Не знаю, что я ожидала увидеть в Хартвелле – наверное, какой-нибудь Бедлам из девятнадцатого века, но только не то светлое, современное здание, какое предстало моим глазам. Если бы не высокое проволочное ограждение, можно было бы запросто решить, что это школа. Голубые окна-иллюминаторы на фоне кремовых стен, несколько очень по-скандинавски решенных деревянных фрагментов облицовки фасада. Вся эстетика здания склоняет к умиротворению. Это ощущение не отпускает меня, когда, миновав главный вход, я оказываюсь в светлой приемной, украшенной живописными полотнами и керамическими изделиями – вероятнее всего, творениями рук здешних постояльцев – вперемежку с мотивационными плакатами.
– Здравствуйте.
Женщина в синей футболке-поло улыбается мне из-за сосновой конторки:
– Заранее приношу извинения. Утром у нас полетела вся система. Какие-то неполадки с сервером. Наладчики обещали приехать, но никого пока нет, так что вам придется какое-то время меня потерпеть – мы вынуждены вновь обратиться к бумаге и ручке. Чем я могу помочь?
– Я договаривалась о встрече с сестрой Дебби Вебстер.
– О, здесь тоже неувязочка, – с извиняющимся видом пожимает она плечами. – Мигрень. Она сообщила, что берет больничный. Правда, сделать отметку об этом я смогу только завтра, если эти звезды Интернета не явятся в ближайшее время.
Боже, надеюсь, я не зря проделала путь сюда.
– Вчера вечером сестра Вебстер написала мне, что я могу приехать. Мне необходимо поговорить с ней… о моей матери. Она проходила здесь лечение. Она только что скончалась. Патрисия Бурнетт.
Лицо женщины за стойкой смягчается, и на нем возникает теплая, сочувственная улыбка:
– О, Патрисия. Соболезную вашей утрате. Не могу поверить, что ее больше нет. Она всегда была частью Хартвелла. Нам будет ее не хватать.
Ее спокойный тон обескураживает меня. Я и подумать не могла, что кто-то станет описывать мою мать в подобных выражениях.
– Я почти не знала ее. Я была маленькой, когда… Есть здесь кто-то, с кем я могла бы поговорить о ней? Кто смог бы показать мне ее палату, или вроде того… Мне… Мне посоветовали закрыть для себя этот вопрос, и… – Мне безумно неловко, и я чувствую, как шея покрывается пятнами. – Я подумала, это может мне помочь.
– Само собой. Я уверена, что кто-то сможет вам здесь все показать. Особенно учитывая, что она пребывала в отделении с минимальным уровнем охраны, и…
– С минимальным? Разве не средним?
Сотрудница вежливо улыбается мне:
– Поначалу – да. Однако, учитывая, что уже в течение длительного времени Патрисия представляла опасность лишь для себя, а не для окружающих, десять лет назад ее перевели в корпус «Яблоня» с минимальной охраной.
Я еле сдерживаюсь, чтобы не огрызнуться, ведь насколько мне известно, Патрисия очень даже представляла опасность для окружающих, но вместо этого ухитряюсь выдавить из себя улыбку.
– В этом году ее несколько раз навещала моя сестра, – сообщаю я после того, как вежливая сотрудница вызывает медсестру, чтобы сопровождать меня. – Вы не знаете, не было ли других визитеров? Если кто-то приходил к моей матери, мне хотелось бы выразить им благодарность.
Я изо всех сил стараюсь быть похожей на скорбящую дочь, но выходит довольно забавно.
Оказавшись здесь, мне становится непросто осознать тот факт, что тут проходила жизнь моей матери – это место было ее домом последние тридцать пять лет. Даже если кто-то из здешнего персонала проработал здесь всю свою трудовую жизнь, моя мать все равно пробыла здесь дольше. Странная мысль. В этом месте заключался весь ее мир. Такие ограниченные горизонты. Что она думала, вспоминая о нас? Вспоминала ли она когда-нибудь нас? Кто-нибудь здесь интересовался тем, что с ней произошло? Появились ли у нее друзья? Было бы странно, если бы она прожила здесь все это время без единого посещения, пока не пришла Фиби. За сорок лет жизни сказать мне о ней особо нечего.
– Пока мы не можем пользоваться компьютерами, я не смогу вам ответить. – Сотрудница приемной выдергивает меня из размышлений. – Но я сделаю пометку, что нужно вам позвонить, когда все неполадки будут устранены. Уверена, что с вами в любом случае свяжется сестра Вебстер. Если вы заполните эту анкету, – она передает мне планшет и ручку, – я зарегистрирую вас как посетителя.
К тому моменту, как я справляюсь с формой, ко мне с приветствием уже устремляется крупная женщина по имени Джулия, чтобы отвести меня в корпус «Яблоня». Она проводит меня вдоль торца здания, попутно рассказывая обо всем оборудовании и удобствах. Указывая на уличную спортивную площадку, Джулия сообщает, что в Хартвелле есть полностью оборудованный спортивный зал и под крышей, но свежий воздух благотворно влияет на пациентов – здесь есть зона для пикников, прекрасные сады и площадки для всевозможных упражнений. Мне начинает казаться, что я на экскурсии в какой-нибудь школе-интернате и меня в любой момент могут позвать смотреть опыты в кабинете химии.
Лишь оказавшись в «Яблоне», я ощущаю, как холодеют кончики моих пальцев, а сердце принимается взволнованно стучать.
– Вы знали мою мать? – спрашиваю я Джулию, которая ведет меня в глубину здания.
– Ну разумеется. Все знают… знали Патрисию. Я устроилась сюда работать… бог мой… примерно восемь лет назад. Получить одобрение Патрисии было сродни тесту на профпригодность. Понравишься ей – вольешься в команду, так в то время говорила Дебби и оказалась права.
Я слегка приподнимаю бровь.
– Но разве моя мать не страдала кататонией? Как можно было утверждать, что кто-то понравился ей?
– Уж поверьте мне, даже самые замкнутые пациенты, какой время от времени становилась и ваша мать, знают способы показать, нравится им сестра или нет. От этого зависит, насколько просто будет их одеть или раздеть.
Время от времени становилась? Что это значит?
– У нее что, бывали периоды просветления?
Моя мать упала без сознания на моих глазах, когда мне было пять, и насколько мне было известно, с тех самых пор была совершенно лишена способности к общению. Поначалу медики решили, что у нее произошел инсульт – настолько все было плохо. И Фиби упоминала, что мама не разговаривала во время ее визитов.
– В некотором роде. У вашей матери было довольно нетипичное расстройство. Откровенно говоря, она не вписывалась в какие-то определенные рамки, да это и в принципе встречается редко. В какие-то периоды – достаточно долгие – она определенно была в полном сознании. Просто принимала решение не разговаривать. Но физически она была слаба – сказывалось длительное отсутствие активности. Так что в тех случаях, в последнее время – нечастых, когда она не пользовалась креслом-каталкой, а ходила, ей требовались ходунки.
Моя мать была активна? Разве она не находилась в состоянии, близком к смерти мозга? Прошлое переписывает себя прямо у меня на глазах, и от этой мысли начинает немного кружиться голова.
Наконец мы подходим к палате. Это палата моей матери. Поначалу, застыв у порога, я не могу заставить себя переступить его, но на кровати нет постельного белья, а на столе и в шкафах не видно никаких вещей.
– У нее было не много вещей, – говорит Джулия. – Только одежда и туалетные принадлежности. Раньше здесь было радио, но оно расстраивало Патрисию. Ей больше нравилась тишина, – мягко поясняет она.
Заглянув в ванную комнату, я замечаю, что над раковиной нет зеркала:
– Это случилось здесь? – В горле вдруг пересохло. Своим мысленным взором я представляю ее, яростно бьющуюся лбом о зеркало, только выглядит она так, как выглядела, когда я была маленькой, – налитые кровью глаза и грязные волосы.
– Да. – На лице Джулии боль и неловкость. – Мы все раздавлены произошедшим. Никаких признаков не было. В последнее время она стала тревожнее, но ничто не указывало на то, что Патрисия собиралась нанести себе вред. Знаете, она была такой мирной. Вы, конечно, можете представлять ее себе совсем иначе, что вполне естественно, учитывая ваше детство, но, несмотря на свое расстройство, Патрисия была мягкой. Ничего подобного она не совершала в течение двадцати лет.
– Она делала так раньше?
Все это кажется мне нереальным. Маленькие зарисовки из жизни моей матери потихоньку заполняют зияющую пустоту.
– Не так. Однажды она пыталась себя заколоть. Задолго до того, как я стала здесь работать. В сущности, в то время здесь действовал совершенно иной режим, а эти корпуса еще даже не были построены, но это было ужасно. До сих пор никто не может понять, где она смогла раздобыть тот кусок стекла. К счастью, сестры вовремя оказали ей помощь, да и рана оказалась неглубокой.
Я снова перевожу взгляд на голую стену, где прежде висело зеркало. Хоть я и далека от того, чтобы ощущать жалость, у меня возникает вопрос – до какой степени отчаяния нужно дойти, чтобы с такой силой размозжить себе голову о зеркало? И почему – спустя столько лет? Почему сейчас? По спине пробегает дрожь. Почему она сделала это ночью, в один час тринадцать минут? И почему в тот миг я проснулась, охваченная смятением и ужасом?
– Пойдемте, я покажу вам зону арт-терапии. Патрисия проводила там много времени. Мне кажется, это ее успокаивало.
Я рада покинуть эту опустевшую палату. Не хочу представлять себе ее лежащей на этом матрасе ночь за ночью, все эти годы. Я всегда считала, что она была совершенно потеряна для мира и ее просто мыли и переворачивали, но теперь для меня очевидно – все было не так. Фиби мне об этом не рассказывала. Она ведь побывала здесь несколько раз. Наша мать волновалась во время этих визитов? Почему Фиби ничего не сказала? А я хотела бы знать? Вероятнее всего, нет, если начистоту. Но все, что раньше казалось мне непреложным, теперь придется пересмотреть. Почва у меня под ногами вдруг становится зыбкой.
Когда мы входим в обширное помещение, в котором проходит занятие по арт-терапии, я впервые вижу пациентов. Восемь или десять женщин разных возрастов сконцентрированы на своей работе. Негромко играет какая-то ненавязчивая поп-музыка. К нам с улыбкой оборачивается женщина с длинными седыми волосами, закрученными в узел, на шее которой висят объемные бусы и лента с бейджем. Даже без бейджа сомнений в том, что она и есть арт-терапевт, у меня бы не возникло.
– Патрисии здесь нравилось, – говорит Джулия. – Честно говоря, здесь нравится всем. Это самое спокойное место во всем корпусе.
В помещение заглядывает другая медсестра:
– Джулия? Можно тебя на два слова? У меня трудности в шестой палате. На секундочку.
Джулия виновато смотрит на меня.
– Вы можете пока взглянуть на работы. Некоторые из них довольно впечатляют.
Когда она уходит, я, испытывая неловкость, принимаюсь разглядывать помещение, гадая, где она могла сидеть, рисовала ли что-то, пыталась ли нарисовать своих детей. Я вспоминаю рисунки Уилла на стенах. Неужели он тоже обречен познакомиться с призраками той ночи? Фиби в самом деле рассказала ему? Или он подслушал? Я искоса поглядываю на женщин, занятых творческим процессом. У каждой из них свои сложности. Все они травмированы. Я похожа на них? Эти маленькие временные провалы. Чем я заполняю их? Стою, склонившись над кроватью своего ребенка? Неужели мне суждено повторить ошибки прошлого? Мой день рождения совсем близко. Я измотана. У меня что, случится короткое замыкание? Как у нее?
– А раньше приходила другая.
Голос заставляет меня вздрогнуть. Возле меня откуда ни возьмись возникает женщина с обвисшей кожей лица и тяжелыми мешками под глазами, темные волосы ее уже тронуты проседью стального оттенка. Она непрестанно переминается с ноги на ногу, и вокруг нее прямо-таки клубится энергия. Тревожное расстройство? Возможно. На пальцах незнакомки засохла краска, а на голубом свитшоте застыла белая клякса. Никакого бейджа. Значит, одна из пациенток. Одна из товарищей моей матери.
– Простите? – обращаюсь я к ней.
– Дочери Пэт. – Незнакомка отыскивает взглядом мои глаза. – Ты больше на нее похожа, чем другая. У тебя ее глаза. Я Сандра. – Она улыбается. Зубы у Сандры на удивление хорошие. Быть может, она моложе, чем кажется? – Та, другая, была непохожа.
Джулия еще не вернулась, а медсестру и арт-терапевта наше общение явно ни капли не тревожит, поэтому и я не вижу поводов для волнения. Все эти годы я считала, что моя мать содержится в учреждении для уголовников-психопатов, поэтому мне сейчас сложно свыкнуться с мыслью, что эти люди, в сущности, просто больны.
– Моя сестра, Фиби? Верно, мы совсем не похожи.
Лицо Сандры омрачается, но затем она снова поднимает на меня взгляд.
– Хотите посмотреть мои рисунки?
– С удовольствием.
Сандра расположилась одна в углу комнаты, в отдалении от остальной группы.
– Мы всегда оставляли местечко для Пэт возле меня. Иногда я называла ее Пэтси. Как героиню «Красиво жить не запретишь». Мне нравится этот сериал. Пэтси обычно наблюдала за тем, как я рисую. Даже тогда, когда была не здесь, – Сандра стучит себя по лбу, – где бы она ни была. Где-то, черт возьми, она точно была, но только не здесь. Мне кажется, здесь ей не нравилось. У нее становилось странное лицо. Зажатое, понимаешь? Я всегда радовалась, когда она возвращалась.
Я отлично знаю, о чем она говорит. Я помню это «зажатое» выражение лица, когда мама смотрела куда-то в пространство. Это выражение было на ее лице и той ночью – Ах, вот ты где – когда она открыла дверцу чулана.
– Смотри. – Сандра извлекает несколько своих работ из шкафа. Они написаны на досках – совсем не похожи на волнистые листы бумаги, покрытые темперой, которые Уилл приносит домой из школы. Рассмотрев работы Сандры, я остаюсь под впечатлением. Они и в самом деле очень хороши. Яркие цветы и абстрактные бабочки. – Люблю лето, – поясняет она. – Если бы всегда было лето, у меня с головой все было бы в порядке. Понимаешь, о чем я?
– Думаю, да, – отзываюсь я. – Моя мать, наверное, никогда не рисовала?
– Не совсем. – Сандра украдкой бросает на меня взгляд. – Я не стала показывать это той, другой. Как ты говоришь ее зовут? Фиби? Мне она не понравилась. Но тебе, Эмма, я покажу.
– Благодарю. – Внезапно замявшись, я сдвигаю брови. – Откуда вы знаете, как меня зовут?
Я более чем уверена, что Джулия не произносила моего имени. По крайней мере, здесь.
– Та, другая – Фиби… – объясняет Сандра, копаясь в шкафчике, – она была с хитрецой. Только вот ей было невдомек, что я умею читать по губам.
– Простите, я не совсем понимаю.
Какое отношение подобный навык может иметь к Фиби?
– Когда я была маленькой, кое-что случилось. Я об этом не рассказываю. – Сандра внезапно принимается дергать себя за волосы и, вытянув из прически несколько прядей, воровато оглядывается через плечо, словно только и ждет, что ее поймают. Никто не смотрит на нас. – Но я научилась читать по губам. Пришлось.
– Вы можете мне об этом не рассказывать, если не хотите. Но что вы имели в виду, когда сказали, что Фиби была с хитрецой?
– Много улыбалась, когда приходила сюда. Никогда не доверяю тем, кто здесь много улыбается. Это ж тебе, на хер, не Центр Паркс[18]. – Это сравнение заставляет меня рассмеяться, и Сандра тоже ухмыляется, но потом по ее лицу снова пробегает тень. – Она сидела там, держа Пэт за руку, и создавала видимость очень спокойной и заботливой дочери. Но я за ней наблюдала. На первый взгляд, твоя Фиби просто болтала, рассказывала о своей жизни за забором – Пэт никогда бы не смогла этого осознать, да и дела до всего этого ей не было, она, может, даже не соображала, кем ей приходилась твоя сестра. Не похоже, чтобы ваши имена часто мелькали в журнале посетителей… – Сандра выжидательно смотрит на меня, словно я должна сказать что-то в свою защиту, но с ее замечанием трудно спорить. – … и не похоже, что рассудком она всегда пребывала здесь, – заканчивает она фразу. – Так или иначе, твоя Фиби улыбалась и держала Пэт за руку, а все медсестры решили, что прямо из костлявой задницы твоей сестры воссияло солнце – все потому, что она простила бедную старую женщину и приехала повидать ее. Только она все время говорила очень тихо, а я читала по губам, что она говорит. «Сука. Хоть бы ты сдохла. Никогда не прощу тебя. Ненавижу» – это еще цветочки. Были слова и похуже. Жестокие. Свирепые.
Я остолбенела, уставившись на Сандру.
– Фиби? Она говорила такое?
Сандра отвечает кивком головы.
– Я рада, что она больше не приезжает. Ей повезло, что у нас здесь вся утварь из пластика, потому что я бы точно воткнула ей вилку куда-нибудь, если бы еще хоть раз увидела.
– Вы кому-нибудь рассказывали?
Сандра смотрит на меня с таким выражением, словно это меня нужно здесь закрыть за подобное предположение, а затем выуживает из своего шкафчика листок бумаги. Он вложен в свернутый рулоном рисунок. Спрятан.
– Это не картинка. Вот почему я никому не сказала. Не думаю, что она хотела, чтобы кто-то увидел это. Я даже не заметила, когда она это сделала. Однажды этот листок просто остался лежать здесь, после того как здесь побывала Пэт, а потом отъехала на своем кресле смотреть в окно.
Сандра вручает мне листок, и я с заходящимся сердцем его разворачиваю. Дыхание перехватывает. Почерк – жалкие каракули, но там – мое имя, написанное много раз, снова и снова, тонкими дрожащими буквами покрыта вся страница. Кое-где «Эммы» написаны поверх других, какие-то «Эммы» вычеркнуты.
Эмма. Эмма. Эмма.
– Вот так я и узнала твое имя, – пожимает плечами Сандра. – Решила, что это должна быть ты.
– Когда она это написала? – не отрывая взгляда от листка, спрашиваю я. Мое имя. Эмма. Последнее, что я слышала от матери.
Пару секунд Сандра ничего не отвечает, задумчиво покусывая нижнюю губу.
– В тот день, когда она размозжила себе голову. Должно быть, думала о тебе.
Мне снова кажется, что мир перевернулся и начинает кружиться голова.
– Прошу прощения за задержку, – с улыбкой возникает рядом со мной Джулия. – О, вижу, Сандра составила вам компанию? Она очень любит заботиться, чтобы все чувствовали себя комфортно. Так, что у нас на очереди? Могу показать вам…
– Откровенно говоря, мне уже пора собираться назад, – сообщаю я, крепко сжимая во влажной ладони свернутый в трубочку листок. Сандра не требует его вернуть, а и я не знаю, хочу ли оставить его себе или, наоборот, выкинуть как можно дальше, но буквально не могу разлепить пальцы. – Все это слишком… ошеломительно.
Это не ложь. Я ошеломлена.
– Конечно. Могу себе представить. Я провожу вас.
Я бросаю взгляд на Сандру. Руки у меня снова дрожат.
– Большое вам спасибо. У вас настоящий талант. Это прекрасно. Я бы с удовольствием приобрела вашу работу.
Лицо Сандры озаряет искренняя улыбка, и она возвращается к своему столу, а мне остается лишь следовать за суетливой Джулией по коридору. Мое лицо горит, а голова кружится. Снаружи дует ветерок, и, хватая ртом свежий воздух, я сразу чувствую облегчение оттого, что мне не нужно больше дышать тем воздухом. Джулия немногословна. Быть может, Фиби с ее холодными выверенными манерами пришлась им более по душе, чем я со своей очевидной неловкостью.
По крайней мере, она побывала здесь прежде, чем мать умерла. И ей уж точно было что прощать.
Сenter Parcs – компания, управляющая рекреационными парками в Британии. Парки Center Parcs представляют собой аналог российских баз отдыха, куда можно приехать в краткосрочный отпуск.