ГЛАВА 5
К'ВЕСТ
Стелла молчит, и ее настроение падает так быстро, что я могу только с тревогой наблюдать, как активность в ее голове затихает, словно городской квартал, в котором отключили электричество.
Я изо всех сил стараюсь не заснуть и активирую все центры удовольствия, к которым у меня есть доступ, пока сжимаю ее в объятиях, наслаждаясь тем, как она ощущается, когда я сильнее прижимаю ее к своей груди, принимая вес, перекатываясь на спину и укладывая ее на себя. Мой пот остывает на ней, и там, где она не прилипает к моим участкам, которые имеют человеческую кожу (или достаточно близкий эквивалент), ей становится холодно. Я глажу ее предплечье ладонью.
Ты лежишь на одеяле, идиот, я понимаю. Я копошусь, чтобы высвободить его, выворачиваюсь набок, воюю с толстым покрывалом, которое обвивается вокруг ног, удерживая их в ловушке — чувство, которое я ненавижу, которое заставляет панику подниматься внутри, как, я полагаю, какой-то древний инстинкт связанного сетями. Но в конце концов я расправляю постель и отодвигаю покрывало достаточно, чтобы мы могли укрыться.
Во время этого процесса Стелла ни разу не пошевелилась. Она никак не реагирует на то, что я держу ее, и мысленно не сопротивляется моим действиям. Она позволяет мне играть на ее центрах счастья с максимальным доступом, который можно дать известному дирижеру оркестра, если бы только у меня было такое умение. Я могу сказать, что иногда путаюсь в секторах и попадаю в другие точки, но она не жалуется. Просто позволяет себе чувствовать все, чем я могу смягчить ее реальность.
Я не позволяю себе уснуть раньше нее, — и только после того, как она уже парит на блаженном облаке, проецируя те же образы странных трепещущих насекомых, которые приводят ее в восторг.
Когда я просыпаюсь, в комнате темно, лампа выключена. Однако из приоткрытой двери льется свет, а запах еды и громкое шкворчание мяса в раскаленном масле приводят меня в чувство настолько, что я поднимаюсь в вертикальное положение.
Я, спотыкаясь, выхожу из спальни, а Стелла поднимает голову, в одной руке у нее лопаточка, изо рта торчит полоска бекона, глаза расширяются.
Следую за ее взглядом, опускающимся ниже моего пупка, туда, где на мне нет ни клочка одежды.
Мой пенис гордо торчит, как матросский марлинспик6.
Неудивительно, что таз кажется напряженным и горячим. Этого мне стоит ожидать от семейной жизни? С самого первого раза со Стеллой я был отвлечен мыслями о сексе с ней, а прошлой ночью был поглощен надеждой, что она подаст мне сигнал, что тоже хочет спариться со мной. Для того, кто не понимал привлекательности секса или стремления к спариванию, это поразительно. Действительно, ошеломляюще.
Это нормально?
Я не осознаю, что озвучил вопрос вслух, пока Стелла не издает звук, похожий на сдавленный смешок.
Я отвлекаюсь от себя и смотрю на нее.
Ее щеки вспыхивают румянцем, и она переводит внимание на содержимое странной складной сковороды. Стелла закрывает крышку, смотрит на часы над плитой, а затем ставит противень с полосками бекона на остывающую конфорку, откладывает лопаточку и подходит к обеденному столу, опираясь руками о прочные доски, из которых состоит столешница.
Она бросает на меня взгляд через плечо, приподнимая бедра.
— Давай, — она плюет себе на руку и задирает ночную рубашку (предмет одежды, который у меня никогда не было причин замечать или иметь мнение о нем, пока я не увидел, как он облегает ее изгибы), пока та не сбивается во впадинку на пухлых ягодицах, и размазывает слюну между половыми губами.
Думал ли я раньше, что был ошеломлен?
— Мне это снится? — в горле першит, и слова выходят сухими.
Стелла смеется.
— Поторопись, или то, что в вафельнице, сгорит.
Я даже не спрашиваю, хочет ли она удовольствия. Вероятно, с меньшей утонченностью, чем если бы я был в полном сознании, я воздействую на ее центры удовлетворения, пока она не возбуждается, а я проигрываю, как она трогала себя, чтобы стать влажной, когда я вхожу в нее, — это было возбуждающе, — заставляя нас обоих застонать.
Она наклоняется над столом, и столовое серебро гремит по тарелкам, но конструкция стола прочная. Твердый и чертовски тяжелый, поэтому он едва двигается, даже несмотря на энтузиазм моих толчков. У меня есть только мгновение, чтобы подумать, что Стелла знала о строении стола не понаслышке — и еще мгновение, чтобы отбросить мысль о том, что она, вероятно, отдавалась Бэрону вот так, именно таким образом, потому что я действительно уверен, что он просыпался голодным по этому трогательному созданию, которым является его жена, его хитрая пара, эта утренняя сирена. Я поддаюсь порыву врезаться в ее тело, вонзаясь в нее с такой силой, будто могу протаранить ее насквозь до противоположной стены.
В тот момент, когда запах гари начинает неприятно щипать ноздри, я кончаю внутри нее — глаза закатываются, бедра становятся мокрыми, а она извивается, пока я не приподнимаюсь достаточно, чтобы она могла высвободиться. Отделяясь от меня резким движением, расплескивает мою жидкость, крутится и выскальзывает из-под меня, бросаясь спасать еду на плите от возгорания.
Мое тело в замешательстве, пока она порхает вокруг, наполняя тарелки, накладывая и разливая то, что готовилось на плите. Я — смесь эйфории, удовлетворения и бесчувственности. И еще слишком рано для такого рода беспорядка.
От плиты доносится сухой смешок — это снова Стелла, издающая звук, похожий на веселье.
— Садись, — приказывает она.
Механически я подчиняюсь.
— Который час утра? — спрашиваю я.
— Все еще ночь.
— А. Мы… это завтрак или что-то вроде полуночного перекуса?
— Я думаю, это что-то между. Я не могла уснуть.
Я, моргая, смотрю в свою тарелку, когда она кладет стопку кондитерских изделий в странную клеточку на и без того растущую горку таких же блинчиков.
— Что случилось? — спрашивает она, отворачиваясь от плиты, чтобы посмотреть на меня. — Они не отравлены.
— Я ценю это, — говорю я ей с кивком. — И я просто немного сбит с толку. По нескольким причинам. Эта еда чужеродная, а в довершение дезориентации, мои глаза будто отказываются фокусироваться. Но пока это тревожит меня лишь отчасти.
— Они черные.
Я поднимаю на нее глаза.
— Твои глаза, — говорит она, почти застенчиво отводя от меня взгляд. Возится со складным кухонным инструментом на. — Они не заполнялись синими линиями данных, за исключением того момента, когда мы… разбудили тебя.
Я одариваю ее кривой сонной улыбкой, которая, кажется, действует на нее. Если бы мои глаза работали, я, возможно, смог бы точно увидеть, как именно.
— Спасибо тебе за приветливое пробуждение. Это было облегчением во многих смыслах.
Она легкомысленно фыркает и сосредотачивается на приготовлении еще большего количества еды.
— Это что-то вроде запеченных медовых сот? — спрашиваю я.
Она хмурится через плечо и изучает меня.
— Это вафли. Ты никогда не видел вафель?
Я качаю головой.
— Возьми вон то блюдо, на нем растопленное сливочное масло. Да, вот это. Полей им свою стопку. Теперь добавь ягоды. Сироп в кувшине слева от тебя, и это из настоящего клена с Земли, так что наслаждайтесь им так, словно он драгоценен, потому что так оно и есть.
— Спасибо, что поделилась, — говорю я ей, тронутый.
Она пожимает плечами, поджимая губы, прежде чем снова отвернуться к плите. Похоже, это способ показать, что ей не совсем комфортно.
Я решаю попробовать поесть в надежде, что проснусь достаточно, чтобы точнее понять ее.
Вафли просто восхитительны.
— Если они отравлены, — стону я, — то оно того стоило.
Стелла смеется. Хотя и короткий, но крошечный всплеск счастья неподдельный — и с этим звуком мои способности активизировались, и я могу заглянуть прямо в ее голову.
Когда она садится напротив меня, то она приканчивает первую стопку, ни разу не взглянув на меня.
Я не знаю, что ей сказать. Прочищаю горло и наблюдаю, как она напрягается — от всплеска активности ее мозга до момента, как ее руки замерли на вилке и ноже.
— Еще раз спасибо тебе, — говорю я ей. — Ничего, если мы обсудим дела за столом?
Она расслабляется, и ее губы приоткрываются, когда она вдыхает. Ее глаза так и не поднимаются, чтобы встретиться с моими.
— Это было бы здорово. Начинай.
— Скажи, какие первоочередные задачи ты хочешь решить. Я готов сосредоточиться на том, что ты считаешь нужным. Может, попробуем перегнать скот до закрытия осенних рынков?
Она пережевывает следующий кусочек быстрее, чем предыдущий, и запивает его молоком.
— Да, — отвечает она с полоской белой пены над губой.
Отвлекшись на это, я почти машинально протягиваю руку через стол — и смахиваю ее большим пальцем.
Стелла застывает неподвижно, в одной руке сжимая стакан, в другой — вилку.
— Спасибо, — говорит она.
Я киваю и с сожалением опускаю взгляд вниз под стол, на колени. Я все еще голый, и теперь у меня снова встал.
— Что? — спрашивает Стелла.
— Я уверен, что ты не захочешь этого знать.
Ее глаза округляются.
— Опять? Серьезно?
— Я могу заверить тебя, что этот орган очень серьезен.
Стелла ставит молоко и кладет вилку на стол и начинает вставать.
— Нет, — говорю я ей. — Доедай. Мне придется научиться контролировать это.
— Тебе… раньше не приходилось это контролировать? — осторожно спрашивает она, наконец-то глядя на меня более естественно — то есть не избегая моего взгляда. Она смотрит на меня так, словно я инопланетянин или киборг (или и то, и другое вместе, только представьте, ха), возвращаясь к своему блюду, политому сиропом.
— Нет. Меня никогда раньше не интересовало совокупление.
Стелла слегка давится вафлей, но приходит в себя.
— Никогда?
Я отрицательно качаю головой, наблюдая за ее ртом, изо всех сил стараясь не смотреть на ее груди. Я никогда раньше не замечал, как они колышутся. До этого она всегда утягивала их при мне, но теперь они свободно торчат у нее под ночной рубашкой, и это отвлекает.
Стелла откусывает еще два кусочка, как будто ей неудобно, а затем встает из-за стола.
— Все. Давай сделаем это, а потом тебе пора на выход.
— Но ты же говорила, что сейчас середина ночи…
— Если после этого ты не уснешь, значит, у тебя полно энергии, чтобы найти себе занятие подальше от дома, — она заходит в спальню, и я думаю, что должен сказать ей, что все в порядке, но потом она ставит колено на кровать и ползет на середину.
Я оказываюсь на ней сверху прежде, чем она успевает поднять платье.
Я целую ее в затылок, не заботясь о том, что ее волосы мешают. Я использую нос, чтобы откинуть пряди в сторону, мои руки заняты одной из ее грудей и ягодицей.
Заглядывая в ее мысли, я испытываю облегчение от того, что она не выглядит подавленной — больше всего в ней удивления. И одна из секций разгорается по мере того, как я сильнее прижимаюсь носом к ее затылку.
Поэтому я продолжаю лизать ее шею, пока у меня не появляется желание прикусить ее. Когда она вскрикивает, я останавливаюсь, умудряясь пробормотать «Прости», прежде чем сесть.
Медленно, с видимой неохотой, Стелла поворачивается в моих объятиях так, чтобы встретиться со мной взглядом.
— Все в порядке. Это было… приятно.
Внутри ее головы я вижу, как мерцает центр удовольствия.
— О! Что ж, тогда…
Я возвращаюсь к облизыванию и покусыванию.
— Пососи кожу, — приказывает она, дыша неглубоко и быстро.
Я делаю, как она говорит, ошеломленный, когда реакция ее мозга усиливается еще больше. Восхитительно. Она абсолютно восхитительна.
— Стелла, — стону я, нежно прижимаясь к ней, проводя языком по ее плечу.
Она немного напрягается, и печаль закрадывается в ее мозг.
Мой голос, не Бэрона, осознаю я. Без ее просьб я начинаю управлять центрами ее мозга.
Я жадно вхожу в нее, сжимая ее бедра и оседлав так, словно она здесь для того, чтобы научить меня верховой езде. Но вскоре я замедляю темп движений, потому что ловлю себя на том, что мне нравится двигать бедрами так, чтобы Стелла стонала.
Когда она впервые издает звук, я замираю, наблюдая за активностью ее разума в поисках боли.
Но она испытывает удовольствие.
Я повторяю это движение снова и снова, пока мы оба не начинаем стонать и наши голоса не сливаются.
Позже, после того, как я обнимаю ее, пока ее мозговые волны не успокоятся, после того, как я поднимаюсь с нее и укрываю одеялом, я перехожу к куче моей одежды перед шкафом, одеваюсь, хотя от нее немного пахнет вчерашним днем.
— Ты можешь надеть одежду Бэрона, — говорит Стелла напряженным голосом. — Только… ты немного крупнее.
У нее такой грустный голос.
Я обеспокоенно смотрю на нее.
— Нет, все в порядке. Я сегодня вернусь к себе, чтобы забрать вещи, если ты не возражаешь, что я кое-что перевезу сюда.
— Хорошо.
И с этими словами я достаю пистолет с верхней полки шкафа. Ее пистолет я тоже беру: я хранил их вместе. Поворачиваюсь и подхожу к кровати, наблюдая, как она наблюдает, как я приближаюсь.
— Я отдам его тебе сейчас.
— Боишься, что я отомщу?
— Немного, — признаюсь я.
Она не успокаивает меня. Но уголок ее рта приподнимается — и мое сердце испытывает странное, сильнейшее сжатие.
— Стелла? — шепчу я, глядя ей в глаза, и протягиваю пистолет, который я подарил ее покойному мужу, моему лучшему другу. Лучшему другу, у которого, как я начинаю понимать сам, были все основания так глубоко заботиться об этой женщине. — Думаю, я мог бы влюбиться в тебя.