Телефонный звонок заставляет меня прийти в себя. На часах половина одиннадцатого утра. Ночь закончилась, и наступило самое настоящее утро. Сорок. Мне сорок.
Большой день.
Первым делом я понимаю, что замерзла. Мокрая одежда прилипла к коже. Я все еще стою на маленьком пятачке у изножья кровати. Ноги едва не подламываются подо мной, когда я пытаюсь сделать шаг, – до такой степени они онемели и затекли. Я слышу, как шумит вода в душе, и спешу туда, чтобы закрыть кран. Вода оказывается ледяной. Я не помню, как заходила в душ, помню только, что намокла.
Телефон снова звонит. Мишель. Я не беру трубку. Вполне могу обойтись без ее тирад – можно подумать, я виновата в том, что ее муж спит со всеми подряд. А если она и не собирается скандалить, то сил на то, чтобы выслушивать ее стенания, у меня все равно нет. Пусть общается с Робертом. В конце концов, это он ее друг. У меня достаточно дерьма для разгребания.
Мой взгляд случайно падает на зеркало, висящее за подносом с чайными принадлежностями. Розовой помадой на нем в три ряда намалеваны числа. 222113155218222. Я смутно помню, как писала их. Вспышка в моей памяти – отражение в зеркале, волосы свисают на лицо, я бормочу себе под нос, выводя какие-то каракули. Я вполне могла бы сойти за собственную мать. Я оглядываюсь на несмятую постель. Единственная вещь, которую здесь потревожили, – подушка, лежащая на полу.
На глаза наворачиваются слезы. Я плачу, стаскивая мокрую одежду, и продолжаю плакать, стоя под горячим душем. Я пытаюсь согреться, но все мое тело дрожит и трясется. Обрывочные воспоминания о минувшей ночи возникают у меня в голове. Вот я брожу по комнате взад-вперед. Пою. Look, look – a candle, a book and a bell… Стою у окна, уставившись в ночь. Это и я и не я.
Теперь истина мне ясна. С ними все в порядке, проблемы у меня. Я – кукушонок в чужом гнезде. Это я – угроза для моей собственной семьи. Что я сделаю с ними сегодня ночью? На что я способна в эти выпадающие моменты? То же самое чувствовала моя мать? Тот же ужас?
«Я просто хочу спать», – снова и снова шепчу я.
Наконец поток моих слез иссякает. Я знаю, что нужно сделать. Я поеду к Фиби. Сяду рядом и буду держать ее за руку до тех пор, пока она не очнется. Пожалуйста, очнись, Фиби. Потом я попрошу у нее прощения и скажу, что люблю ее. Расскажу ей, как ценю то, что в детстве благодаря старшей сестре я чувствовала себя в безопасности. Признаюсь ей, как сожалею о том, что мы так запутались. А потом поеду в ближайшую частную психиатрическую клинику, вручу им свою кредитку и попрошу запереть меня – ради моей собственной безопасности и безопасности всех окружающих.
Приняв решение, я успокаиваюсь. Я – не моя мать, у меня есть преимущество. Я знаю, что она сделала, и не повторю ошибок прошлого. Я одеваюсь, автоматически выполняя необходимые действия, – только что обретенный дзен никак не помогает справиться с сокрушительной усталостью.
Моя семья может подождать, пока мне станет легче. Сегодня я не стану даже пытаться связаться с ними. Ни к чему хорошему это не приведет. Пока мои дети в безопасности, все прочее не имеет ни малейшего значения. Мне нужно пережить грядущую ночь. Переждать в безопасности. Взаперти.
На смартфоне – два поздравления с днем рождения. Одно – от Дарси, другое – от Розмари. Я не отвечаю ни на одно. Мне сейчас не до других людей. Едва хватает сил на саму себя.
Зеркало я отмыть даже не пытаюсь, вместо этого, прижав чашкой, оставляю на столике двадцатифунтовую банкноту – для того, кто занимается здесь уборкой комнат.
Все прочее выглядит не так уж плохо. Пол в ванной весь мокрый – ночью я не задернула занавеску в душе. Свою промокшую одежду я затолкала в мусорку, так что на стойке наверняка будет много разговоров о странной женщине, которая ночевала в шестнадцатом номере. Однако при такой ценовой политике и близости к вокзалу они явно видали постояльцев и похуже. Что ж, по крайней мере моего имени они не знают.
В больнице тихо, но в палате, где на своей кровати неподвижно лежит Фиби, тишина царит почти могильная. Несколько дней назад моя мать, лежа на своей больничной кровати, схватила меня за руку, а теперь я сижу здесь и сама держусь за руку Фиби так, словно она со своей перебинтованной головой и переломанным телом может стать для меня хоть каким-то якорем. Однако едва прикрыв веки, я снова вижу подушку в своих руках. И эта подушка опускается на лицо Уилла.
– Что со мной такое, Фиби? – шепчу я. – Я ничего не могу удержать в своей голове.
Она не отвечает, и я снова принимаюсь тихонько напевать. Я знаю слова, не знаю только, откуда. В горле пересохло. Должно быть, мое пение длится уже несколько часов.
Look, look, a candle, a book and a bell, there to re- mind me…[24]
Возле кровати стоит чашка чая, которую какое-то время назад принесла мне медсестра. Чай давно остыл. Не думаю, что эта чашка – первая. Здесь тоже обо мне беспокоятся. Я сижу часами без всякого движения. Моя ладонь занемела, но я страшусь выпустить руку сестры. Страшусь того, что могу потеряться и не найти дороги назад. Я не хочу навредить своим родным, но мои пальцы явственно ощущают хлопок наволочки, и в сердце поднимается холодная ярость. Если я перестану концентрироваться, все, что есть безумного в моей голове, может стать реальным.
Может, выпрыгнуть из окна где-нибудь поблизости? Переломать себе все кости. Уберечь семью. Покончить с этим.
Снаружи темнеет. Приближается ночь. Ночь моего сорокового дня рождения.
Помоги мне, Фиби. Становится поздно, и мне страшно.
Она остается безмолвной – израненная спящая красавица. Я перехватываю ее ладонь поудобнее и позволяю волнам времени себя захлестнуть. Чему быть, того не миновать. Песня составляет мне компанию. Часы летят. Я снова уплываю.
– Эмма?
Мои глаза тут же открываются. С минуту я не могу понять, где нахожусь. Я спала? Или выпала из реальности? Я все еще сжимаю ладонь Фиби в своей, но теперь чувствую, как она еле заметно пытается сжать мою руку в ответ. Я бросаю взгляд на часы. Уже за полночь. В голове звенит. Трещины в моем рассудке расширяются, призывая меня вновь погрузиться в забытье, но я усилием воли фокусирую внимание на сестре. Она очнулась. Это не игры моего сознания. Это на самом деле.
– Фиби? – Склонившись к ней, я чувствую, как мои глаза в мгновение ока наполняются слезами. – Фиби, боже мой. – Глаза ее открыты, но затуманены – она все еще одурманена обезболивающими и, вне всяких сомнений, сильной болью. Фиби осторожно сглатывает слюну. – Тебе чего-нибудь принести? Воды? Или позвать сестру?
В этот радостный миг мне хочется ликовать. Она очнулась, она здесь. Она может говорить. Может думать. Хочется верить, это означает, что непоправимых повреждений у нее нет.
Фиби практически неразличимо качает головой.
– Я видела тебя, – шепотом выговаривает она, и сердце у меня уходит в пятки, пока Фиби переводит дух, чтобы снова заговорить. Это была я? Это сделала я? – Ты шла по улице вдалеке, я видела, как ты идешь, а потом меня кто-то толкнул. Ты была там или мне это привиделось?
Я едва удерживаюсь, чтобы не расхохотаться от облегчения. Я не толкала ее. Это была не я. Я двигаю свое кресло ближе к ее постели. Хочу быть к ней как можно ближе. Моя дорогая старшая сестра, державшая меня за руку, когда мы убегали под дождем, ища спасения.
– Я там была, – отвечаю я, целуя ее ладонь. – Хотела попросить у тебя прощения. – Это ложь, но если она поможет исправить прошлое – так тому и быть. – Прости, что обвинила тебя во всех этих ужасных вещах. Я не знаю, что со мной творится, Фиби.
От слез я хлюпаю носом, и Фиби еще раз слабо пожимает мою ладонь.
– С тобой все в порядке, Эмма. – Фиби хрипит, с трудом выговаривая слова. – Кое-что ведь было правдой. Я говорила ужасные вещи нашей матери. Не могла удержаться. Я до сих пор очень злюсь на себя за это. Я ведь не могла подумать, что она… – Лицо ее искажается от нахлынувших эмоций. Это так не похоже на Фиби! Мне хочется схватить ее в охапку и крепко обнять. – Ты не виновата. Ни в чем не виновата. Такое случается. Ты не могла знать, что она сделает.
– Я не убивала ее.
– Знаю. Я тоже.
Фиби снова закрывает глаза, словно мои слова принесли ей успокоение, и я вижу, как она проваливается обратно в забытье. Меня здесь уже не будет, когда она очнется. Сейчас я разыщу медсестру и сразу же отправлюсь в клинику Бэйсайд Резиденшиал, вручу им свою кредитку и попрошу меня запереть. С днем рождения меня.
Я уже собираюсь аккуратно высвободить свою руку, как вдруг Фиби снова заговаривает тихим и сонным голосом, едва приоткрыв глаза:
– Ты пела мамину песню. Ту самую. Так ведь? Или мне приснилось?
Я замираю.
– Мамину песню?
Фиби издает вздох. Сон изо всех сил тянет ее обратно.
– Ммм, да. Она весь вечер пела ее, перед тем, как… Ты сидела в чулане, там, наверное, было не слышно.
– Что это за песня? – Я чувствую, что сердце готово выскочить у меня из груди. – Можешь вспомнить?
На мгновение устанавливается тишина, и я уже думаю, что Фиби вновь провалилась в лекарственный сон, но затем она очень тихо начинает напевать мелодию, шепотом проговаривая так хорошо знакомые мне слова:
– Look, look, a candle, a book and a bell, I put them behind me. Look, look, a candle, a book and a bell, there to remind me…[25]
Фиби, наполовину вынырнув из дурмана, издает смешок:
– Когда я услышала ее, я решила, что сейчас – это тогда и это мама рядом со мной. Только хорошая.
Сказав это, она снова отключается, оставляя меня наедине с собой. Голова у меня идет кругом.
Смотри, смотри – свеча, книга и колокольчик, они напоминают мне… (англ.)
Смотри, смотри – свеча, книга и колокольчик… Я оставляю их за спиной. Смотри, смотри – свеча, книга и колокольчик, они напоминают мне… (англ.)