Расписываясь в журнале, я замечаю, как у меня дрожит рука. Вдоль по коридору я спешу к Фиби, которая уже поджидает меня у двери палаты. Ее палаты.
– Что ж, должна сказать, твое сообщение меня порядком удивило, – объявляет она на этот раз не в своей ироничной манере. Кажется, она искренне рада. – Но я не могла поверить до этой самой минуты. Ты в самом деле здесь!
– Это не повторится.
Меня тошнит, но сна нет ни в одном глазу благодаря адреналину, циркулирующему в моей крови. – Это разовая акция.
Я бросаю на Фиби свирепый взгляд, словно это она силком затащила меня сюда, а не я сама это предложила.
– Мне подождать снаружи? – интересуется Фиби. – Или предпочитаешь, чтобы я пошла с тобой?
– Ты можешь побыть где-то в другом месте? Тебе вообще не нужно было приходить. Я буду не в своей тарелке, если ты останешься торчать здесь. Мне необходимо уединение.
Мои пальцы яростно ощипывают кутикулу. Каждый раз, когда отрывается очередной лоскуток кожи, меня пронзает острая боль. Я не делала так с самого детства.
– Как угодно, – пожимает плечами Фиби. – Я подумала, что тебе может понадобиться поддержка. В таком случае схожу домой на часок.
– Кстати, где ты живешь? – спрашиваю я. На Фиби фирменное поло паба «Хэнд энд рэкет»[8]. Не могу представить Фиби работающей в баре, где нужно мириться с поведением опоек. Она для этого чересчур хороша. Но если Фиби здесь всего на пару месяцев, возможно, эта работа тоже временная.
– Не так уж далеко отсюда. – Фиби наклоняется и чмокает губами, почти что – но только почти – дотянувшись поцелуем до моей щеки. – Иди туда и убедись, что больше бояться нечего.
«Ей-то легко говорить», – проносится у меня в голове, пока я провожаю глазами Фиби. Дойдя до конца коридора, она улыбается медсестре, которая выбирается из-за своей стойки и выходит следом за моей старшей сестрой. Фиби не может расслабиться рядом со мной, зато с незнакомцами всегда на короткой ноге. Я чувствую укол зависти. Перед Фиби уже не стоит проблема сорокалетия. И она никогда не боялась, что это у нее в крови. В отличие от меня. Ее наша мать не пометила как потенциальную сумасшедшую. Я ощущаю крайнюю степень одиночества. Я напугана так же, как когда мне было пять, только теперь никто не держит меня за руку, пока я собираюсь с духом, чтобы увидеть маму.
Я делаю глубокий вдох. Мне уже не пять. Я успешная женщина, у меня чудесная семья, и я с этим справлюсь. Я хватаюсь за ручку двери, поворачиваю ее и вхожу в палату.
Жалюзи закрыты, в палате тепло, и горит неяркий свет. Аппарат возле кровати в ровном темпе издает глухое «у-у-уш», а затем щелчок.
Я перевожу взгляд на лежащее в кровати тело. Вот и она.
По подушке рассыпались волосы – у нее они до сих пор длинные, только теперь не темно-каштановые, а серо-стального цвета. На ввалившемся лице выделяются скулы. Глаза закрыты – наконец она может поспать. Поверх одеяла лежат руки-веточки, под бледной пергаментной кожей проступают яркие голубые вены. Кулаки ее сжаты – только так в этом хрупком остове, покрытом обвисшей кожей, и можно узнать мою мать. Где-то глубоко внутри она все еще пребывает в неистовстве.
Я удивительно спокойна, словно переступив через порог и очутившись в этом временном портале, все свои тревоги я смогла оставить снаружи, в реальном мире. Быть может, это все потому, что видеть эту дряхлую незнакомку для меня настолько сюрреалистично, что я попросту не воспринимаю, что это и впрямь она.
На прикроватном столике ваза – букет жизнерадостных цветов выглядит неуместно ярким на фоне стены цвета магнолии. На карточке, прикрепленной к букету, тоже цветы. «Поправляйся скорее!» – а внутри написано: «Дорогой мамочке с любовью от Фиби**».
Я оторопело смотрю на нарисованные поцелуйчики. Как она может? Я помню, как рисовала поцелуйчики на той открытке в тот самый день. Перед тем, как пойти в школу. Перед тем, как она…
Я хватаюсь за перила и начинаю подниматься, с трудом переставляя ноги, затекшие от долгого пребывания в тесноте. Очередная холодная вспышка молнии заставляет меня подпрыгнуть – мне всего пять, и я очень боюсь. Но коридор второго этажа пуст, хотя я слышу какой-то шум – странные звуки, которые я не могу распознать. Звуки слышны со стороны нашей с Фиби спальни.
– Мамочка? – тихонько зову я.
Я опускаю карточку. Моя рука дрожит. Я сама дрожу – не от страха, от ярости. Мамочка. Она была всем, чем мать быть не должна. Несмотря на то, что теперь от нее осталась лишь оболочка, которая сейчас лежит в этой кровати, я до сих пор ощущаю отголоски страха, который испытала той ночью.
Планшет с протоколом ее лечения висит над кроватью, и я наклоняюсь вперед, чтобы заглянуть в записи. Там полно медицинских терминов, которые я не понимаю, однако, переведя взгляд немного выше, я читаю:
Камера внутреннего наблюдения Хартвеллской лечебницы для душевнобольных зафиксировала нанесение пациенткой увечья самой себе 24.06. в 01.13. Пациентка была обнаружена в 02.00 во время дежурного обхода и без промедления доставлена в Центральную больницу Лидса.
Сдвинув брови, я смотрю на дату.
24.06 в 01.13.
Двадцать четвертое июня. Прошлая пятница. Значит, она сделала это в ночь с четверга на пятницу. Прошлый четверг. В тот день завершился судебный процесс в деле об опеке Стоквелл против Стоквелла. Моя первая бессонная ночь – я проснулась среди ночи и никак не могла заснуть. Я помню все это совершенно ясно. Помню, что у меня возникло паническое ощущение – в доме кто-то есть – и я посмотрела на часы.
Часы показывали 01.13.
Мое сердце принимается скакать вприпрыжку – я снова возвращаюсь к записям на планшете. 24.06 в 01.13. Я проснулась от ужаса как раз в те минуты, когда моя мать решила размозжить себе голову о зеркало.
Как это вообще возможно? Это совпадение – пытаюсь я уговорить сама себя. Однако ужас, который я испытала, проснувшись той ночью, свернулся кольцами где-то под ложечкой. Что со мной происходит?
Ее рука молниеносно вздымается с кровати, и ледяные пальцы смыкаются вокруг моего запястья. Я слышу собственный вопль – исполненный паники, едва слышный, полупридушенный звук, и, спотыкаясь, отскакиваю назад, все еще не веря в происходящее. Но она держит крепко – под ледяной кожей белеют костяшки пальцев, хотя в остальном ее тело остается мертвенно-бледным и неподвижным.
Нет, мамочка, нет! Воспоминания теснятся вокруг меня, и мне кажется, что сейчас она снова потащит меня в тот чулан под лестницей, сжимая, словно в тисках, а я буду кричать, умоляя ее не делать этого. В панике я уже не различаю, где мое прошлое, а где настоящее – так они смешались. Я сейчас потеряю сознание. Нет, мамочка, прошу тебя, нет!
Ее веки внезапно распахиваются. Белки под ними желтушные, налитые кровью. Ее взгляд отыскивает меня. Пытаясь освободиться, я слышу собственное свистящее дыхание. Мое лицо горит. На этот раз она точно утащит меня во тьму, в эту черную дыру, из которой не может выбраться сама. Я уже слышу, как мой крик набирает силу, но тут, так же внезапно, как схватили, ее пальцы отпускают мою руку. Рука ее безвольно падает вдоль тела, словно вовсе не шевелилась. Глаза снова закрываются.
Едва переводя дух, я вжимаюсь в кресло для посетителей. Аппарат, поддерживающий в ней жизнь, продолжает издавать шипение и щелчки. В недоумении я обвожу взглядом палату. Здесь никого нет. Я задираю голову – на потолке нет камер слежения. Никто ничего не видел. Потирая запястье, я все еще ощущаю холод ее пальцев. Она лежит так мирно, словно ничего не произошло. Может, так и есть? Может, это начало моего сумасшествия. Превращения в нее.
01.13. В тот миг, когда началась моя бессонница, она разбивала себе голову.
Я ошибалась. Она все еще пугает меня. Может быть, ее пальцы и отпустили меня, но сама она отказывается сделать это.
Когда через короткое время я, спотыкаясь, миную сестринский пост, за стойкой никого не оказывается. Я отчаянно нуждаюсь в глотке свежего воздуха и в том, чтобы поскорее убраться отсюда без всяких записей. Я спешу прочь из здания, по пути задевая женщину, идущую в противоположном направлении, и даже не замедляю шаг, чтобы принести извинения. До своей машины я успеваю добежать за считаные секунды до того, как ноги напрочь отказываются мне служить. Волна жара окутывает мое тело, и черные мушки начинают клубиться на периферии зрения. Я просто уверена, что сейчас отрублюсь. Включив кондиционер на полную мощность, я направляю струю воздуха в лицо и принимаюсь глубоко дышать. Холодный пот на моей коже постепенно высыхает.
Не стоило мне приходить. Нужно было остаться на работе. Из этого визита не могло выйти ничего хорошего. Я должна была это понимать. Жужжание в моих ушах затихает, и лишь тогда я обращаю внимание, что где-то в недрах моей сумочки звонит телефон. Он замолкает, а потом снова начинает звонить.
Выудив мобильник, я смотрю на дисплей. Это из школы. Хотят меня видеть. Разумеется. Я отключаюсь, подавляя дикое желание расплакаться. Усталость тяжким грузом повисает на каждой из моих косточек.
Рука и ракетка (англ.).