука, голодный, измотанный бессонной ночью, он выделялся среди полицейских статистов. Комиссар Леклерк это отрицал, но обязательную фотофиксацию опознания предъявить не мог: в аппарат забыли зарядить пленку. Бывает. Пьера опознал, в частности, человек, видевший его из окна пятого этажа, со спины: полиция заранее показала и ему, и Кине фото Пьера. Лучше всех разглядел убийцу Трокар, но в мае 1970 года он утонул, рыбача в карьере.
Между тем 19 декабря, теряя сознание, Кине прохрипел: «Мне кранты, меня убил мулат». По горячим следам все свидетели говорили если не о мулате, то об очень темнокожем убийце, рябом, со странным носом, длинными курчавыми волосами.
У Гольдмана нашли немало оружия, но только не то, которое использовал убийца. Судя по оброненной им кобуре, он вообще стрелял из табельного полицейского оружия.
У Пьера было алиби: с 19 часов с минутами до 21.30 он слушал музыку у друга Жоэля Латрика. Леклерк отмел алиби с ошеломляющей непосредственностью: антильцы — веселые, милые люди, но на часы не смотрят, какая им вера. Но как раз тот вечер они не могли не запомнить по минутам: ведь назавтра полиция начала трясти антильскую общину в поисках убийцы-мулата.
Главное: бойня как-то не шла Пьеру. Он не стрелял, хотя уже прицелился, даже когда — при третьем налете — жертва стреляла в него: пуля оцарапала Гольдману колено. То есть 19 декабря он вдруг стал психопатом, а 20-го — снова хладнокровным денди-грабителем. Не ушел на дно, зная, что на него открыта охота, даже маску не надел. Даже чувства юмора не утратил. Когда скептическая служащая бутика поинтересовалась у Гольдмана, настоящее ли это ограбление или съемки вестерна, Пьер испытал искушение парировать: «Скорее, мадемуазель, съемки нуара». Правда, не парировал, а только спросил, поверит ли она в ограбление, если он пальнет в потолок.
15 декабря в 0.10 присяжные приговорили Гольдмана к пожизненному заключению.
Стон переполненного зала Дворца правосудия перерос в многоголосый боевой клич: «Судьи — убийцы!», «Он невиновен!». Девушка-адвокат рыдала, другой адвокат сорвал с себя мантию. Десятки людей хлынули к подсудимому. обнимали его, плевали в лицо присяжным, никто не останавливал их, даже не пытался. Одна присяжная истерически зажимала уши, ее коллега, онемев от ужаса, жестами показывал: я голосовал против. В этот миг было возможно все: Пьер мог просто уйти из Дворца. Охранник шепнул его другу: «Чего вы ждете? Путь свободен». Пуля в спину при попытке бегства, впрочем, тоже была возможна.