Я не сплю.
Я в чулане под лестницей, сижу спиной к стене, прижимая колени к подбородку. Здесь темно и затхло, от пыли першит в носу, а в голове бурлят воспоминания.
Нет, мамочка, нет!
Время отматывается назад, и я снова там, той ночью, в другом чулане, запертая собственной матерью. Ужасающая черная дыра готова поглотить меня, и это почти так же страшно, как звуки, которые доносятся до меня из-за двери. Она шагает, открывает заднюю дверь, закрывает ее, поднимается наверх, спускается. Шаги, шаги, шаги.
Была гроза, я помню. А теперь гроза – во мне.
Look, look, a candle, a book and a bell, I put them be- hind me.
Oh look, look, a candle, a book and a bell, there to re- mind me[12].
Песня слишком громко играет у меня в голове и мешает мне думать. Я так устала. Зачем я забралась сюда? Чего я хотела этим добиться? Мой палец – его неясный призрачный контур – тянется в сторону и упирается в дверцу. В тот последний день мы с Фиби вернулись из школы и застали ее в прихожей. Скрючившись, она циркулем выцарапывала что-то на внутренней стороне дверцы чулана, бормоча себе под нос. «Сто тринадцать, сто пятьдесят пять, двести восемнадцать, двести двадцать два». Пальцем я вывожу контуры цифр на гладкой древесине. 113155218222.
Look, look, a candle, a book and a bell, I put them be- hind me.
Почему это происходит со мной каждую ночь? Во рту пересохло от бесполезного снотворного. Я не стану принимать новую таблетку. Нет смысла. Меня от них тошнит, а отдыха все равно нет. Другое дело – Роберт. Напрочь потерян для мира после единственной пилюли «Найт-Найта».
Oh look, look, a candle, a book and a bell, there to re- mind me.
Я снова вывожу пальцем контуры невидимых цифр на деревянной дверце. Это успокаивает. Мне кажется, я провела здесь не несколько минут, а целую вечность. Хотя, быть может, так и есть. Быть может, со мной снова приключился один из тех провалов, когда я теряюсь во времени.
В 1.13 я проверила заднюю дверь. Щелк-щелк. Она, разумеется, была заперта. Я знала об этом еще прежде, чем проверить. Я помню, что закрывала ее. Но пока томительные минуты теснились вокруг моей кровати – моего личного поля битвы, я боролась с потребностью пойти и проверить еще раз. Но это было больше, чем потребность. Какой-то инстинкт. То, с чем невозможно бороться. Я сдалась.
В 1.55 я поднялась по лестнице и с колотящимся сердцем смотрела в окно, прижав ладони к стеклу.
А что сейчас? Сейчас я здесь. Вернулась в чулан под лестницей, такой же, как тот, в каком я сидела много лет назад, в другом доме. Только теперь я оказалась здесь по собственной воле.
Исполняется сорок. Превращаюсь в свою мать.
Ночью все кажется неправильным. В моей голове кусочки мозаики никак не встают на место. У этой мозаики нет ровных краев, за которые можно было бы уцепиться. Я думала, что меня отпустит, когда не станет матери, но все лишь усугубилось. Сегодня все кажется мне каким-то искаженным, мысли обрывочны, но звучат так громко! Они полны ужаса, тревоги и предчувствия беды. Как умерла моя мать? Я это сделала? Могу ли я сама себе доверять? При свете дня, разумеется, я ответила бы утвердительно, но сейчас, глухой ночью, такой уверенности у меня нет. Быть может, я – свой собственный ненадежный рассказчик?[13]
«Нет», – говорю себе я, быстро водя пальцем по древесине. Я измотана. Возможно, у меня действительно какое-то расстройство. Но я не убивала ее. Я не могла. Я бы знала, если бы сделала это.
Ты так в этом уверена? Голос матери шепчет мне на ухо. Ты без всякой причины прячешься в чулане под лестницей. Прошлое повторяется. Ты безумна, как и я. Как мать, так и дочь. Дурная кровь.
Дверца распахивается, и мой палец повисает в воздухе. Ухватив глоток воздуха, я зажимаю рот ладонями и пытаюсь казаться меньше, втискиваясь глубже в угол. Я так напугана, что в согнувшейся возле дверцы фигуре мне на мгновение чудится она.
Но сейчас – не тогда, и фигура – не моя мать, какой она была в ночь своего сорокалетия – с длинными, неопрятно и беспорядочно свисающими на лицо волосами, трясущая головой. Ах, вот ты где. Не ожидала меня там найти, хотя сама же заперла.
Фигура передо мной гораздо меньше ростом – больше похожа на меня в том возрасте.
– Мамочка?
Он спрашивает шепотом, но звук его голоса упорядочивает хаос в моей голове, словно холодный душ, и я снова становлюсь сама собой. Уилл. Это Уилл. Он глядит на меня тем самым взглядом, каким смотрел, когда я чересчур сильно сжала его, читая Паддингтона. Словно больше не может на меня положиться, больше не чувствует себя в безопасности рядом со мной. Это разбивает мне сердце.
Выбравшись наружу, я тут же догадываюсь, как он меня нашел. Кружка с холодным ромашковым чаем стоит на полу, у самой дверцы.
– Все хорошо. – Я целую его в лобик, прижав свои ледяные ладони к его горячему личику. – Не бойся. – Уилл смотрит мимо меня, в чулан. Я заставляю себя улыбнуться сыну. – Это мамочкино тайное убежище, только никому не говори.
Взгляд Уилла возвращается ко мне.
– Ты тоже можешь им пользоваться, если хочешь, – говорю я, садясь по-турецки на пол и усаживая Уилла к себе на колени. Его маленькое тельце такое теплое. Я обвиваю его руками, прижимая к себе, как делала, когда он был совсем малышом, счастливым и веселым мальчуганом. Вместе с Уиллом я принимаюсь раскачиваться взад-вперед. – Есть кое-что о секретах, что ты должен знать, – шепотом продолжаю я, стараясь изобразить воодушевление. – О них никому нельзя рассказывать. Даже папочке. Договорились? Оно должно быть только нашим – это убежище. Наше тайное место.
Уилл кивает, серьезно, словно старичок, и мне так хочется стряхнуть с него всю эту молчаливость, вернуть обратно моего забавного веселого малыша.
– У тебя все хорошо, обезьянка? – Я отодвигаю волосы с его лба. – Я так за тебя переживаю. Тебе тоже не спится? Тетя Фиби напугала тебя? – Он ничего не отвечает, молча облизывая губы. Уилл всегда так делает, когда о чем-то напряженно думает. – Ты поэтому нарисовал все эти рисунки? Она что-то тебе рассказывала?
Уилл закусывает нижнюю губу. Этот сигнал я тоже знаю – ему неловко. Уилл не знает, что сказать. Его тело напрягается, и он принимается щипать кожу вокруг ногтей, совсем как я.
– Ничего страшного, малыш. Просто мне нужно знать. Что ты такое рисовал? – Уилл выворачивается из моих объятий и, вскакивая на ноги, переворачивает кружку с остывшим ромашково-водочным чаем. – Уилл, постой!
Уже поставив ногу на ступеньку, он застывает, как вкопанный, держась одной рукой за перила, и смотрит на меня.
– Тебя, мамочка, – внезапно произносит он. – Это ты.
И тут же взбегает по лестнице, словно за ним гонится монстр.
Я.
Я уже наполовину встала, но теперь оседаю обратно на пол. Как он мог рисовать меня? Да, я захожу проверить его ночью. Но на этом все! Я просто хочу его уберечь. Уберечь от чего? Шепот матери снова слышен в моей голове. Они считают, ты убила меня. Ты и сама до конца не уверена, что это не ты, так ведь? Ты не помнишь, как записывала мои цифры себе на диктофон. Ты не помнишь, что было в больнице, после того, как я тебя схватила, до того самого момента, как ты убежала. Может, ты не помнишь и того, как пугала Уилла?
Потом я еще долго сижу на полу.
Смотри, смотри – свеча, книга и колокольчик… Я оставляю их за спиной. О, смотри, смотри – свеча, книга и колокольчик, они напоминают мне… (англ.)
Герой-повествователь, сообщающий заведомо недостоверную информацию. При этом происходит нарушение негласного договора между автором и читателем, согласно которому события должны описываться достоверно. Термин введеен Уэйном Бутом в книге «Риторика художественной литературы».