В 5.30 Куйар, спускаясь позавтракать, услышал крики Мэг и обнаружил ее притороченной к постели веревками, в высоко задранной ночной рубашке. Оставив мадам в таком виде, он побежал будить месье, но далеко не убежал, споткнувшись в коридоре о труп удушенного Адольфа. Ломая голову, с кем бы посоветоваться, отвязать хозяйку или нет, Куйар поспешил к мадам Жапи: та лежала поперек постели, с лиловым лицом. То ли умерла от испуга, то ли подавилась вставной челюстью: убийцы заткнули ей рот комом ваты. Только тогда Куйар развязал Мэг. Узнав о трагедии, она лишилась чувств.
Хотя всю ночь лил дождь, душегубы не наследили, не было и следов взлома. В выдвинутых ящиках комода никто не рылся. На дело убийцы шли с пустыми руками — веревки они нашли уже в доме. Зато остановили или перевели стрелки настенных часов на 0.10, а маятник спрятали в шляпную картонку. Мэг связали так неумело, что было непонятно, почему она не распуталась сама, зато методично привязали к спинке кровати каждый палец на ее ногах, потеряв чертову уйму драгоценного времени. Уже мертвым жертвам на шеи накинули веревки.
Грех было не заподозрить грубую инсценировку, но никто греха на душу не взял.
Между тем с раннего утра на месте преступления толпились начальник полиции Амар, три высших чина угрозыска, четверо инспекторов. Такое дефиле шишек объяснимо лишь репутацией Мэг. Она привечала в своем салоне и постели весь Париж, в 1899 году в ее объятиях умер президент Фор (17). В лучшем случае Мэг мистическим образом притягивала смерть. В худшем — аукнулась смерть Фора: полиция ходила на цыпочках, чтоб из государственных шкафов не посыпались скелеты.
Понятие «весь Париж» охватывает и правоохранителей. Первый следователь по делу был завсегдатаем салона Мэг. А узнав, кто назначен гособвинителем, Мэг со смехом поделилась с Понсом, директором тюрьмы Сен-Лазар: «Ах, этот позер! Он частенько бывал у меня. Кажется, не сомневался, что все женщины в него влюблены». Когда ей было выгодно, Мэг сдавала друзей и любовников.
Так что у многих имелись еще и личные причины осторожничать.
Если бы заинтересованные стороны вели себя, как принято в обществе, сор остался бы в избе. Но Мэг повела себя дичайшим, непостижимым образом, уже давая первые показания.
Ее разбудил свет фонарика — прямо в лицо. Три гиганта-бородача и рыжая «мегера со ртом, как канализация», приняв Мэг за Марту — ведь она спала в комнате дочери, — допытывались, «где папа прячет деньги». Мегера-фурия рвалась прирезать «Марту», но бандит, похожий на одного из натурщиков Адольфа, заткнул ее: «Мы девчонок не убиваем». Мэг немного побили, очнулась и выплюнула кляп она на заре.
Париж восхищался тем, что тридцатидевятилетняя Мэг выглядела лет на двадцать пять, от силы — на тридцать. Но не до такой же степени молодо, чтобы ее приняли за подростка.
От ее рассказа — «И в этот миг часы пробили ровно полночь» — разило бульварной литературщиной, и не случайно. В доме найдут роман Луи Юльбаша, эпизод из которого Мэг и пересказала. Но поверить в убийц в длинных черных блузах, ах нет, в таких, как у евреев, лапсердаках, а может быть, в сутанах (Мэг путалась в показаниях), было легче, чем в то, что участница убийства не озаботилась вменяемой легендой.
Впрочем, «информационную подготовку» убийства она вела. Незадолго до трагедии комиссар полиции и поэт Эрнест Рейно принял Мэг по просьбе ее мужа: «Знаете ли, ей везде мерещатся грабители». Мадам поведала, что уже две недели грабители еженощно пытаются перелезть через стену виллы в сад: она явственно видела их тени при свете луны. «Если полиция не вмешается, однажды утром нас найдут убитыми в своих постелях!» Рейно, как друг Стенеля, хотя априори и считал Мэг патологической 312 лгуньей, провел расследование. Уполномоченный им инспектор доложил: никаких следов попыток проникновения не обнаружено; перелезть через стену незаметно невозможно, поскольку дом расположен в самом конце тупика; и, наконец, какой вменяемый грабитель пойдет на такое дело при свете луны. Но к расследованию убийства Рейно привлечен не был и историю с ложной тревогой обнародовал годы спустя в своих мемуарах.
Сама реальность тем временем подражала «Арсену Люпену». На станции метро «Этуаль» нашли приглашение на апрельский вернисаж в ателье Стенеля. На нем кто-то записал адрес костюмера с Монмартра, показавшего, что еврейский театр Сен-Дени заказал ему четыре костюма священников-левитов. Три костюма из театра украли 30 мая.
Вот и евреи подъехали. Националисты верили, что Фора убил не минет, а отравили жидомасоны. Теперь, не иначе, хасиды ищут секретное досье на Дрейфуса, доверенное Мэг Фором.
Полиция охотилась на бородачей с рыжими подругами.
Словно недовольная тем, что ей поверили, Мэг начала в ускоренном темпе совершать нелепые, самоубийственные жесты, будто вынуждая следствие сделать что-то, что ему претило.
Уже утром 31 мая, чуть ли не глядя на лежащий на комоде чек на шесть тысяч, полученный накануне в банке, она заявила, что убийцы чек украли. Через пару дней вспомнила о краже дюжины ювелирных украшений. Инспектор составил список: 15 июня — разослал ювелирам, а 23-го — его напечатала «Ле матэн». Тем временем 12 июня Мэг отдала часть «украденных» вещей ювелиру, чтобы тот снял и расплавил их оправы. Выгораживать Мэг ему было незачем, он помчался к Амару.
Взяв каникулярную паузу, Мэг 1 ноября через газету обвинила Амара в том, что тот левитов не ловит. Уязвленный Амар предъявил ей фото, а потом и самого эксцентричного бородача-янки Берлингхэма. Тот носил длинные черные блузы, спал с рыжей актрисой и был замечен у костюмера. Мэг, почти теряя сознание, кивнула: это он. Выяснилось, что 31 мая янки ночевал в отеле в Дижоне, а его рыжая репетировала в Лондоне, но Мэг уже вошла во вкус.
19 ноября она обвинила в убийстве Куйара, в чьем бумажнике нашла — забыв, что эта легенда уже не актуальна, — «краденую» жемчужину. 25 ноября призналась в интервью: «Я подбросила ее, чтобы отвести подозрения, но вам этого не понять». На самом деле убийцей, по ее словам, был барышник Александр Вольф, сын кухарки: «Он вошел <…> я закричала, прибежал муж, Александр его убил. Потом пошел и убил маман. Вернулся и сказал: „Я тебя пощажу из-за дочери, но, если заговоришь, скажу, что ты помогала убивать“. Я потеряла сознание и спрятала драгоценности, чтобы симулировать ограбление». Но Вольф отличался веселым нравом и надолго запомнился хозяевам кафе, где в ночь убийства обмывал сделку.
Изумительное терпение полиции лопнуло: эта нимфоманка — еще и мифоманка. 26 ноября Мэг арестовали по обвинению в убийстве, чего она, похоже, и добивалась. Зачем? Мэг — не мазохистка, тюрьма — не самоцель. Ей был нужен суд.
Зэчки оскорбляли ее, но их мнение не котировалось в свете. Зато директор тюрьмы влюбленно звал ее своей милой, великой жертвой, а персонал — просто Мэг.
На суде — он открылся 3 ноября 1909 года — стала неизбежной огласка ее интимной жизни, но, в конце концов, это был не простой, а великосветский блуд. Франция присвистнула, услышав: «До 1905 года я была так деликатна, что встречалась с любовниками в отелях». После 1905-го ее постоянный, но не единственный друг оплачивал «Вер-Ложи». Мэг нравилось снимать мужчин в метро: о, как кружится голова, проводите меня. Через три дня они заказывали Адольфу портрет, через неделю ехали в Бельвю.
Муж якобы верил в существование Лили: любимой, но невидимой тетушки Мэг. Тетя Лили дарила племяннице деньги и драгоценности. К тете Лили она уезжала в ночное. Летом в Бельвю отдыхала вся семья, но стоило Мэг сообщить, что ее хочет навестить тетушка, семья покорно съезжала. На суде Мэг рассказала, что Лили придумал в качестве алиби и сказал о ней Адольфу один ее друг, который, увы, умер. И вообще, муж не знал о любовниках, потому что они все были его друзьями. В общем, Адольф был то ли сутенером, то ли жиголо жены: его долги достигли пятидесяти двух тысяч, и никто, кроме любовников Мэг, не покупал его картины.
Комиссар Рейно, вопреки профессиональному цинизму, считал Адольфа «достойнейшим человеком на земле», не подозревавшим о распутстве Мэг. Но в 1907 году до него дошли слухи, что художник, получив разоблачительное анонимное письмо, заламывал руки в доме близких друзей: «Что делать, я по тысяче причин не могу развестись с ней!»
Как резонно заметила кухарка Мариэтт: «Был бы рабочим, набил бы ей морду, делов-то, а этот только плакал в кабинете». Друг семьи, мэтр Пэзан, возражал: Адольф плакал, испытывая, как любой художник, творческий кризис. Но по вечерам его ждал стол, украшенный цветами и окруженный друзьями. Мэг «возвращала ему веру в себя», но «после целого дня героических усилий нуждалась в отдохновении», то есть в любовниках.
Конечно, все это увлекательно, но подобная чушь поглотила большую часть процесса. Первая любовь Мэг, лейтенантик, а ныне капитан, назвал ее чистейшим созданием. Спорили, пил ли ее отец, врала ли она учителям, спал ли Адольф с натурщиками.
Мэг прозвали «Сарой Бернар суда присяжных». Да, она эффектно рыдала: «Я оплакиваю свою преступную жизнь, простите, господа присяжные. В тюрьме я раскаялась. Я была не той матерью, в которой нуждалась моя дочь. Сжальтесь надо мной, и пусть матери, которые слышат меня, знают, как я страдаю». Но суд был мелодрамой в меньшей степени, чем комедией абсурда. Мэг выступала в амплуа — но лишь в амплуа — «я у мамы дурочка»: «женская логика» была ее оружием.
«Зачем вы обвиняли невиновных?» — «Но разве это не долг полиции — проверять любую информацию?» — «Из-за вас Куйар провел в тюрьме пять дней!» — «Подумаешь, у нас, в Сен-Лазар, одна девушка месяц сидит за кражу курицы». — «Вы опознали Берлингхэма?» — «Не опознала, а сказала, что он похож на убийцу».
Судья возмутился словами Мэг «Все мы знаем, на что идет суД, чтобы вынудить к признанию». «Такого никогда не бывает, мадам». — «Да сплошь и рядом». — «Я не позволяю вам такие речи». — «Я знаю, о чем говорю, я была интимной подругой следователя».
Клоунада или скудоумие? По-моему, хитрая стратегия: обвинение не заметило, как Мэг перехватила контроль над процессом. Точно так же, находясь на свободе, она подчинила себе следствие, вынуждая метаться от одного ложного следа к другому. Да, она привела следствие в бешенство, но взбесившееся следствие плохо работает, не ищет убийцу, а воюет с неугомонной стервой.
Не пытаясь придать своим показаниям хоть какую-то логику, Мэг играла словами, дезорганизовывала и ставила суд в тупик, отрицала то, что говорила минутой ранее, заставляла тратить время на абсурдные препирательства. Она не путалась в показаниях, а запутывала. Когда зашла речь о драгоценностях, вдруг вспомнила о существовании их дубликатов. Обсуждение важнейшего эпизода увенчало ее очередное: «Сжальтесь!»
Запутались и свидетели: даже в таком незатейливом вопросе, как именно Мэг была связана и кто ее развязал. Кухарка, которой пристало ненавидеть Мэг, забыла все существенные детали, зато сообщила, что они с хозяйкой простили друг друга и расцеловались.
Окончательно Мэг добила суд, решившись наконец сказать всю правду об убийцах: знайте, это были огромные бородачи-левиты. Сказка про белого бычка. Вдобавок нашелся свидетель, видевший, как в 0.45 31 мая из дома Стенелей вышли четверо мужчин с большими сумками — хоть и безбородые, но в сопровождении рыжей девушки.
Суд так и не установил главное — зачем было Мэг убивать мужа и мать. Жалкая мамина рента не покрыла бы долги Адольфа. Ненависть к мужу? Смешно: ну как такого ненавидеть. Планировала ли Мэг новый брак? «Нет, то есть да, но не скоро». Эта версия развеялась, когда суд увидел ее последнего постоянного любовника: лысый, пятидесятилетний, с брюшком промышленник из Арденн.
14 ноября Мэг оправдали. Я думаю, она пошла ва-банк, провоцируя арест, чтобы лишить ею же дезориентированное следствие возможности и времени проработать обвинение. А дважды за одно преступление не судят.
Она, если и не участвовала в убийстве, то знала и покрывала убийц. Возможно, покрывала из страха. Популярна версия, что той ночью она вызвала богатого любовника, чтобы попросить у него в долг. Поняв, что в обмен на деньги он ничего не получит, тот взъярился. На шум прибежал муж. Мэг не потеряла самообладания и позвонила другому любовнику, на сей раз высокопоставленному, который помог ей с инсценировкой.
Кандидатуры на роль убийцы экзотичны. Русский «боярин». Член британской королевской семьи: забавно, что и Джеком Потрошителем многие считают некого Виндзора. Министр, вскоре сошедший с ума.
Мэг уехала в Англию, в 1917 году вышла замуж за барона Роберта Брука Кэмпбелла Скарлетт-Эбингера, влюбившегося в нее в ходе процесса, а в 1920-м овдовела. 18 июля 1954 года восьмидесятишестилетняя Мэг, прозванная Кровавой Вдовой и принятая в Букингемском дворце, умерла в уютном доме на морском курорте Сассекса.
Кухарка Мариэтт Вольф сделала небольшую карьеру в театре.
Здание Сената в Париже украшает бронзовая статуя обнаженной «Музы у источника», для которой маститому скульптору Жану Батисту Югу позировала Мэг. Политики верили, что, если погладить ее левую грудь, им улыбнется удача.
Но кому трагедия принесла удачу, так это тупику Ронсен. Скульптор Альфред Буше еще в 1900 году построил там тридцать ателье из материалов, оставшихся после строительства павильонов Всемирной выставки. Но в начале века их занимали забытые ныне персонажи. А потом — началось. Здесь обосновались гении модернизма Константин Бранкузи, Макс Эрнст, Ив Танги, Ники де Сен-Фаль. Счастлив бедный академист Адольф Стенель, что не увидел их работы.
P. S. Эдуард Молинаро снял телефильм «Кровавая Вдова» (1983).
Дом на улице Отей, в середине XIX века носивший номер 59, в 1871 году, вместе с хранившейся там уникальной коллекцией оружия, сожгли парижские коммунары. Не по прихоти разбойной души: дом считался символом деспотии. 10 января 1870 года около 14.00 его хозяин — князь Пьер Наполеон Бонапарт, кузен императора Наполеона III, — застрелил, как пишут в учебниках, прогрессивного журналиста Виктора Нуара. Выстрел — опять-таки, если довериться учебникам — стал последней каплей, переполнившей чашу народного терпения. Или, по элегантному выражению журналиста Жана Батиста Мильера на похоронах Нуара, «последним стаканом крови». Не в силах выносить произвол Бонапартов, французы отозвались на циничное убийство массовыми протестами. Дни монархии были сочтены. 19 июля император ввязался в войну с Германией, но, разгромленный при Седане, 2 сентября сдался в плен. 4 сентября революция смела монархию: с тех пор Франция — республика, за что потомки благодарят Нуара, а следовало бы — его убийцу.
Оппозиция так ловко придала убийству убедительный символический смысл, что детали стерлись из памяти. Но к политике убийство отношения, по большому счету, не имело. Убедиться в этом можно, проверив, кем был Нуар и какого черта он явился на улицу Отей. Будь он трижды прогрессивным журналистом и властителем дум, наверное, все же не для того, чтобы исполнить князю «Марсельезу».
Иван Салмон, взявший псевдоним Виктор Нуар, был очень юн: 27 июля ему исполнилось бы двадцать два. Возможно, и одаренный журналист (наверное, не случайно его удостоил своей дружбы «проклятый поэт» Огюст Вилье де Лиль-Адан), прославиться он не успел. Прогрессивным же считался, поскольку с недавних пор работал в республиканской газете Анри Рошфора «Марсельеза». Ученик часовщика, затем флорист, он приехал в Париж, вдохновленный столичными успехами старшего брата Луи, автора модных романов «Отрезатель голов», «Златовласый корсар» и «Сюркуф». До «Марсельезы» Виктор сменил несколько газет. Он, безусловно, был юношей романтического склада: собравшись к князю, оделся во все черное и попрощался с шестнадцатилетней Алисой д’Обе-нас — их свадьба намечалась через две недели.
Нуар чувствовал, что идет на заклание, пусть и не по своей воле. Похоже, что старшие коллеги подставили мальчишку, которому ни при каких обстоятельствах соваться к князю не следовало, отрядив его и Ульриха де Фонвьеля в качестве секундантов Паскаля Груссе, одного из редакторов «Марсельезы» и парижского корреспондента корсиканской газеты «Ла реванш», чтобы обговорить с Бонапартом детали предстоящей дуэли.
Дуэль — да, имела политическую подоплеку. «Ла реванш» опубликовала антибонапартистскую статью. В ответной статье 22 декабря 1869 года князь выразил надежду, что доблестные корсиканцы, следуя завету предков, «раскидают по полям кишки» обидчиков. Этих «трусливых иуд, предателей своей родины (Корсики. — М. Т.), которых в былые времена собственные родители утопили бы, засунув в мешки, в море», этих «улиток, ползающих по бронзе, чтобы измарать ее своей слизью». Слова князя вполне характеризуют степень социальной опасности, которую он представлял.
Даже бретера несколько вызовов за один день выведут из себя. А10 января, помимо Нуара, к князю направлялись еще и журналисты Мильер и Арну — секунданты Рошфора. Он ввязался в чужую, корсиканскую ссору — и не просто ввязался, а опубликовал нетерпимые для любого южанина слова: «Этот князь — не корсиканец» — не столько из принципа, сколько из-за бешеного, под стать княжескому, темперамента. Завзятый бретер, дравшийся с князем Мюратом, составил картель — дуэльный вызов Бонапарту — крайне провокационно. Ради такого случая он пренебрег категорическим и, наверное, уникальным в истории парламентаризма запретом драться на дуэлях, который его избиратели выставили условием голосования за него. 8 января князь, считавший корсиканских 320 журналистов слишком мелкими сошками, чтобы с ними драться, сообщил в письме Рошфору свой адрес: «Живу я не во дворце и не в замке. <…> Обещаю, что, когда Вы заявитесь, Вам не скажут, что меня нет дома». Но когда посланцы Рошфора подошли к особняку, на мостовой уже агонизировал Нуар, а зеваки кричали: «Не ходите туда! Там убивают!»: они благоразумно решили зайти как-нибудь в другой раз. Припозднись Нуар, он застал бы при последнем издыхании Мильера или Арну.
Пятидесятичетырехлетний князь слыл отморозком даже среди корсиканцев. В шестнадцать лет он был в числе повстанцев в итальянской области Эмилия-Романья и бежал из плена в Колумбию, где участвовал в гражданской войне в армии генерала Сантандера. Вернувшись в Италию, снова оказался в тюрьме: его заподозрили в том, что он террорист-карбонарий. Едва освободившись, Бонапарт оправдал эти подозрения, убив офицера карабинеров. Раненый, вновь попался, смертный приговор ему заменили на пятнадцать лет крепости, потом — на высылку. В Нью-Йорке он проломил ударом трости голову пьяному гуляке, защищая кузена Луи, тогда еще не императора. Охотясь на Корфу, уложил наповал двух албанских башибузуков. Мандата в революционном парламенте 1848 года лишился, подравшись с коллегой.
В Алжире храбро воевал в Иностранном легионе, но, привыкший повиноваться лишь своим импульсам, самовольно оставил его.