Как и многие бои с басмачами, бой под Янги-Наукатом не окончился. Он даже не развернулся. Мадамин-бек, располагая несравненно большими, чем мы, силами, уклонился от схватки и, выставляя легкие заградительные отряды, ушел из селения. Не задержались его банды и в Иски-Наукате. Силы бека поспешно двигались в сторону Кичик-Алая на Гульчу, где гнездились со своими шайками плохо подчинявшиеся Мадамину курбаши. Но другого пути не было.
Наша бригада ворвалась в Янги-Наукат вслед за противником. Последние пули были посланы в спины скачущих басмачей, и, возможно, часть из них достигла цели. Но прозвучал приказ — остановиться. И сразу мы почувствовали смертельную усталость. Все, что скопилось за долгий путь, за дни изнурительной борьбы с холодом и ветром, все навалилось сейчас на нас. Мы не слезали, мы падали с лошадей. Только сон и тепло могли вернуть силы. И это поняло командование. О преследовании Мадамин-бека нельзя было и помышлять. К тому же метель еще усилилась. Небо будто пало на землю, придавило ее, засыпало снегом, исхлестало ветром. Кишлак утонул в сугробах, застыл в леденящей стуже.
Привели пленных басмачей. К моему удивлению, среди них оказался русский мальчонка лет двенадцати, худенький, щуплый, в ватном халате, в киргизском малахае на голове, в огромных сапогах не по росту, бледный.
Миша Спиридонов, отчаянный рубака, командир 1-го взвода 4-го эскадрона, рассказывает: «Погнался я за одним басмачом, уходит на коне в гору, вот-вот настигну, снег, туман, только вдруг обернулся мой басмач, плачет — «дяденька, не убивай меня…»
Этого мальчика мы через некоторое время поместили в детдом в Коканде.
Мадамин-бек, ожидая погони, шел не останавливаясь, не щадя коней. Немало басмачей, страшась метели и будущего, которое становилось все грознее и безнадежнее, покидало в дороге своего главаря.
Сам бек не тешил себя иллюзиями. Он уже видел недолгую тропу, ведущую к концу. Банда его была по-прежнему многочисленна, он сберег большинство отрядов, избегал крупных боев. Но она не способна была устоять перед натиском сконцентрированных против него сил, и Мадамин-бек покинул Янги-Наукат, как до этого вынужден был оставить Кара-Тере. И задержится ли в Гульче? Что ждет его там?
Из всех руководителей басмаческого движения Мадамин-бек был наиболее дальновидный. Об этом свидетельствуют документы и поступки бека. Он хорошо представлял себе обстановку в Туркестане, и не только в Туркестане. Силы реакции, которой он служил оружием, олицетворяли собой все прошлое, вступившее в борьбу с Советской властью. Силы эти иссякали по мере нарастания мощи нового строя. Народ, сбитый с толку контрреволюционной пропагандой националистов и духовенства, первое время прислушивался к лозунгам, выброшенным басмачами. Какая-то часть его даже поддерживала курбашей и шла за ними. Но обман не мог продолжаться бесконечно. Идеи революции все больше и больше проникали в гущу народную, и там, где удавалось посеять семена нового, они произрастали буйно, давали чудесные всходы.
Почему лишь семена? Почему так скромно? Да потому, что с первых дней революции почти вся Ферганская долина была объята пламенем гражданской войны, и за пределами городов, в гуще сельского населения, гнездились басмаческие банды. Глашатаи нового с трудом доходили до кишлаков и с еще большим трудом произносили слова правды среди народа. Басмаческая пуля летела в спину смельчака. А если он не умирал сразу, в первый день своего появления в кишлаке, то его настигал нож в сумраке ночи. Наиболее упрямых и живучих сжигала на костре налетевшая по сигналу байских прихвостней банда одного из курбашей.
Слово революции действительно пробивалось в народ сквозь огонь и кровь. Но оно пробивалось.
Народ не только приветствовал части Красной Армии, освобождавшие кишлаки от басмачей. Дехкане шли в партизанские отряды, создавали свои, возникавшие стихийно, вооруженные группы, получившие своеобразное название «красных палочников». Название это было символическим. Не одними палками вооружались кишлачники. В руках у них оказывались старинные охотничьи ружья «мултуки», пики, сабли. Но иногда приходилось брать и обыкновенную дубину и обороняться от врага. «Красные палочники» были незаменимыми разведчиками и проводниками советских войск, боровшихся против басмаческих банд. Это они указывали тайные тропы врага, называли места стоянок курбашей, разоблачали басмаческих шпионов.
К тому времени, когда Мадамин-бек, не приняв боя, уходил из Янги-НаукаТа, против него выступали уже и национальные части. В нашей бригаде находился отряд Мулла-Умира в двадцать пять человек. Да и почти в каждом эскадроне были узбеки и таджики. Часть из них з прошлом сражалась на стороне бека, теперь стала в ряды Красной Армии. Главарь басмачества об этом знал. От него откалывались малые и большие отряды, и, как на странно, он относился к подобным фактам со спокойствием обреченного.
Из-под власти Мадамин-бека уходили джигиты. Уходили курбаши. Гульча, куда он держал теперь путь, представляла собой арену междоусобицы. За день до событии в Янги-Наукате там сцепились бекские военачальники, и, не появись вовремя главарь, дело дошло бы до столкновения банд.
Небольшая русская крепостца Гульча приютилась рядом с кишлаком того же названия. Селение теснилось своими глинобитными домиками на самом берегу бурной горной речки. И речка именовалась Гульча. Свои воды горный поток нес в не менее бурную Кара-Дарью. Среди утесов, обрывов, под защитой беснующегося потока стояла крепость. До нее добегали горные тропы, а пересекала ее дорога, идущая от Оша к укреплениям и пограничным пaмирским постам. До революции в Гульче стоял гарнизон из сотни казаков. Теперь там расположился курбаши Халходжа.
Считая себя главным из басмаческих предводителей и втайне мечтая о роли вождя, Халходжа уже давно не признавал Мадамин-бека. Здесь, вдали от ставки главаря, ой действовал по своему усмотрению и требовал к себе таких же почестей, как и бек. Ему были ведомы военные неудачи басмаческого командования. И эти неудачи он относил на счет ненавистного Мадамина. Всяческими интригами, заговорами Халходжа пытался ослабить влияние своего врага. Совсем недавно он послал в ставку басмаческого главаря, в Кара-Тере, письмо. Самолично курбаши низвергал Мадамин-бека с его «высокого» поста. «Мы все — курбаши и аскеры, — писал Халходжа, — не признаем своим главным вождем Мадамин-бека Ахматбекова. Многих из нас он разоружил, всячески обижал. Меня, ишана Халходжу, возил по кишлакам на неоседланной лошади, четыре месяца держал под арестом, нанес много оскорблений чести мусульманина…»
Мадамин-бек смолчал, не ответил на письмо своего подчиненного. Не до обид было теперь. Над ним нависла угроза полного разгрома, и только на отшибе, в Гульче, можно было спорить о власти, которая волею истории уже уходила из рук басмаческих главарей. Это знал Мадамин-бек, но этого не понимал завистливый Халходжа.
Правитель крошечной крепостцы решил опередить события. Прежде всего надо было убрать сторонников бека, которые находились в окрестных кочевьях. Со своими отрядами здесь стояли Муэтдин-бек и Сулейман Кучуков. Особенно беспокоил Халходжу курбаши Кучуков. Он пользовался не только благосклонностью Мадамин-бека, по и слыл хорошим командиром и одно время считался его помощником. Бывший полковник русской армии Сулейман Кучуков после демобилизации работал в Оше в конезаводстве и присоединился к басмачам во время джалал-абадского кулацкого восстания. Вместе с Кучуковым находился и военный министр так называемого мадаминовского белогвардейского правительства генерал русской армии Муханов.
Выбор Халходжи пал на Кучукова. Не особенно задумываясь о последствиях, подогреваемый честолюбием, курбаши применил избитый басмаческий прием — обманным путем заманил к себе собрата по оружию и, когда тот переступил порог крепости, приказал схватить и связать его. Не обошлось без борьбы, Кучуков отбросил наседавших на него джигитов, но сабельный удар по голове заставил его стихнуть.
Опасный противник в руках Халходжи, и, опьяненный, успехом, курбаши шлет своего подручного к Муэтдин-беку с предложением разделить власть. С нетерпением ждет он ответа. Проходят томительные сутки, прежде чем гонец возвращается. Ответ не радует Халходжу. Муэтдин-бек отказывается присоединиться к нему. Больше того, каракиргизы кучуковского отряда, узнавшие о пленении их командира, решили расправиться с Халходжой. Они грозились содрать с него кожу. Не столько угрозы кара-кирризов, сколько отказ Муэтдин-бека, встревожил Халходжу. Курбаши, видимо, не торопились менять предводителя, и новая чалма на голове очередного претендента в вожди «армии ислама» их мало радовала. Другие мысли таились у каждого из этих главарей. Они, как и Мадамин-бек, думали о будущем. И недалеком будущем.
А тут еще весть — из Янги-Науката идет Мадамин-бек. Главные силы катятся на юг, под прикрытие гор. О новых правителях ли теперь спорить? Пора заняться собственной судьбой. Вот если бы нашелся человек, способный подсказать выход из создавшегося положения, тогда, пожалуй, его послушались бы, к нему присоединились. Но такого человека нет. Халходжа даже отдаленно не похож на «пророка». Он опьянен жаждой власти и ничего, кроме парчового халата «правителя», не видит.
Не без сожаления снял путы с Кучукова мятежный курбаши. И рану перевязал скрепя сердце и отпустил из крепости без доброго мусульманского напутствия. А сам смиренно вышел навстречу Мадамин-беку и в знак приветветствия приложил руку к сердцу.
Халходжа все еще не понимал того, что происходит. Ему мерещились лишь неудачи бека. А то, что под ним самим горит земля, он не чувствовал. Земля действительно горела под басмачами. Поэтому Мадамин-бек и не наказал Холходжу за произвол и насилие, не приказал посадить под арест или, как прежде, на неоседланную лошадь. Он даже не пригрозил ему.
Халходжа расценил это как слабость бека. Но остальные курбаши поняли причину такого мягкосердечия своего главаря — Мадамин-беку не до них.
Лишь короткий привал сделали отряды. Снялись ночью, в ветер и снег, и покинули Гульчу. Проводники повели отряды бека берегом Куршаба, а там по заветным тропам они растеклись и сгинули.
След Мадамин-бека был потерян…
В первые же погожие дни наша Ферганская бригада выступила в Наманган. В Иски-Наукате ее сменила 6-я стрелковая бригада 2-й дивизии под командованием Петра Митрофановича Парамонова. Ему было приказано занять Гульчу и выбить оттуда басмачей.
Покончить с врагом ему удалось быстро и довольно просто. Обошлось без боя. В Иски-Наукат Парамонов вступил вечером 5 января, а на рассвете связался по телеграфу с Гульчой. Он вызвал к аппарату Муханова и Кучукова. Разговор длился всего несколько минут. Петр Митрофанович предложил им сдаться и от имени Советского командования обещал амнистию всему составу отрядов.
— Пусть подойдет к аппарату офицер русской армии, если среди вас таковые имеются, — попросил Муханов.
— У аппарата капитан русской армии, — ответил Петр Митрофанович. — Подтверждаю честным словом коммуниста амнистию бывшему генералу Муханову, полковнику Кучукову и курбаши Муэтдин-беку.
Наступило короткое молчание, потом аппарат четко выбил:
— Просим прибыть в Гульчу. Сдаемся Советской власти. Муханов, Кучуков, Муэтдин-бек.
Короткий разговор между Иски-Таукатом и Гульчой значил многое. Побеждало не оружие, а сама история. Не вступив в бой, даже не попытавшись сопротивляться, сдались крупные отряды басмачей. Сдался сам военный министр Мадамин-бека. Убежденность в необходимости борьбы покидала тех басмаческих руководителей, кто понял, что сопротивление бессмысленно — силы Советской армии все возрастают, кто разуверился в националистических идеалах — почувствовал лицемерие и фальшь реакционных лозунгов, кто уловил равнодушие простого народа к целям, которые преследовались главарями. Басмачество несло дехканам войну и разорение, несло новую кабалу. И как ни обманывали курбаши земледельцев, как ни пугали судом аллаха, люди прозревали, узнавали правду и все больше проникались симпатией к Советам.
Кучуков и Муэтдин-бек отпали от армии Мадамина. А Халходжа решил продолжать борьбу. Он покинул Гульчу, где еще недавно собирался провозгласить себя верховным главнокомандующим мусульманского воинства и, избегая стычек с нашими частями, ушел о дальние кишлаки.
На какое-то время Халходжа приутих. Вблизи Намангана, например, отряд его не появлялся. Но это продолжалось недолго. В начале февраля снова разнеслась весть: «Пришел Халходжа!»
Никто не считал его святым. Никто не ставил его имя рядом с титулом священнослужителя или защитника веры. Но сам он называл себя ишаном и хвастался, что в этот сан возведен шейхом и имеет на то начертанную в Мекке грамоту. Видел ли кто таинственную бумагу, неизвестно, но приближенные Халходжи подтверждали ее существование. Будто бы курбаши держал ее в кованом серебряном ларце с секретным замком. По другим слухам, она хранилась у него на груди и защищала ст пуль.
Титул ишана, однако, казался Халходже слишком скромным. Хорошо быть «приближенным аллаха», но для военачальника важнее звание, дающее право на власть. И Халходжа стал именовать себя «лашкар-баши» — главнокомандующим. Он с удовольствием приставил бы еще короткое словечко «амир». Но пока что этим словечком владел Мадамин-бек, и приходилось довольствоваться малым.
Тщеславие и зависть сушили Халходжу, Рассказывали, что он с упоением слушал сообщения о неудачах бека и всевозможные предсказания о его скорой гибели.
Кто умел преувеличивать и цветисто поносить Мадамина, тому выпадали милости Халходжи. И нукеры не скулились на выдумки. Слов не жалко, если за них хорошо платят.
Лесть тоже была в почете. Подчиненные обращались к курбаши не иначе, как перегнувшись в поясе. Ишан любил, когда его ошибочно именовали «амиром» — повелителем или верховным главнокомандующим.
Искаженное злобой лицо Халходжи никогда не принимало одухотворенного выражения, никогда не просветлялось добротой. Поэтому и религиозный титул "ишан» никак к нему не прививался.
Даже собственные джигиты всегда забывали это слово. Зато другой эпитет пристал к Халходже и следовал за ним по пятам — «каихур», что означает кровожадный. Назвал его так народ. А народ меток иа прозвища. Скажет так, что ничем не опровергнешь — ходи в этом слове, как в одежде!
Любил Халходжа кровь. Никто в его отряде не умел так ловко перерезать горло пленникам, как сам курбаши. Только один Саки-курбаши из личной охраны Халходжи мог соперничать с хозяином. Вместе они и славились на всю банду своими палаческими «достоинствами».
Канхур Халходжа придерживался своеобразной тактики. Он заманивал к себе доверчивых людей и, когда они переступали порог, чинил над ними расправу. Чаше всего к нему в сети попадали недавние друзья, соучастники разбоев, не подозревавшие о намерениях курбаши. Надо сказать, что лицемерие и вероломство были наиболее характерной чертой почти всех басмаческих главарей от мала до велика. Мне кажется, сама моральная суть басмачества породила эти черты. Ложь, продажность, разбой способны воспитать именно воровскую тактику: жить без принципов, без обязательств, без совести. Наглая эксплуатация человеческой доверчивости стала законом. Меня всегда поражала искусность, с которой играли роль гостеприимных хозяев басмаческие военачальники. Глазом не моргнет, словом не выдаст своего намерения. До последней минуты улыбается как друг. И даже когда за твоей спиной поднимается рука с предательским ножом, хозяин не изменится в лице и спокойно проследит за ударом. Лишь потом бросится на умирающего и будет с остервенением топтать его ногами.
Басмачи, воюя под зеленым знаменем «газавата» — священной войны, увы, не блюли законов, предписанных шариатом. Прекрасная мусульманская «заповедь» — не тронь гостя своего, переступившего твой порог, нарушалась ими на каждом шагу. Гостей-то они и убивали чаще всего. В открытом бою басмачам редко, очень редко удавалось пленить противников, да они и не принимали, как правило, открытого боя, поэтому свою жажду мести утоляли, заманивая врага в собственный дом. Заманивали обещаниями мира, признанием новой власти, раскаянием — всем, чем только можно вызвать доверие человека.
В этом искусстве лицемерия и вероломства Халходжа превзошел всех своих собратьев по оружию. Он выискивал жертву с неутомимостью коршуна и осторожностью шакала. И если ему удавалось заманить ее в свою ловушку, курбаши загорался фантастической жаждой крови и лил ее не скупясь.
Весной восемнадцатого года находившиеся в ошском лагере для военнопленных австрийцы и немцы решили вернуться на родину. Революция зачеркнула все старое, сделала людей свободными. Они собрались домой. У каждого где-то далеко была семья.
Из Оша до ближайшей железнодорожной станции Кара-Су им предстояло идти пешком. В районе в то время хозяйничали банды Халходжи. Они таились по кишлакам, совершали налеты на проселочные дороги. Чтобы не столкнуться с басмачами, военнопленные послали своих представителей на переговоры с Халходжой.
Курбаши принял делегацию милостиво, угостил традиционным плохом, внимательно выслушал. Он согласился с. тем, что говорили пленные, понял их просьбу и пообещал пропустить к Кара-Су беспрепятственно. Он даже дал торжественную клятву и назвал себя другом пленных.
Это был великий мастер обольщения. Его слова убеждали, голос внушал доверие. Чтобы окончательно расположить к себе делегатов, курбаши проводил их почти до самого города и на прощание прижал руку к сердцу и еще раз поклялся в миролюбии и дружбе.