Я тихонько захожу в дом и, едва переступив порог, скидываю туфли. На столике в прихожей – стопка почты, в основном – счета, полагаю. Это может подождать. Из-под стопки конвертов выглядывает какая-то ксерокопия формата А4. Описание бара, в который Роберт хочет вложиться. Это тоже подождет. Он не может воспользоваться нашими сбережениями, не предоставив обе наши подписи, значит, вложить деньги без моего согласия тоже не сможет. А я не могу себе представить, чтобы я на это согласилась, учитывая, как обстоят дела.
Тихо ступая босыми ногами по деревянному полу, я захожу в кухню, чтобы тут же замереть как вкопанная. У барной стойки мой муж очень крепко обнимает мою сестру.
– Уютненько, – говорю я. Фиби вырывается и немедленно бросается обнимать меня – совсем не в ее стиле. Я вскрикиваю от боли.
– Прости за то, что я наговорила. Я была… не знаю… Я волновалась.
– Прости за пощечину, – неловко отвечаю я. – Это был отвратительный поступок.
Мне и правда жаль. Я слишком устала, чтобы чувствовать что-то помимо сожалений, а это и в самом деле был отвратительный поступок.
– Мне позвонил Роберт, – говорит Фиби. – Он переживал. Мы оба переживали.
Мы. Напрягшись, я отстраняюсь от нее. Это редкое сестринское объятие – не служило ли цели отвлечь мое внимание от них двоих?
– Где Хлоя? – спрашиваю я, и в кухне вновь меняется атмосфера. Двое взрослых, которым вроде как положено любить меня больше всех, сейчас испытывают дискомфорт, а мое собственное раздражение от их близости слишком очевидно.
– Наверху, спит, – выступает вперед Роберт. – Еще не отошла от шока после аварии.
Я достаю из холодильника одну из его бутылок пива, откупориваю и отпиваю большой глоток.
– Не волнуйтесь, с полицией разбирается Дарси. Он может доказать, что я этого не делала.
Будет ли Роберту неприятно от этих слов? Или он успел забыть о том времени, когда наши отношения дали такую трещину, что мы едва не разбежались в разные стороны? Обернувшись, я успеваю заметить, как они с Фиби переглядываются. От их вороватого вида у меня мурашки по коже. Значит, они успели обсудить потенциальную возможность моей вины и не разделяют уверенности Дарси в том, что я ни в чем не виновата.
– Я пойду. – Фиби сгребает в охапку свою сумочку. – Вам нужно отдохнуть.
Я ничего не отвечаю, а Роберт отправляется ее проводить. На кухонном столе вперемежку валяются листы бумаги и темперные краски и разложены на просушку экзерсисы Уилла. Искусство. Вот чем бы хотела заниматься Фиби. Может, если бы она научилась быть менее чопорной, в ее собственных работах было бы больше души. Я разглядываю рисунки. Лодка в море. Лучше, чем Уилл мог бы нарисовать со мной. Проведя так много времени вдали, Фиби явно вновь пытается пролезть в нашу семью.
– Вы с Фиби неплохо ладите.
Ожидая, пока таблетка обезболивающего подействует и прогонит все мои боли и недомогания, мы с Робертом пьем пиво у кухонного островка.
– Похоже на то, – соглашается он, ковыряя этикетку на своей бутылке. – Она нашла отличный подход к Уиллу. И переживает за тебя. – Он поднимает на меня взгляд. – И я тоже переживаю.
– Ну да, вы оба это все время повторяете.
– Поговори со мной, Эмма. Расскажи мне о своей матери. Почему эта история имеет на тебя такое влияние? Что с тобой тогда произошло?
Я сижу, уставившись на свою бутылку. Я собиралась рассказать ему о Хлое, но теперь уж это подождет до завтра. Ему нужны ответы, несмотря на то, что я устала, чувствую себя разбитой после аварии и вообще больше ни о чем не желаю разговаривать.
– Мне казалось, Фиби уже все рассказала тебе.
– Она сказала, что не может говорить за тебя.
– Великодушно. С полицией она скромничать не стала, хочется мне добавить.
– Я пытаюсь быть на одной волне с тобой, – с опаской произносит Роберт. – Может быть, если ты поговоришь со мной, тебе самой станет легче. Выпусти это из себя.
Я уже выпустила все на приеме у доктора Моррис, и облегчение оказалось весьма недолгим, так что в практической пользе этого разговора я сомневаюсь. Но если я так и буду продолжать отгораживаться от Роберта, то что бы дальше ни произошло в нашей семейной жизни, часть вины будет лежать и на мне.
Неимоверная усталость и события прошедшего дня настолько притупили мою чувствительность, что мои ладони больше не потеют, как в кабинете доктора Моррис. Меня подхватывает волна нового ощущения – что будет, то и будет. Я делаю глубокий вдох.
– Я знаю, что не похожа на нее, – начинаю я. – Она была больна. Все это в прошлом, и это совсем небольшой кусочек моей жизни, который с каждым годом становится все меньше и дальше. Я знаю все это, вот только чувствую я совершенно иначе. – На мгновение я умолкаю. Как объяснить ему, что было в моем раннем детстве?
– Странности были для нас нормой, даже если мы знали, что для всех прочих это не норма. Мы не виделись с друзьями после школы, потому что в их домах занавески на окнах всегда были раздвинуты, а у нас дома – всегда наглухо зашторены. – Я принимаюсь ощипывать пивную этикетку – кутикула на больших пальцах еще не зажила. – Фиби утверждает, что до этого случались такие дни, даже недели, когда мама выходила подышать, в доме сияла чистота, а сама она, исполненная любви, была всецело с нами. Обнимала нас и обещала, что все наладится. Я такого не помню. Иногда мне кажется, что Фиби все это придумала, что никаких хороших времен не было, но социальные службы, вероятно, обратили бы внимание, если бы мать нас забросила. Но с приближением ее сорокового дня рождения хорошие дни у нас прекратились. – У меня пересыхает в горле. – Она перестала спать. Постоянно бормотала себе под нос что-то непонятное нам.
Вызывая к жизни воспоминания, я отхлебываю еще глоток пива, которого остается уже на донышке. Эти цифры, которые она шептала снова и снова. Те же цифры, что теперь не выходят у меня из головы.
– Становилось хуже. Ей становилось хуже. В ее день рождения мы встали рано и смастерили для нее открытку из цветной бумаги, которую Фиби притащила из школы. На самом деле, открытку сделала Фиби, я только свое имя вписала внутри. – Сидя здесь, в своей красивой кухне, я до сих пор ощущаю тот затхлый воздух и чувствую коленями тот дешевый синтетический ковер. – Когда мы спустились вниз… держась за руки, Фиби впереди, со смесью страха и воодушевления… хотели ее порадовать… смотри, мамочка, видишь, мы любим тебя, пожалуйста, люби нас тоже… то обнаружили ее в кухне. В руках у нее был поддон с яйцами. Бог знает какой свежести. Она давила их, одно за другим.
Я вижу ее так ясно, словно это было вчера. Она стоит спиной к нам. Волосы грязные и нечесаные, висят в беспорядке. Рука вытянута в сторону.
Хрясь. Хрясь. Хрясь.
Тогда мы поняли – даже я – что с ней что-то не так. Фиби хотела подняться обратно наверх, а я – нет. Я так гордилась нашей открыткой, я хотела вручить ее маме. И я попыталась. Делаю шаг вперед, хотя Фиби пытается меня оттащить. Мое сердечко бьется очень быстро. «Мамочка?»
– Она крепко схватила меня, подтащила поближе и стала трясти. Мне было страшно. Она сказала, что я не даю ей спать по ночам. – Я бросаю взгляд на Роберта. Мне показалось, или на слове «трясти» его зрачки едва заметно сузились? Он что, вспомнил о том инциденте с Беном? – После школы, ну, когда… – Я запинаюсь. Насколько глубоким должно быть это вторжение в мое личное пространство? – Я помню тяжелые грозовые тучи, и как нас облепили маленькие мошки, пока мы шли домой вдоль реки. Фиби хотела пойти в дом маминой подруги, но мне хотелось домой. Я надеялась, что дома будет торт. И чай. Надеялась, что с ней все хорошо.
Я перевожу дыхание.
– Но вышло иначе. Оказалось, ей стало хуже. Она пила вино. И выцарапывала цифры на дверце чулана. Увидев нас, она схватила меня и заперла там. Я провела в чулане долгие часы. Весь день и начало ночи. Время тянулось бесконечно. А потом пришла гроза. Без сомнения, это была травма для Фиби. Но и для меня тоже.
Во рту совсем пересохло, и я начинаю жалеть о выпитом пиве и мысленно возмущаюсь настырностью Роберта.
– Когда она наконец отперла дверцу чулана, вовсю бушевала гроза. Я даже не уверена, что она собиралась меня выпустить. Она открыла дверь, заговорила со мной, потом снова ее прикрыла и куда-то ушла. На этот раз она не запирала меня. Я толкнула дверцу, и та открылась.
Мое сердце пускается в галоп. Сколько бы раз я ни пересказывала эту историю, это никогда не принесет мне избавления от того, что произошло той ночью.
– Пустая винная бутылка валялась на полу. Я услышала скрип ступенек. Мама поднималась наверх. Была глубокая ночь, нигде не горел свет. Задняя дверь была открыта. Я помню это, потому что, несмотря на то, что это было летом, холодный ветер с дождем врывался прямо в кухню. Я слышала стук капель по линолеуму. Мне хотелось выбежать в эту дверь и никогда не возвращаться. Просто бежать, и бежать, и бежать. Но я знала, что наверху – Фиби. И там же была наша мать. Я испугалась так, как не боялась никогда в жизни.
Я делаю паузу, не в силах подобрать слова. Я не рассказываю о том, как поднималась по лестнице. О доносившихся до меня странных звуках, которые заставляли трепетать сердечко в моей маленькой груди, пока я заставляла себя шаг за шагом идти по коридору.
– Я до сих пор вижу ее, – вырывается у меня. – Как она склонилась над кроватью Фиби и крепко прижимает подушку к ее лицу. Я была в замешательстве. Не понимала, что делает мама и почему. Лучше всего мне запомнились ноги Фиби. Они потом снились мне в кошмарах. Они барабанили по матрасу, загребали в воздухе, лягали пустоту. – Я делаю глубокий вдох и уже более твердым голосом уверенно двигаюсь к концу своего рассказа – с основными деталями покончено. – В общем, я не знаю, чем бы все закончилось, если бы она не подняла голову, не увидела в комнате меня и не потеряла сознание. Сначала говорили, что это был микроинсульт, однако объективного подтверждения тому медики не нашли. Что бы ни лопнуло у нее в голове, это не были вены или капилляры. Это была ее сущность. Ее рассудок, быть может. Мы с Фиби оставили ее лежать на полу и выбежали из дома. Соседи вызвали полицию, и на этом – все. Фиби никогда уже не стала прежней, и я тоже.
Подняв взгляд на Роберта, я вижу, что он ожидает большего.
– То, что мы попали в разные приемные семьи, все только усугубило, – продолжаю я. – У Фиби до сих пор есть пунктик по поводу того, что все семьи якобы желали взять меня, а не ее. Но это не так. Я была младше, только и всего. Вероятно, они считали, что со мной будет проще. Одна чудесная семья приходила познакомиться со мной, и я была так воодушевлена перспективой жить с ними – я была уверена, что они меня удочерят, что, кажется, тем самым настроила Фиби против себя. В тот момент никто не хотел ее брать. Но та первая семья передумала, и мы с Фиби оказались в одной лодке. Мы сменили по несколько приемных семей каждая, пока не стали достаточно взрослыми, чтобы заботиться о себе самостоятельно. Семьи, в которых жила я, были лучше тех, что достались ей, – здесь, я думаю, она права. Но и я не была такой злючкой, как Фиби. Я хотела быть любимой. В сущности, все это тебе и так известно. Об этом я не лгала.
Роберт сидит, не поднимая взгляда от своей бутылки.
– Получается, то, что ваша мать сделала с Фиби, было на рисунках Уилла, – произносит он наконец.
– Верно, – говорю я, поднимаясь на ноги. – Вот почему я думаю, что это Фиби ему чего-то наговорила. – Роберт собирается протестовать, но я обрубаю все на корню: – Намеренно она это сделала, или нет, но это была она, потому что я совершенно точно ничего подобного не делала.
Старушечьей шаркающей походкой я плетусь мимо Роберта – скрючившись, как она. Кажется, каждая клеточка моего тела вопит от боли и усталости. – Я собираюсь принять ванну. Утром мне нужно будет вызвать эвакуатор и разобраться с машиной. Ты сможешь принести мне чашку ромашкового чая?
Роберт отвечает мне кивком головы, и я жду, что за этим последует какая-то утешительная реплика, но он молчит. Вместо этого муж дарит мне вымученную улыбку, словно это у него сегодня выдался самый говенный в жизни день.
Пока ванна набирается, я решаю навестить Хлою. Постучавшись в дверь, я не получаю ответа и стучусь снова. Вновь не услышав ответа, я вхожу. Она в постели, лежит на боку, отвернувшись к стенке.
– Уходи, мам.
Она угрюмо нахохлилась – подросток, а вовсе не взрослая женщина. Я опускаюсь на краешек ее постели. Не желаю с ней бодаться. Я хочу о ней позаботиться. Выждав какое-то время в надежде, что она повернется ко мне лицом, я заговариваю, хоть этого и не происходит:
– Когда я встретила твоего отца, то была не намного старше тебя сейчас, ты знаешь. – Я кладу руку ей на плечо, и все тело Хлои напрягается от моего прикосновения, но я, не убирая руки, тихонько продолжаю: – Потом, разумеется, появилась ты, и мы стали семьей. Так что я понимаю любовь, Хлоя. И я не настолько стара, чтобы не помнить, какие сильные чувства испытываешь в юности. Когда все – в первый раз.
Вновь никакой реакции.
– Я хочу извиниться за все, что наговорила тебе в машине. Я не имела этого в виду. Я была застигнута врасплох, раздосадована, зла и очень переживала о тебе. Я уверена, что ты в самом деле любишь его. И он, должно быть, любит тебя. Почему нет? Ты красивая, яркая, добрая и полна удивительной энергии. Тебя очень легко полюбить.
Паркер Стоквелл потешался над тем, каким рассеянным стал в последнее время Джулиан – …довела его до синих шаров… ни о чем другом думать он не в состоянии… – так что вполне возможно, что Хлоя вскружила ему голову. Может быть, он даже сам верит в то, что любит ее – хотя даже мысль об этом снова заставляет вскипать мою кровь, а я должна сохранять спокойствие на благо своего ребенка. Я пытаюсь начать относиться к Хлое, как к молодой женщине, а не маленькой девочке, но это так непросто. Куда летит время?
– Но есть то, о чем ты, возможно, еще не успела подумать – на свете множество других мужчин, которых ты сможешь полюбить. Кого-то из них, возможно, ты полюбишь даже сильнее. Как ты представляешь себе будущее, Хло? Только честно? Даже если он оставит Мишель и будет с тобой? Между вами пропасть – разница в двадцать лет. Я знаю, ты скажешь, что возраст не имеет значения, но это не так. Ты захочешь чем-то заниматься. Захочешь приключений. Учиться в университете, зажигать на вечеринках – делать все, что делают молодые и свободные люди, пока их не подмяла под себя настоящая жизнь. А у Джулиана уже двое детей, так что он всегда будет привязан к Мишель – а вместе с ним и ты. Мачеха в восемнадцать. А еще – будут последствия. Боже мой, Хлоя, он ведь друг твоего отца. Будет такая грязь!
– Я сказала – уходи.
Хлоя произносит это ледяным тоном, но я надеюсь, что она хотя бы слушала меня. Она умная девочка и, даже сама того не желая, все равно станет обдумывать то, что я только что сказала.
– Я люблю тебя, Хлоя. Я всегда буду рядом, что бы ни случилось. – Я встаю на ноги. – Я пока ничего не сказала папе. Но скажу. И будет лучше, если к тому моменту вся эта история окажется в прошлом. Договорились? – Ответом мне служит такая тишина, что вполне можно подумать, что Хлоя крепко спит. Уже возле двери я оборачиваюсь. – И я не слетала с катушек, Хлоя. Я думала, ты собираешься открыть пассажирскую дверь. Я пыталась защитить тебя. Это моя работа. Я твоя мать. И я всегда буду защищать тебя.