Конни смотрела на скальпель в руке. Тонкое блестящее лезвие, рукоять из слоновой кости. На неискушенный взгляд он походил на стилет. А в других домах его приняли бы за нож, которым режут овощи и фрукты.
Не мясо.
Конни бережно держала в руке мертвую галку, ощущая память о тепле и жизни в ее мертвых мышцах, сухожилиях и венах, в тяжело свесившейся шее. Corvus monedula. Черные блестящие птицы с пепельно-серыми шеями и теменем.
Очень светлые глаза. Почти белые.
Все инструменты уже наготове. Глиняная миска со смесью воды и мышьякового мыла. Несколько полосок ткани и ведро на полу у ног. Газета. Щипцы, скальпель и напильник.
Конни осторожно положила птицу на газету. Пальцами раздвинула угольно-черные перья и нацелилась лезвием в верхнюю часть грудины. Затем в радостном предвкушении, которое всегда испытывала в такой момент, приставила кончик к груди, выбирая наилучшее место для прокола.
Галка лежала неподвижно, не противясь своей судьбе. Конни сделала вдох и следом – медленный выдох. Своего рода ритуал.
Когда Конни впервые попала в мастерскую отца, ее тут же замутило – от запаха сырого мяса, непереваренной пищи и гниющей падали.
Кровь, кожа, кости.
В первые дни она не расставалась с носовым платком, которым завязывала нос и рот. Дух у этого ремесла был ядреный – спирт, затхлый запах льняной пакли, льняного масла, краски для когтей и лап, клювов и самих чучел. Слишком резкий для детского обоняния. С годами Конни привыкла к этим запахам и теперь почти не замечала их. Более того, она считала, что умение распознавать запахи – необходимая часть работы.
Она бросила взгляд на высокие окна, тянущиеся вдоль стены мастерской. Сегодня они были приоткрыты, чтобы в мастерскую входил свежий воздух. Небо наконец-то стало голубым после нескольких недель дождей. Конни подумала – удастся ли уговорить отца спуститься к обеду? Хотя бы на чашку мясного бульона?
После того, что произошло на кладбище неделю назад, Гиффорд почти не выходил из своей комнаты. Конни слышала, как он расхаживает взад-вперед до утра, что-то бормоча себе под нос. Это вредно для него – сидеть вот так взаперти. Вчера вечером она наткнулась на него на лестничной площадке – он стоял, пристально глядя через окно на темнеющий ручей, и стекло запотело от его дыхания.
Конни уже привыкла по несколько дней подряд наблюдать его в непотребном состоянии после запоя. И все же ее тревожило то, как сильно он сдал физически. Красные воспаленные глаза, изможденное лицо, шестидневная щетина на подбородке… Когда Конни спросила, не нужно ли ему чего-нибудь, он уставился на нее так, словно не имел ни малейшего представления, кто она такая.
Конни любила отца, и, при всех его недостатках, они неплохо ладили. Таксидермия считалась неженским занятием, однако Гиффорд – втайне от всех – нарушил традицию и передал дочери свои умения. Не только умение резать и набивать, не только ловкость и проворство рук, но и страстную любовь к своему ремеслу. Веру в то, что в смерти можно найти красоту. В то, что процесс создания чучела – преддверие новой жизни. Неподвластной смерти, совершенной, великолепной, в противовес изменчивому, разлагающемуся миру.
Конни не могла точно вспомнить, когда из пассивной наблюдательницы она превратилась в ученицу Гиффорда, помнила только, что это оказалось для них спасением. Рука Гиффорда утратила твердость. Глаз утратил остроту. Никто не знал, что те немногочисленные заказы, которые им пока еще перепадали, выполняла Конни. И все же дела их пошатнулись. Вкусы изменились, и чучела зверей и птиц, когда-то украшавшие каждую гостиную, в новом столетии вышли из моды.
Однако Конни знала: даже если им больше не удастся продать ни одного чучела, она все равно не бросит любимое ремесло. Она хранила в душе память о каждой птице, прошедшей через ее руки. Все они оставляли на ней свой отпечаток – так же, как она оставляла свою метку на них.
Сквозь открытые окна Конни слышала, как стрекочут галки, обосновавшиеся с недавних пор на тополях в дальнем конце сада. В начале весны они устроились было между дымоходами Блэкторн-хаус. В марте гнездо провалилось прямо в гостиную – клубок веток, волос и коры рухнул в остывший камин, и хлопья сажи осели на мебели. Самое грустное, что там были три крапчатых, уже с наклевками, сине-зеленых яичка и один крошечный птенчик, запутавшийся в обломках веток, с распахнутым клювиком. Горестное карканье галки-матери преследовало их несколько дней подряд.
Конни взглянула на птицу, лежащую на рабочем столе.
Эта галка, не в пример своим живым сородичам, никогда не состарится. Благодаря старанию и мастерству Конни она останется навсегда в одном-единственном ослепительном мгновении. Вечно готовая к полету, будто вот-вот оживет и взмоет в небо.
Выбросив из головы всё, кроме дела, Конни примерилась скальпелем и сделала надрез.
Вначале лишь легонько провела по поверхности, не более. Затем острие лезвия проткнуло кожу, и кончик его скользнул внутрь. Плоть раздвинулась словно со вздохом облегчения, будто птица почувствовала, что ожиданию конец. Начинался путь от смерти к жизни. Капли жидкости, характерный медный запах мяса. В перьях притаились ароматы пыли и старой одежды, словно в непроветренной гостиной.
Затуманенные глаза птицы неотрывно смотрели на Конни. Когда все будет готово, они снова станут цвета слоновой кости. Стекло вместо застывшего желе – и они засверкают так же ярко, как при жизни. Подобрать подходящую пару бусин для галочьих глаз было нелегко. У молодой галки они бледно-голубые, как у сойки, а потом темнеют и снова светлеют.
Конни опустила плечи и расслабила мышцы, а затем начала сдирать шкурку. Надрезала, потянула, снова надрезала. Темно-красная грудка, цвета айвового желе. Серебристый блеск крыльев. Конни тщательно следила за тем, чтобы кишечник, легкие, почки и сердце оставались нетронутыми в брюшном мешке: так она могла видеть форму тела и ориентироваться на нее в дальнейшей работе.
Она работала неторопливо, методично, вытирая на ходу с острия лезвия о газету крошечные частички тканей, перьев, крови и хрящей. Стоит поспешить, допустить малейшую оплошность – и с надеждами на чистую работу можно проститься.
На птиц-падальщиков – галок, сорок, грачей и воронов – Конни отводила по два дня. Начав, важно было делать все быстро, пока естественные процессы разложения не взяли свое. Если не соскоблить хорошенько с костей весь жир, есть риск, что черви выедят птицу изнутри. Первый день уходил на то, чтобы снять шкурку, промыть и подготовить. Второй – на набивку и монтаж.
Каждый этап был двойным, в зеркальном отражении – слева и справа; всякий раз Конни выполняла их в одной и той же последовательности. Обе стороны грудины, левое крыло, затем правое, левая нога, правая. Это был танец, в котором каждое па было разучено методом проб и ошибок и оттачивалось со временем.
Конни сняла с крючка плоскогубцы и отметила про себя, что надо бы заказать еще проволоки для монтажа. Она принялась расшатывать кости ног. Покрутила взад-вперед, поскребла тыльной стороной скальпеля, и наконец плоть оторвалась, а затем послышался хруст коленного сустава.
Теперь они узнали друг друга – Конни и эта птица.
Закончив, она бросила все ненужное – салфетки, выпавшие перья, мокрые обрывки газеты – в ведро, стоявшее у ног, а затем перевернула птицу и приступила к работе над хребтом.
Солнце тем временем поднялось выше.
Наконец, когда мышцы уже онемели, Конни сложила крылья и голову птицы так, чтобы шкурка не пересохла, и стала разминать руки. Покрутила шеей и плечами, пошевелила пальцами, чувствуя, что довольна утренней работой. После этого она вышла через боковую дверь в сад и уселась в плетеное кресло на террасе.
На крыше ле́дника все трещали и кричали галки. Реквием по погибшему собрату.
Гарри Вулстон отступил на шаг назад и взглянул на неоконченную картину.
Технически все было правильно – оттенки, линия носа, слегка недовольные морщинки вокруг рта, – а сходства не было. Выражаясь попросту, лицо было неживое.
Гарри вытер тряпкой масло с кисти и стал рассматривать портрет под другим углом. Вот в чем беда – изображение на холсте казалось плоским, словно срисованным с фотографии, а не с живой женщины. Они работали до поздней ночи – серой, сырой ночи, а затем Гарри отослал женщину домой и писал один, пока не пришла пора отправиться в «Стрелок», чтобы быстренько опрокинуть стаканчик на ночь.
Испортил картину. А вернее сказать, она с самого начала не задалась.
Гарри отложил палитру. Обычно запахи льняного масла и краски наполняли его радостным нетерпением. Сегодня же в них ощущалась насмешка. Хотелось бы думать, что дело в самой модели – нужно было поискать кого-то поинтереснее, с более характерным лицом и оригинальным выражением, – но, как ни соблазнительно было обвинить натурщицу, он понимал, что виноват сам. Он не сумел уловить внутреннюю суть этой женщины, не сумел передать тени, линии, изгибы, чтобы сохранить их для потомков. То, что вышло, напоминало скорее изобразительное описание внешности: нос такой-то, волосы такого-то цвета, глаза ближе к такому оттенку, чем к этакому.
Все правильно. И все совершенно не то.
Гарри сунул кисти в банку со скипидаром, чтобы отмокали, вытер руки. Снял синий рабочий халат, бросил на спинку кресла и снова надел жилет. Взглянув на дорожные часы, понял, что опаздывает. Он допил остатки холодного кофе, погасил сигарету и с досадой заметил пятно краски на правом ботинке. Потянулся за тряпкой.
– Черт, – сказал он: удалось только размазать киноварь по шнуркам. Придется пока оставить так.
– Льюис? – позвал он, выйдя в коридор.
Дворецкий появился из задней части дома.
– Слушаю, сэр.
– Мой отец дома?
– Нет. – Льюис помолчал. – Вы ждали его, сэр?
– Я думал, он вернется к обеду.
Столкнувшись с отцом за завтраком, Гарри спросил, нельзя ли с ним поговорить. Старик не ответил определенно ни да ни нет.
– Он сказал, во сколько сегодня будет дома, Льюис?
– Доктор Вулстон не дал никаких оснований предполагать, что он не явится в обычное время, сэр.
– И только?
– Его единственное указание заключалось в том, что, если вы по той или иной причине задержитесь, ужин должен быть подан в семь тридцать.
Гарри понимал (и Льюис тоже): это был скрытый упрек в том, что за последнее время Гарри несколько раз не являлся домой к ужину и ни разу не принес извинений за свое отсутствие. Таверна «Замок» была гораздо заманчивее, чем очередной чопорный ужин наедине с отцом – в молчании и в тщетных попытках найти тему для разговора, которая устроила бы обоих.
Гарри взял шляпу со стойки.
– Спасибо, Льюис.
– Так вы будете сегодня к ужину, сэр?
Гарри взглянул ему в глаза.
– Думаю, да, – сказал он. – Буду.
Гарри медленно прошел мимо фасадов частных домов в георгианском стиле в конце Норт-стрит по направлению к магазинам и каменному кресту на рыночной площади, на перекрестке четырех главных улиц Чичестера.
Он отпросился с утра на полдня, сказавшись больным, чтобы поработать над картиной – как оказалось, напрасно. Теперь его брала досада, что нужно все-таки идти на службу, тем более что день в кои-то веки выдался погожий. Керамические тарелки, сервировочные блюда и молочные кувшины, подделки под Споуд и Веджвуд, списки экспедиторских и судовых компаний, перевозящих товары из одного конца страны в другой, чтобы украсить обеденные столы умеренно зажиточных людей… Это было совсем не то, чем Гарри хотел заниматься в жизни – делать карьеру в бизнесе, наводившем на него смертную скуку, под началом человека, которого он терпеть не мог.
Он до сих пор не мог понять, почему его отец так настаивал, чтобы он, Гарри, поступил на службу к Фредерику Бруку. Брук, уроженец Стаффордшира, был из тех, кто всего в жизни добился сам и преуспел в своем деле. Однако между ним и отцом Гарри не было абсолютно ничего общего. Доктор Вулстон был твердо убежден, что каждый должен знать свое место. Он вращался исключительно в кругу людей интеллигентных профессий, таких же, как сам, а на тех, кто делал деньги в торговле, смотрел свысока.
Гарри не мог больше этого выносить. Ему все равно, сколько раз Брук оказывал услуги его отцу и сколько раз тот ему об этом говорил. Вот возьмет и бросит это все.
Гарри дошел до Зала собраний, а затем повернул к рыночной площади. На улице было людно: женщины с корзинками для покупок и колясками, мужчины, загружающие бутылки в тележки возле винного магазина, – все радостно предвкушали летний день: никаких тебе зонтиков и макинтошей, и не нужно бегать стремглав под дождем от одного магазина до другого.
Возле мясной лавки Говардса собралась толпа. Витрина выглядела как всегда: освежеванные кролики и домашняя птица, сырые окровавленные тушки, – но когда Гарри подошел ближе, он увидел, что стекло разбито.
– Что случилось?
– Грабитель, – сказал один из мужчин. – Стащил несколько ножей и еще кое-какие инструменты.
– И деньги из кассы, – вставил другой. – И лавку слегка разнес.
Гарри взглянул на ювелирный магазин по соседству.
– Странное же место он выбрал.
– Говорят, это дело рук того малого, которого отсюда уволили, – предположил третий. – Вышел из тюрьмы на прошлой неделе. Разобиделся, что место потерял.
От рыночной площади Гарри свернул направо, на Уэст-стрит, и направился к конторе отца. Чем раньше с этим будет покончено, тем лучше. Где бы и когда бы ни случился этот разговор, он будет нелегким. Так лучше уж сразу. По крайней мере, не надо будет гадать, что его ждет.
Гарри собирался поступать в Королевскую академию художеств и уже подал заявку. Без одобрения отца можно было и обойтись, а вот без его финансовой поддержки – никак. Чтобы оплатить учебу из собственного кармана, ему придется работать у Брука еще не один год.
Гарри одернул пиджак, проверил, правильно ли завязан галстук, и поднялся по каменной лестнице. Он заметил, как ярко отполирована медная табличка: «Доктор Джон Вулстон». Сегодня даже такая мелочь была способна испортить ему настроение. Отец больше не принимал пациентов – занимался одной лишь бумажной работой, – однако все здесь выглядело так подчеркнуто респектабельно, так предсказуемо.
Гарри глубоко вздохнул, толкнул дверь и вошел.
– Доброе утро, Пирс. Старик у себя?
Гарри остановился как вкопанный. Приемная была пуста. Клерк отца был такой же частью этого помещения, как столы и стулья. За всю свою жизнь Гарри не мог припомнить ни одного случая, когда, придя сюда, не увидел бы птичий профиль Пирса, неодобрительно поглядывающего на него поверх очков-полумесяцев.
– Пирс?
Послышались чьи-то шаги наверху.
– Вон отсюда, я вам говорю! Убирайтесь к черту!
Гарри замер, не успев снять руку с полированных перил. Он никогда не слышал, чтобы его старик чертыхался или хотя бы повышал голос.
– Мне хотелось дать вам шанс, – проговорил другой мужчина. Голос мягкий, выговор образованного человека. – Жаль, что вы не захотели им воспользоваться.
– Вон!
Гарри услышал звук перевернутого стула.
– Вон! – крикнул отец. – Говорю вам, я не желаю выслушивать всю эту мерзость. Это грязная клевета.
Все происходящее было настолько за гранью обычного, что Гарри не знал, на что решиться. Если отцу понадобится помощь, он, конечно, поможет! Однако старик терпеть не мог, когда его ставили в неловкое положение, и почти наверняка возмутился бы его вмешательством.
Решение было принято за Гарри. Дверь в приемную отца распахнулась с такой силой, что ударила в стену, а затем со скрежетом закачалась на петлях. Гарри скатился вниз по лестнице через две ступеньки и нырнул в нишу за столом Пирса – как раз вовремя.
Посетитель проворно спустился и исчез на Уэст-стрит. Гарри лишь мельком успел разглядеть его одежду – рабочие брюки и широкополую фермерскую шляпу, – и еще маленькие, вычищенные черные ботинки.
Он уже хотел было броситься за незнакомцем, но тут услышал, как над головой вновь заскрипели половицы. Через несколько секунд отец спустился по лестнице – со всей быстротой, какую только позволяло его негнущееся колено. Он снял с вешалки у двери шляпу и пальто, надел перчатки и вышел.
На этот раз Гарри не стал раздумывать. Он побежал за отцом – мимо кафедрального монастыря, по Сент-Ричардс-Уок и Кэнон-лейн. Старик шагал быстро, несмотря на больную ногу. Направо, по Саут-стрит, мимо почты и клуба «Регнум» – и дальше, до самого железнодорожного вокзала.
Гарри остановился, когда доктор Вулстон сел в кеб фирмы «Даннауэй». Он слышал щелчок кнута, видел, как экипаж тронулся и покатил по главному вестибюлю вокзала.
– Простите, не могли бы вы мне сказать, куда отправился этот джентльмен?
Кебмен насмешливо посмотрел на него.
– Вас это вроде бы не касается, а, сэр?
Гарри выудил из кармана монету и заставил себя стоять спокойно, чтобы у кебмена не создалось впечатления, что эта информация стоит хотя бы на пенни дороже.
– В таверну «Мешок», – сказал кебмен. – Если я правильно расслышал.
– И где же он, этот «Мешок»? – Гарри старался не показывать нетерпения.
– В Фишборне. – Возница нахлобучил кепку на затылок. – Может, вас тоже туда отвезти, сэр?
Гарри заколебался. Не хотелось тратиться на поездку в кебе и к тому же не хотелось, чтобы отец его увидел. Гарри не имел ни малейшего представления, что у старика на уме, однако не хотел ни мешать ему, ни разочаровывать, если вдруг не сумеет помочь в случае каких-то затруднений. Как ни досадовал Гарри на отца в последнее время, все же он любил его.
– Нет, – сказал он и бросился к кассе.
Гарри швырнул деньги клерку в окошке чуть ли не в лицо, взлетел через две ступеньки на мост, а с него сбежал на противоположную платформу, всего на пару секунд опоздав, чтобы вскочить в поезд до Портсмута.
– Черт, – выругался он. – Черт!
Он прохаживался взад-вперед по платформе в ожидании следующего поезда в Фишборн, все гадая, куда это его педантичный отец мог отправиться посреди рабочего дня. Тут же он вспомнил, что в спешке не известил Брука о том, где находится. Ну что ж, если его уволят, у отца не останется выбора.
– Ну же, – бормотал он, глядя на рельсы, хотя поезд должен был прибыть только через двадцать пять минут. – Давай, поторапливайся.
Конни пила кофе на террасе, стараясь как следует насладиться солнечным светом, прежде чем возвращаться в мастерскую.
Дневник и свежая баночка с синими чернилами стояли перед ней на столе. Пока что она еще не написала ни строчки.
Она глубоко вздохнула, набрав полные легкие свежего, терпкого морского воздуха. В это утро она была довольна своей работой и впервые за несколько дней чувствовала себя в гармонии с миром и со своим местом в нем.
Голос горничной плыл по всему дому и долетал сквозь французские окна на террасу. Конни улыбнулась. Мэри часто пела для себя, когда думала, что ее никто не слышит. Она была милая, Конни считала, что с горничной ей повезло. К такому ремеслу, как у ее отца, в наши дни относятся с опаской, и других деревенских девушек, с которыми она беседовала, пугали – во всяком случае, по их словам – стеклянные колпаки в мастерской, бутылки с консервирующими растворами, острые блестящие глаза и лакированные когти в лотках. Первая горничная, которую Конни наняла, уведомила о своем уходе уже через две недели.
Конни отложила ручку и откинулась на спинку, чувствуя, как плетеное садовое кресло с тихим вздохом подалось под ее тяжестью.
Впервые за несколько недель она проснулась в начале шестого утра от пения птиц, а затем от звука тишины. Резкой, оглушительной тишины. Не слышно было ни воя ветра за окном, ни стука дождя по оконному стеклу.
Долгую суровую зиму в этом году сменила затяжная ненастная весна. Черные тучи, багровое небо, то обнажающиеся, то скрывающиеся под водой приливные отмели и безжалостный ветер, ночи напролет сотрясающий дом до основания.
В январе и Милл-лейн, и Апулдрам-лейн затопило. Там, где когда-то были поля, образовались озера-призраки. Корни вязов гнили в воде. В феврале Конни не давал уснуть бешеный стук колеса старой соляной мельницы на ручье: оно крутилось, гремело и грохотало в волнах весеннего прилива. В марте во время бури от дуба отломился сук и пролетел в каких-нибудь нескольких дюймах от мастерской. Апрель – шквал за шквалом, косой дождь и раскисшая земля под ногами. Заливные луга до сих пор еще не просохли. Конни выставила на чердаке ведра в ряд, чтобы собрать воду. Теперь она сделала мысленную заметку: напомнить Мэри, чтобы та унесла их вниз, если погода и впрямь наладится.
Сегодня поверхность мельничного пруда была гладкой, а болота расцвели всеми красками. Сине-зеленая вода, покрытая барашками от легкого бриза, сверкала на солнце. Головки рогоза – словно изнанка бархотки. Терновник и ранний боярышник красовались белыми цветами. В зарослях кустов вокруг мелькали красная лебеда и дикий серпник, пурпурноглазая вероника и золотистые одуванчики.
Конни оглянулась через плечо на сам дом. Он часто казался неприветливым: такой одинокий, открытый всем ветрам посреди болот, откуда до ближайшего соседа добрых четверть мили. Сегодня в солнечном свете он был великолепен.
Над домом, выстроенным из теплого красного кирпича, как и некоторые другие из лучших домов Фишборна, возвышалась крутая крыша, покрытая красной черепицей, и высокий дымоход. В задней части дома располагалась кухня с современной чугунной плитой, буфетная и кладовая. На первом этаже – четыре спальни и детская с видом на море. Узкий лестничный пролет вел в помещение для прислуги на верхнем этаже, сейчас пустующее: мать Мэри настояла, чтобы та жила дома.
Но что убедило отца купить этот дом – это длинный светлый зимний сад, тянущийся вдоль всей западной стены. Там отец и устроил свою мастерскую. А в самом дальнем юго-западном углу сада стоял большой прямоугольный кирпичный ле́дник, который использовали как кладовую.
С юга и востока дом окружала лужайка. Деревянные деревенские ворота посреди живой изгороди из терновника в северо-восточном углу участка, там, где его границу обозначал один из множества приливных ручейков, сбегавшихся к истоку большого ручья, открывались прямо на дорогу, ведущую в деревню.
Главный вход располагался дальше по тропинке. Черные кованые ворота вели к парадной двери Блэкторн-хаус, глядевшей на восток, в сторону старой соляной мельницы. В ясный день отсюда открывались виды на весь ручей и заливные луга на противоположном берегу лимана. Здесь не было ни пляжей, где могли бы играть дети, ни живописных скал, ни груд камней, – сплошь на мили тянулись соленые илистые отмели, обнажавшиеся во время отлива.
Там, всего в полумиле, если мерить расстояние напрямик, над водой, пряталась в зеленых зарослях ивы, бука и вяза крошечная церковь Святых Петра и Марии. Дальше, еще в миле к востоку, возвышались восстановленный шпиль и нормандская колокольня Чичестерского собора.
Конни провела ладонью по столу, все еще думая об отце. Как бы уговорить его выйти из комнаты? Дело было не только в его здоровье: она хотела спросить, зачем он тогда, неделю назад, ходил в церковь? Он не выносил никаких расспросов, и обычно Конни к нему не приставала. Не хотелось огорчать его. Но в этот раз дело другое. Конни ждала терпеливо, зная, как важно правильно выбрать момент, но и упустить еще одну неделю было бы слишком.
В последние пару недель Гиффорд был сам не свой. Словно им владели какие-то трудноопределимые эмоции. Страх? Вина? Горе? Конни не имела ни малейшего представления, заметила только, что, когда он все-таки выходит из комнаты, то мимо окон проходит всегда быстрым шагом. И еще он несколько раз спрашивал, не приносили ли каких-нибудь писем. Дважды Конни слышала, как он плакал.
Ей было тревожно за него. И не только за него, как она поняла теперь.
Внезапно внимание Конни привлекло что-то, блеснувшее посреди канала. Яркая вспышка, похожая на сигнальный огонь корабля. Откуда это – со старой соляной мельницы? Конни приставила руку козырьком к глазам, но ничего не увидела. Только несколько домишек, разбросанных по берегу со стороны Апулдрама.
Стараясь заглушить тревожные мысли, Конни раскрыла дневник на записи от 25 апреля и разгладила страницы. Придя из церкви, она сразу же записала свои впечатления и мысли (она всегда записывала то, о чем рассуждала сама с собой), пытаясь разобраться в том, что произошло. Переписала имена всех, кого знала, и набросала пером портреты незнакомцев. Женщину в синем пальто тоже нарисовала, хотя тут же поняла, что может описать только ее одежду и шляпу, но совершенно не представляет, как выглядела она сама.
Конни допила остатки кофе и начала читать.
Традиция традицией, однако Конни все же усомнилась тогда (и сомневалась сейчас), что все эти люди собрались у церкви в канун Святого Марка сами по себе, не сговариваясь. И уж во всяком случае ее отец никак не должен был оказаться среди них. Она никогда не видела, чтобы он ходил на службу – ни на Троицу, ни на Рождество, ни даже на Пасху.
И этот странный вопрос, заданный шепотом, который долетел до ее ушей, когда снова зазвонил колокол. «Она здесь?» Выговор образованного человека, не деревенского жителя. «Она здесь?» Смысл вопроса совершенно менялся в зависимости от интонации.
Песня Мэри все летала по углам дома – певучие ноты плыли в сладком послеполуденном воздухе.
Конни услышала их раньше, чем увидела.
Она подняла голову: низко над головой пролетала пара лебедей-шипунов. Длинные шеи вытянуты, клювы – яркие оранжевые мазки, мерные взмахи крыльев в воздухе. Конни повернула голову, провожая их глазами.
Лебедь. Белые перья.
Ее пронзило внезапно ожившее воспоминание из канувших дней. Ей лет девять-десять, ее длинные каштановые волосы перевязаны желтой лентой. Она сидит на высоком деревянном табурете у кассы в музее.
Она нахмурилась. Нет, лента не желтая. Красная.
Над дверью деревянная вывеска с надписью масляной краской: «Всемирно известный музей Гиффорда – дом диковинок из мира пернатых». Ладони у нее горячие и липкие от фартингов, полупенсов, а иногда и шестипенсовиков. Она выдает билеты, напечатанные на грубой, шершавой синей бумаге.
Новый скачок памяти. Опять лебедь. Его глаза, затуманенные горем.
Из всех таксидермических экспонатов в коллекции только этот лебедь был ей ненавистен. Он стоял у главного входа, широко раскинув крылья, словно приветствовал посетителей, и она боялась его до ужаса. Что-то пугающее было в его размерах, в размахе крыльев, в перьях на груди, вылинявших на солнце сквозь стекло. В проплешинах от моли и каплях жира, похожих на волдыри. И еще одно воспоминание. Когда Конни рассказали, что лебеди живут парой всю жизнь (кто ей мог такое рассказать?), она плакала: ей сделалось физически плохо при мысли, что, может быть, подруга лебедя, ставшего чучелом, сейчас повсюду ищет и не находит своего потерянного возлюбленного.
Она ждала, не вспомнится ли что-то еще, но воспоминание уже угасало. Кажется, тот лебедь так и не перебрался в Блэкторн-хаус вместе с другими музейными экспонатами. Ее детский образ вновь растаял, сделался невидимым, растворился в тени.
Канувшие дни…
Ее жизнь разделилась на две части. До и после несчастного случая. Сохранились похожие на сон воспоминания о долгих, смутных неделях, когда она то засыпала, то просыпалась, и мягкая ласковая рука гладила ее лоб. Воздух горячий, все окна открыты. Ее темные волосы острижены и колются. На голове с правой стороны шрам…
Когда она выздоровела, прошлого для нее уже не было. Первые двенадцать лет жизни стерлись из памяти почти полностью. И люди тоже. Свою мать Конни никогда не знала – та умерла при родах, – но помнила, что кто-то ее любил. Женский голос, ласковые мягкие руки убирают волосы с ее лица… Но кто это был? Тетя, бабушка? Няня? В доме не было никаких следов того, что в нем когда-то жили другие родственники. Только Гиффорд.
Время от времени в памяти мелькала еще какая-то девушка. Кузина? Подруга? Лет на восемь-девять старше Конни, но от нее оставалось впечатление юности и живости. Девушка, полная любви к жизни, не желающая сковывать себя ни традициями, ни приличиями, ни ограничениями.
Вначале Конни пыталась расспрашивать, пыталась собрать обрывочные воспоминания воедино, надеялась, что память вернется со временем. У нее было столько вопросов, на которые отец не мог (или не хотел) ответить! Гиффорд утверждал, что врачи рекомендовали ей не пытаться вспомнить, не принуждать себя, что однажды память пробудится сама собой. И хотя физически Конни уже окрепла, она все еще страдала легкими приступами помутнения рассудка. Любое напряжение или расстройство могло вызвать такой приступ – иногда он длился всего минуту-две, а иногда и по полчаса.
Вот почему отец не хотел рассказывать ей ни о чем, кроме самого несчастного случая. Да и тут ограничивался лишь голыми фактами.
Весна 1902 года. Апрель. Гиффорд работал в музее допоздна. Конни проснулась от кошмарного сна и, ища утешения, вышла из своей спальни, и отправилась на поиски отца. В темноте она запнулась и упала с самого верха деревянной лестницы на каменный пол, ударившись головой. Она выжила только благодаря экстренной помощи врача.
С этого момента рассказ отца становился еще более туманным.
Гиффорд продал музей, они уехали и в конце концов обосновались в Фишборне. Гиффорд не хотел ежедневных напоминаний о том, что его дочь была на волосок от смерти, и не хотел огорчать ее. Кроме того, морской воздух, тишина и покой на болотах должны были пойти ей на пользу.
Канувшие дни. Исчезнувшие, словно их и не было.
А теперь?
Конни ни в чем не была уверена, но ей казалось, что проблески вновь обретаемых воспоминаний становятся все отчетливее и чаще. А те минуты, когда время словно останавливается и ее затягивает в черное забытье, все реже.
Правда ли это? И хочется ли ей, чтобы это была правда?
Конни следила глазами за лебедями, пока те не опустились на землю в саду Старого парка, где гнездилось уже пар шестьдесят, если не больше.
Солнце уходило за дуб, и терраса погружалась в тень, а дитя-призрак все не уходило, все чего-то ждало на краешке памяти. Девочка…
Девочка с желтой лентой в волосах.
Реомюр получал птиц со всего мира, заспиртованных согласно выданным им самим инструкциям; сам он лишь вынимал их из раствора и вводил два конца железной проволоки в тело у задней части бедер. Затем он приматывал проволоку к когтям, оставляя концы, служащие для крепления к небольшой дощечке. Вместо глаз он вставлял две черные стеклянные бусины. Это он и называл чучелом птицы.
Я слежу за тобой.
Думаю, ты это чувствуешь. Где-то в глубине души и сознания. Где-то под теми мыслями, которые ты считаешь утраченными, ты все знаешь и помнишь. Память вообще изменчивый, неверный и лживый друг. То, что нам выгодно, мы бережно храним, а остальное зарываем поглубже. Так мы заботимся о своей безопасности. Так помогаем себе выжить в этом загнивающем, разлагающемся мире.
Кровь порождает кровь.
Время расплаты близится с каждым восходом и закатом. Но причиной их гибели станут их собственные дела, не мои. Им был предложен шанс. Они отказались. Хотя я хорошо представляю себе, какую боль вызовут эти откровения, но все же утешаюсь тем, что ты прочтешь эти слова и узнаешь правду. Ты поймешь.
Итак, что можно утверждать бесспорно?
То, что весна тысяча девятьсот двенадцатого года была самой дождливой за всю историю наблюдений. Что листья на конском каштане распустились поздно. Что вода поднималась все выше и выше – и все еще поднимается.
И птицы. Белые, серые, черные. Перья – чернильно-голубые, фиолетовые, с зеленым отливом. Стрекот, карканье и угрожающие крики галки, сороки, грача и ворона. Все те годы, что меня не было здесь, они слышались мне во сне – эти крики с деревьев.
Я слежу за тобой.
Итак, здесь я буду записывать свои показания. Черные слова на кремовой бумаге. Это не история мести, хотя именно так ее и прочтут. Что ж, пускай.
Но нет, это не история мести.
Это история торжества правосудия.
Доктор Джон Вулстон стоял в крошечной комнатке на чердаке старой соляной мельницы посреди Фишборн-Крик и смотрел на берег, на Блэкторн-хаус.
– Гиффорда не видно?
Джозеф покачал головой:
– Нет.
Вулстон нетерпеливым жестом указал на бинокль.
– Что тут можно увидеть, – раздраженно проговорил он, протирая его носовым платком. – Линзы все грязные.
Он положил кремовый конверт, который дал ему Джозеф, на стул, снял очки и поднес бинокль к глазам. Регулировал фокус, пока не увидел перед собой Блэкторн-хаус. Дом располагался на довольно солидном участке земли среди плоских полей. Вулстон перевел взгляд в сторону. Единственной дорогой к дому, насколько он мог разглядеть, была узкая тропинка, ведущая к северо-восточной стороне участка.
Он снова навел бинокль на дом. Там был чердак – он заметил крутой скат крыши – и какое-то своеобразное прямоугольное сооружение с куполом в саду, выходящем на юг. Вулстон предположил, что это ле́дник, хотя это было необычно для дома, расположенного так близко к воде.
– Вон она, на террасе сидит.
– Что? – переспросил Вулстон, вздрогнув от того, что Джозеф, оказывается, стоит так близко.
– Девчонка Гиффорда. После обеда вышла. Считай, ни разу не пошевелилась.
Вулстон опустил бинокль и вернул его Джозефу.
– Вы абсолютно уверены, что не видели никаких следов Гиффорда?
Джозеф пожал плечами.
– Я уже сказал – его я не видел.
– А он никак не мог уйти незамеченным?
– Как рассвело, не мог. А до тех пор – не поручусь.
Вулстон стал разглядывать разбросанные по полу спички и окурки сигарет. Проверить, правду ли говорит Джозеф и все ли это время он находился на своем посту, не было никакой возможности. Он так и не привлек по-настоящему на свою сторону этого человека, хотя после того, что произошло на кладбище в Фишборне неделю назад, тот согласился, что у них нет выбора.
– А как насчет посетителей?
– Служанка пришла в семь, – ответил Джозеф. – Где-то около часа вынесла на террасу стол и кресло. Больше никто не входил и не выходил.
– А почта?
– Натбим в такую даль почту не носит.
– А доставка продуктов?
– Говорю вам, никого.
Вулстон снова взглянул в окно через ручей и мельничный пруд туда, где мирно стоял в солнечном свете Блэкторн-хаус.
– Вы… готовы? – спросил он и тут же пожалел о своем вопросе.
– Готов, и…
– Едва ли в этом возникнет необходимость, – перебил его Вулстон.
– Жду, – заключил Джозеф, похлопав себя по карману.
Вулстону не нравилось, как ведет себя с ним этот человек, однако Брук уверял его, что Джозеф знает деревню как свои пять пальцев и подходит для этой работы как никто другой. Сделает, что ему прикажут, без вопросов. Вулстон надеялся, что Брук прав. Сам он считал ошибкой доверять такому человеку, но выбирать не приходилось.
Он сунул руку в карман и протянул Джозефу простой хлопчатобумажный мешочек.
– Благодарствую, – сказал Джозеф и перевернул мешочек вверх дном.
– Там все, – отрезал Вулстон. – Та сумма, о которой мы условились.
– Лучше уж убедиться, сэр. Потом меньше неприятностей.
Вулстону пришлось смотреть, как Джозеф пересчитывает монеты одну за другой, прежде чем сунуть их в карман.
– Еще бы парочку сигарет для бодрости, найдется?
Вулстон поколебался, затем с едва скрываемым раздражением протянул Джозефу две сигареты.
– Вам велено сидеть здесь.
– Так за это вы с вашими коллегами мне и платите, правда?
Окончательно выведенный из себя Вулстон шагнул вперед.
– Не испортите дело, Джозеф. Это не игра. Только попробуйте, и я вам все кости переломаю. Ясно?
На лице Джозефа появилась медленная презрительная улыбка.
– Вы кое-что забыли, – сказал он, беря конверт и держа его перед носом Вулстона. – Сэр.
Джозеф слышал сердитые шаги доктора по узкой деревянной лестнице. Дождался, пока не стукнула задвижка двери внизу, а затем сделал кулаком непристойный жест.
Так его и напугал этот дохляк Вулстон! Да и те, что стоят за ним. Он сам от собственной тени шарахается. Джозеф таких много перевидел – тех, кто сам ручки боится запачкать. Столпы общества так называемые. Накланялся уже таким, как они, в городском суде. А как прижмет, так небось все к нему бегут, как миленькие. Все они на один манер, только поскреби.
Он откашлялся так, что изо рта разлетелись табачные крошки, вынул из-за уха одну из вулстоновских сигарет и закурил. Джозефа не волновало, с какой целью его наняли шпионить за тем опустившимся бедолагой и его дочерью. Его это не касается. Джозеф позвенел монетами в кармане. Денежки недурные, тут ничего не скажешь.
Он улыбнулся. Слушать – дело выгодное.
Джозеф выпустил в воздух кольцо дыма, ткнул в него пальцем, выпустил еще одно. Такое ремесло он себе выбрал – все замечать. Он знал, в котором часу приходит каждый день горничная Мэри Кристи, в котором часу идет обратно к скромному ряду домиков у насосной станции, где живет с вдовой матерью и младшими сестренками. Знал, что все они добросовестные прихожане церкви Святых Петра и Марии. Знал, что каждую субботу днем в конце переулка девушку поджидает Арчи Линтотт.
Гиффорда он знал в лицо – видел в «Бычьей голове». Мог бы сказать Вулстону, где этого человека чаще всего можно найти после полудня, между четырьмя и десятью, когда он сидит там, сгорбившись за столиком в углу. И ни к чему было бы устраивать слежку за домом. Но его никто не спрашивал. Так какой ему резон самому себя лишать легкого заработка?
До Джозефа, как и до всех прочих, доходили разные слухи о Блэкторн-хаус. О том, как несет оттуда гнилым мясом, если вдруг ветер не в ту сторону повернет. О мастерской, от пола до потолка забитой чучелами птиц и изъеденных молью лисиц, скелетами. Жуткими диковинками. Двуглавый котенок в стеклянной банке, украденный из какого-то музея на Брайтон-Уэй. Нерожденный ягненок, плавающий в спирту. А на прошлой неделе мальчишка Ридмана говорил, будто слышал какие-то странные звуки, доносившиеся из этого дома. Джозеф поморщился. Все знали: Дэйви Ридман каких только небылиц ни сочинит, лишь бы свою шкуру от порки спасти. Браконьерствовал на болотах, как пить дать.
– И что с того? – пробурчал Джозеф. Бог помогает тем, кто помогает себе сам – разве не это проповедовал с кафедры преподобный Хакстейбл? Одна и та же проповедь каждое воскресенье, в любую погоду. У нового пастора все же побольше разнообразия – по крайней мере, так говорят.
Джозеф докурил сигарету, выпустил в воздух последнюю струйку дыма, а затем открыл окно и выбросил окурок на илистые отмели. Смоет ли его прилив? Джозеф пожал плечами. Ему-то какая забота.
Он пододвинул стул к окну, взгромоздил грязные ботинки на подоконник и поднес к глазам бинокль. Гиффорда нигде не было, а девушка все так же сидела на террасе.
В сонном неподвижном воздухе висели пылинки; теплое послеполуденное солнце светило в окно. Над ручьем всё кружили с криками чайки. Обычная в это время сонливость брала свое. Закрывая глаза, Джозеф уже предвкушал, как первый глоток эля защекочет ему горло.
Вулстон стоял за дверью, чувствуя на плечах тяжесть всех своих пятидесяти восьми лет. Он сам не мог понять, что на него нашло, что заставило угрожать этому человеку. Он ни разу пальцем не тронул ни одно живое существо, даже на кулаках не дрался в школьные годы. Его вывели из равновесия, вот и все. Этот сегодняшний визит, угрозы…
Мысль, что кто-то узнает о том, что он сделал. А другие – нанесли ли и им такой же визит?
Он начинал терять способность здраво рассуждать.
Вулстон глубоко вздохнул и посмотрел на конверт в своей руке. Это тоже было непонятно: с чего это Бруку вздумалось обращаться к нему через Грегори Джозефа, почему он просто не послал своего клерка – тому достаточно было перейти через Уэст-стрит и доставить письмо лично? Да к тому же, они ведь так или иначе должны были завтра встретиться? Возможно, Брук раз в жизни проявил осторожность: решил, что лучше перенести эту встречу подальше от Уэст-стрит. Пожалуй, стоит поблагодарить его за это.
Он прочитал короткую записку, нахмурился, перечитал заново, чтобы убедиться, что все правильно понял. Все эти противоречивые инструкции и изменения в плане представлялись ему избыточными сложностями.
Сложив письмо и сунув его в карман, Вулстон перевел взгляд на лиман. Короткий отрезок тропинки, ведущей к старой соляной мельнице, просматривался весь, но ни в полях, ни на тропинках по обе стороны ручья не было видно никого, кто бы мог его заметить. Стая чаек пикировала и планировала над самой водой, а затем снова взмывала в небо. Вулстон вообще терпеть не мог птиц, но чайки из них самые зловредные. Кажется, на прошлой неделе он читал в газете, как они налетели стаей на мальчишку-удильщика на пирсе в Богноре?
Вулстон низко нахлобучил шляпу на лоб и со всей быстротой, которую позволяло его колено, зашагал по неровному берегу. Вернулся на Милл-лейн и поднялся к таверне «Мешок», где его ждал экипаж, запряженный парой лошадей. Сел, откинулся на спинку сиденья и с облегчением вздохнул.
Одна-единственная ошибка. Август 1902 года. Его бригада тогда только что вернулась из Трансвааля. Все флаги на Бройл-роуд, все девушки приветствуют возвращение Королевского Сассекского полка. Праздничная ярмарка на Поле народного ополчения.
Как он был польщен, что его пригласили. Попросили составить компанию в карточной игре. Он совсем не прочь был сыграть роббер-другой в бридж. Великолепные сигары и бренди. Перья. Люди, которые, как он думал, прошли то же, что и он. Обещание необычного развлечения, выходящего за повседневные рамки. Вулстон даже не задумался тогда, что бы это могло значить.
Он сам ничего не делал, но он был там. Он был пьян. Он приложил все старания, чтобы все исправить. И все же – он не остановил их тогда и все это время держал язык за зубами.
– Куда желаете, хозяин?
Вулстон вынырнул из прошлого обратно в настоящее. Вспомнил о письме в кармане.
– В лечебницу Грейлингуэлл, – сказал он.
Кучер цокнул языком, и лошадь рванула с места, позвякивая уздечками и клинкером. Ехали поначалу медленно. Дорога после непрекращающихся дождей была грязная, изрытая колеями. Но по мере приближения к Чичестеру они набрали скорость.
Будь оно проклято, это дело. Больше всего на свете ему сейчас хотелось бы повернуть время вспять. Он сунул руку в нагрудный карман, где лежал, завернутый в носовой платок, его старый пистолет времен англо-бурской войны. Когда он спрашивал Джозефа, готов ли тот, не нужно было быть психиатром, чтобы понять, что на самом деле этот вопрос был адресован самому себе.
Вулстон закрыл глаза и стал думать о сыне.
– Это ты, девочка?
Конни вздрогнула. Обернулась и увидела отца в распахнутых французских дверях. Он нетвердо стоял на ногах, и даже в ярде от него чувствовался запах кислого эля изо рта и табака, которым пропиталась его кожа. Сердце у нее сжалось – от отчаяния, а потом от жалости.
– Касси? – спросил он, глядя на нее воспаленными мутными глазами.
– Это я. Конни.
После пьяного сна у него часто путалось в голове, или он называл ее не тем именем, но обычно довольно быстро приходил в себя.
– Садись, – сказала Конни мягко, словно разговаривала с ребенком. Она вытащила стул из-под стола. – Солнышко вышло наконец-то. Тебе полезно подышать свежим воздухом.
Конни заметила бисеринки пота у него на лбу и на висках и поняла, что он все еще очень пьян. Она видела, каких усилий ему стоило удержаться и не рухнуть на криво выложенный плиточный пол террасы. На морщинистом лице шестидневная щетина, на щеках пятна, как будто он плакал.
– Иди, садись, – снова сказала она, опасаясь, как бы он не рухнул и не ударился головой. Она заметила, что ботинки на нем все еще покрыты грязью недельной давности. Может, он и не переодевался с тех пор?
Она стояла молча, уже зная, чего ожидать дальше. Нет смысла торопить его, это только ухудшит дело. Иногда он делался буйным с перепугу, когда не понимал, где находится.
Он провел широкой красной ладонью по лицу – как будто хочет стереть с него собственные черты, подумала Конни. Затем вытянул обе руки, повертел ими туда-сюда, разглядывая грязь.
– Иди сюда, – сказала она, еще больше понизив голос. – Садись.
Он все еще был во власти того кошмара, что заставил его проснуться и спуститься вниз. Неожиданно он дернул головой и уставился прямо на нее.
– Работа… – вырвалось у него. Конни понятия не имела, что он имел в виду.
– Платье, – сказал он, указывая на ее одежду.
Она взглянула на свою простую черную юбку, белую блузку с воротничком и черный галстук, пытаясь понять, что же он видит сейчас. И кого. Затем она заметила, что рукава у нее все еще подвернуты после работы в мастерской.
– Я нашла галку… – начала было она, но отец перебил ее.
– В классную… пора за уроки и…
Конни знала: когда он в таком состоянии, бессмысленно пытаться понять, что он хочет сказать, или следить за ходом его мыслей. Слова сыпались с его губ беспорядочно, без всякого смысла, будто ноты, сыгранные вперемешку. Иногда в голове у него вдруг всплывали обрывки философских или богословских рассуждений. Настроение тоже часто менялось. Иногда он просыпался от своих пьяных снов, переполненный жалостью к себе, иногда трясся от ярости, разражаясь бранью в адрес тех, кто отнял у него средства к существованию. Очень редко он просыпался в гневе. Тогда Конни оставалось только держаться от него подальше.
Он засмеялся. Громким смехом, в котором не было ни веселья, ни радости.
– Пожалуйста, – грустно сказала Конни, – подойди и сядь здесь, со мной.
– Синее… думал, это она, а это призрак… – Он запнулся. – Получил письмо, там сказано… Как она могла умереть? Не понимаю. Столько ждала, и вдруг…
Ему все труднее становилось держать равновесие. Теперь он переминался с ноги на ногу, пытаясь с помощью этих неуклюжих шагов на месте удержаться в стоячем положении, а затем, шатаясь, ввалился через порог на террасу. Конни бросилась к нему, готовая подхватить его, если он упадет.
– Кровь…
Широко распахнутыми глазами Конни испуганно и завороженно смотрела, как отец беспомощно водит в воздухе рукой и наконец тычет пальцем ей в рукав. Она опустила взгляд и увидела пятно на манжете рубашки.
– Помнишь, я нашла галку, – терпеливо сказала она. – Красивого самца. Без единого пятнышка. Я была в мастерской. Понимаешь?
Ей удалось взять его за руку и наполовину подвести, наполовину подтащить к садовому креслу. Ивовые прутья застонали под неожиданной тяжестью, но отец откинулся на спинку и остался сидеть.
– Вот так, – проговорила Конни со вздохом облегчения. – Сейчас принесу нам чаю. Сиди здесь. Ни о чем не беспокойся.
Ей не хотелось, чтобы служанка видела его таким. Мэри была не дурочка, она прекрасно понимала, в чем беда с Гиффордом, но Конни не хотела ставить его в унизительное положение. Нужно было исхитриться дать ему чего-нибудь успокаивающего и, пожалуй, немного поджаренного хлеба с маслом. Кроме того, придется как-то стянуть с него грязную одежду. Заставить его вымыться не в ее силах, но, если удастся уговорить его попозже прилечь отдохнуть в гостиной, можно будет, по крайней мере, зайти в его комнату и убрать там. Конни содрогнулась, представив, в каком состоянии должна быть комната после этих семи дней.
– И по преданью древних лет… – пробормотал Гиффорд. Это звучало как нечто среднее между пением и рычанием. – Все сбудется точь-в-точь…
Конни насторожилась. Это были те самые стихи, что пришли в голову ей самой на сыром темном кладбище. Она присела возле его стула.
– Где ты это слышал, отец? – спросила она, стараясь говорить спокойно. Полузабытая классная комната, голос, читающий вслух… Она схватила его за руку. – Ты можешь мне сказать?
– Школа, уроки… которые в конце концов так ни на что и не пригодились. – Он глубоко вздохнул. – Да-да, вот так. Мел… Опять в школу. И никаких тебе птиц, пока уроки не кончатся…
Глаза у него начали закрываться. Конни встряхнула его. Нельзя было дать ему замолчать теперь, когда он наконец-то заговорил. Заговорил об ушедших днях, забыв, что она ничего этого не помнит.
– Две маленькие птички сидели на стене… Нет, не так. – Он замахал руками в воздухе перед собой. – Улетай же, Питер, улетай же, Пол.
Конни повторила те, прежние строчки, надеясь вернуть его к первоначальному ходу мыслей.
– «Теперь, – красотки был ответ…» – процитировала она. – Так начинается? Помнишь?
– Не помню, – пробормотал он. – Красотка, ну да…
– Напомни мне, – тихо проговорила Конни, сдерживая отчаяние в голосе, чтобы он не очнулся и не вернулся в настоящее. – Напомни, как там дальше.
Если он знает те же стихи, то, может быть, канувшие дни еще не безнадежно утрачены. Если у них есть одно общее воспоминание, почему бы не найтись и другим? Но Гиффорд уже сидел молча, с бессмысленным выражением на лице.
Конни закрыла глаза, пытаясь вытянуть из запертой на ключ памяти, словно нить Ариадны, те слова, которые когда-то, видимо, знала наизусть. Постаралась взять себя в руки и вспомнить – голос большой девочки и свою детскую руку, выводящую буквы на странице, чтобы лучше запомнить стихи.
– «Теперь, – красотки был ответ, – святого Марка ночь…» – Она сжала его руку. – Дальше ты.
– В полночный… в полночный час из года в год… – Слова были запинающиеся, невнятные, сливающиеся в одно, но Конни знала, что они – те самые. – Пробил… – пробормотал он.
Конни произнесла следующее двустишие, потом снова Гиффорд: вспоминали сначала первое слово, оно тянуло за собой строчку, и так они вдвоем дочитали стихотворение до конца.
– «Средь мертвой тишины». Вот так, – сказала она. – Вот и хорошо.
Гиффорд кивнул.
– Очень хорошо. – У него вырвался короткий легкий смешок. – Даже отлично.
Конни глубоко вздохнула, понимая, что вот он, подходящий момент, но опасаясь, что, если вдруг скажет что-то не то, или пусть даже то, но не так, то чары развеются и Гиффорд придет в себя.
– Как замечательно, что мы еще помним это через столько лет, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал как можно беспечнее и ровнее. – Молодцы мы с тобой, правда?
Она видела, что борьба и смятение оставили его. Плечи были расслаблены, грязные руки неподвижно лежали на коленях. Глаза закрыты.
– Через столько лет… – повторила она, отчаянно пытаясь не дать ему погрузиться в сон.
Он вновь рассмеялся, на этот раз с теплотой.
– Она заставляла тебя твердить это без конца, – сказал он. – Стихи, поэзия, рифмы – это был ее конек. «Хорошая гимнастика для ума» – так она всегда говорила.
Конни едва не лишилась дара речи. Сердце у нее забилось сильнее.
– Кто говорил?
– Я всегда тебя слышал. И в музее слышал. Как ты учишь уроки. Окна открыты… «Хорошая гимнастика для ума, Гиффорд». Была тебе все равно что сестра.
– Кто? – снова спросила Конни.
Но он уже улыбался, и глаза у него были крепко закрыты. Конни понимала: он забылся в нежных объятиях прошлого, отгородившись от всего, что мучило и тревожило. Она чувствовала, что поступает жестоко, пытаясь вернуть его в настоящее, но ей нужно было знать. Тщательно следя за тем, чтобы голос звучал все так же тихо и мягко, она спросила по-другому:
– Где она сейчас?
На мгновение ей показалось, что он не слышит. Затем краска сошла с его лица, и выражение его изменилось. Стало тревожным.
– Нет ее. Письмо вот получил. Умерла, говорят. Все напрасно.
– Кто умер, отец?
Жуткий вопль сорвался с губ Гиффорда. Он вдруг вскочил со стула, словно его ударили. Руки беспомощно повисли вдоль тела. Конни в испуге отпрянула.
– Она здесь? – вскричал он с вытаращенными от ужаса глазами. – Да?
– Все в порядке, – поспешно проговорила Конни, видя, как он молотит по воздуху сжатыми кулаками. – Здесь никого нет. Только мы. – Ей удалось поймать его запястья. – Только мы, как всегда.
В один внезапный момент просветления Гиффорд встретился с ней взглядом. Увидел ее такой, какая она есть, не сквозь пьяный или еще какой-нибудь дурман. Ее, Конни. Затем его глаза затуманились. Горе, вина, боль – такая тяжкая, что никогда не оставляла его.
– Кто она? – спросила Конни. – Пожалуйста, отец. Скажи мне. Пожалуйста.
– Не вспоминай! – выкрикнул он.
Прежде чем Конни успела его остановить, Гиффорд тяжело шагнул через порог в гостиную, прошел, шатаясь, от рояля к креслу, к перилам, и следом раздался стук резко захлопнувшейся двери в спальню.
Конни опустилась на низкую каменную ограду, отделявшую террасу от сада, и положила руки на колени. Она ненавидела такие сцены. Ей было отчаянно жаль отца, и в то же время она злилась, что он довел себя до такого состояния.
Но в этот раз самым сильным чувством было облегчение. Чутье ее не подвело. Что бы ни случилось на кладбище, это глубоко подействовало на него.
«Она здесь?»
Тот самый вопрос, который она слышала в полночь на кладбище. И новое имя. Отец не раз называл Конни чужими именами, когда напивался, но имени Касси она, кажется, до сих пор не слышала. И выговорил он его так четко, без запинки.
Яркие воспоминания о любви, заботе. Не о несчастной матери, которой она не знала, а о ком-то еще – о той, что учила ее и лелеяла, как сестру.
Конни вновь заглянула в темную гостиную через французские окна. Ей хотелось пойти за отцом, но она понимала, что это бессмысленно. Либо он уже спит мертвым сном, а когда проснется, не вспомнит, что делал и говорил. Либо (хоть она и надеялась, что это не так) ищет утешения в бренди – пытаться залить им черноту в душе. В этом случае ее шансы узнать что-нибудь еще сведутся к нулю.
Конни встала, расправила юбки, взяла кофейную чашку и блюдце. День клонился к вечеру. Если не вернуться в мастерскую, галка пропадет.
Последние слова отца перед тем, как он, шатаясь, вышел из комнаты – кому они были адресованы, ей или себе?
«Не вспоминай».
Гарри Вулстон был единственным, кто вышел на станции Фишборн.
Крошечная станция представляла собой всего лишь две узкие полоски платформы. Затерянная посреди полей, она была окружена деревьями, на которых гнездились какие-то черные птицы. Грачи, что ли? Каких-нибудь полторы мили от Чичестера, а самая настоящая деревня.
Машинист дал свисток. Столб дыма. Кочегар, стоявший на подножке, приподнял шапку перед Гарри, когда паровоз тронулся с места. Рельсы загудели.
Гарри уже жалел о том порыве, который пригнал его сюда. Время за полдень, а его занесло в какую-то глушь. Он огляделся в поисках носильщика или еще кого-нибудь, у кого можно узнать дорогу, но вокруг не было ни души.
Гарри прошелся вдоль платформы. Когда он уже готов был выйти на дорогу, дверь сторожки отворилась, из нее, прихрамывая, вышел дряхлый старик в железнодорожной форме и стал поднимать шлагбаумы. Один, другой, третий… Дело было долгое.
– Мне нужна таверна «Мешок», – сказал Гарри.
– Это прямо, – сказал сторож, указывая на юг. – Все время прямо, до самого конца Солтхилл-роуд.
– Это и есть Солтхилл-роуд?
Сторож кивнул.
– Как дойдете до главной дороги, повернете налево. Такому молодому человеку, как вы, – минут пять ходьбы. А то и две. Первая таверна – «Бычья голова», это не то, что вам надо. Идите себе дальше по дороге, мимо методистской церкви, и там увидите почтовое отделение. «Мешок» там как раз рядышком, через дорогу. Мимо не пройдете.
Гарри двинулся по узкой улочке. Земля под ногами раскисла после нескончаемых дождей, но кусты вдоль дороги разрослись пышно, радуя глаз.
Бутень высотой ему по плечо. Гарри не интересовался природой – он был не столько пейзажистом, сколько портретистом, – но не мог не оценить богатства цветов. От сочной темной зелени до филигранных серебристых листьев, желтых лютиков и чистотела. Время от времени эту палитру разбавляло дерево с изумительными листьями цвета бордо. Он вспомнил картину на мольберте у себя в мастерской – женщину, безжизненно замершую во времени, – и понял, что промахнулся с оттенком кожи. Слишком розовый, без углублений и теней. Безжизненный.
Гарри шел и шел, все думая о своем неудачном портрете. Мимо маленького белого домика, мимо здания с кремневым фасадом на углу главной улицы. Прачечная, судя по всему. Клубы пара, запах горячего накрахмаленного белья… А, вот еще что. Чепец женщины отвлекает внимание от лица. Она вышла похожей на манекен, а не на живого человека. Может, если приглушить цвет, сделать его бледно-голубым или зеленым, это сместит акцент?
Он свернул налево и двинулся на восток по главной улице, если ее можно было так назвать. Здесь летние домики прятались между большими участками земли с современными домами из красного кирпича. Он увидел «Бычью голову» – на южной стороне улицы, как сторож и говорил. Большое островерхое здание с красивым фасадом, с несколькими деревьями рядом и низким деревянным амбаром, покрытым соломой, выглядело довольно привлекательно.
На углу у кондитерской собралась стайка ребятишек. Девочки в пелеринах с оборками поверх платьиц, волосы перехвачены сзади лентами; у мальчиков из-под курток торчат засаленные воротнички.
Гарри остановился напротив «Мешка», на другой стороне улицы. Если кебмен не соврал, это должно быть то самое место. Но мысль о том, что у отца может быть назначена встреча с кем-то в этой захолустной таверне, в баре для рабочих, казалась дикой. Его отец был человеком щепетильным. Из тех, кто скорее подложит платок на скамейку в парке, чем рискнет осквернить свое пальто хоть самым маленьким пятнышком. А когда Гарри иной раз выходил к обеду, не отмыв как следует руки от краски, старик начинал ерзать на стуле и с трудом удерживался от замечания. Гарри улыбнулся с теплотой. Джон Вулстон был предсказуем, как часовой механизм. Он никогда не поступал необдуманно; был чопорен и скучноват, все делал по инструкции. Настоящий викторианец в своих взглядах. Повиновение, респектабельность, чувство долга, все продумано до последней буквы.
И тем не менее Гарри сейчас стоял у входа в сомнительного вида заведение в Фишборне и гадал, там его отец или нет.
Улыбка пропала с его лица.
У таверны не было ничего похожего на кеб, только неуклюжая двуколка с запряженным в нее мулом. В тени стояла компания из пяти-шести мужчин – кепки, обветренные лица, короткие рабочие куртки. У их ног дремал черно-подпалый терьер, не обращая внимания на опасные копыта и колеса.
Гарри стоял в замешательстве. Если он войдет, и отец его увидит, будет ясно, что он ехал за ним из Чичестера. И тогда, что бы ни делал там отец – пусть даже это окажется безобидная игра в домино, – ситуация выйдет неловкой для них обоих.
Понимая, что привлекает внимание, Гарри прошел дальше, к окраине деревни, где дома кончались. Там он пересек улицу и побрел обратно по южной стороне. На ней был симпатичный низенький коттедж, стоявший торцом к дороге, и несколько солидных домов. В самом конце – довольно красивый белый дом с собственной конюшней и каретным сараем. Стоящий за кованой решеткой, в окружении высоких деревьев и кустов, с квадратным портиком, он выходил почти на самую улицу.
Гарри остановился и закурил, раздумывая, что же, черт возьми, делать дальше.
Конни вернулась к галке, надеясь, что оставила ее не слишком надолго.
Выходя из мастерской, она прижала галочью голову и крылья к тушке и накрыла ее тряпкой, чтобы шкурка не пересохла. Но между шкуркой и обнаженной плотью на кончиках крыльев могло незаметно проникнуть сколько угодно паразитов, неразличимых простым глазом. Только если птица начнет разлагаться, это станет очевидным.
Конни повертела галку в руках, тщательно оглядела со всех сторон и решила продолжать. Мясо не липло к пальцам, а сама птица была великолепна. Конни не хотелось, чтобы она пропала зря. Пришло время начать превращение этого мертвого тельца в нечто прекрасное, в то, что будет жить вечно. Внутренняя сущность птицы, сохраненная благодаря ее мастерству и умению, воплощенная в одном-единственном мгновении.
Бессмертная.
Конни сбрызнула шкурку птицы водой, чтобы та не съежилась и не лопнула, и продолжила работу с того места, где остановилась до обеда. Она продвигалась вниз по позвоночнику, скальпель поскрипывал, когда она счищала мясо с костей, жир с хрящей и вытирала о край газеты крошечные перышки. Белая хвостовая кость и острый кончик правого крыла, словно срезанные под углом – деталь, говорившая о том, как умерла эта птица. Конни подозревала, что ее подстрелил егерь в Старом парке, но у галки еще хватило сил прилететь умирать домой. Конни нашла ее на земле у куста боярышника. Потребуется немалое мастерство, чтобы замаскировать покалеченное крыло, когда придет время набивать и монтировать птицу.
Конни еще не отошла от потрясения после сцены с отцом – и от его нечаянных проговорок, и от дразнящих намеков на то, сколько еще он мог бы рассказать ей, если бы захотел. Но она понимала, что нельзя позволять себе слишком погружаться в эти мысли. Когда она взволнована или расстроена, больше риска провалиться сквозь трещину во времени. Эти обессиливающие тревожные эпизоды помутнения рассудка были причиной, по которой отец не отдал ее в школу, когда она оправилась после несчастного случая.
Конни начала сдирать кожу с шеи и наконец дошла до черепа. Эта была самая нелюбимая ею часть процесса. Структура ткани и запах напоминали о том, что без смерти не было бы новой формы жизни. Не было бы красоты.
Конни задумалась, стоит ли пытаться продать галку, когда та будет готова, – при условии, что она останется довольна своей работой. Последний заказ был осенью – чучело грача для цирюльника из Чичестера, которому хотелось поставить в витрину что-нибудь необычное, что привлекло бы внимание клиентов, – и, хотя отец упорно не желал говорить с ней об их финансовых делах, Конни подозревала, что никакой заработок не будет лишним.
Она вздохнула, размышляя, как бы проделать это без ведома отца. Но, по правде говоря, какая бы судьба ни ждала ее творение, успокоение приносила сама работа. Когда Конни оставалась в мастерской одна, она чувствовала себя по-настоящему собой. Они с птицей вместе работают над созданием чего-то нового и необычного. Процесс был наградой сам по себе. Снятие шкурки, чистка, набивка помогали укрепиться в чем-то осязаемом, ощутить связь с реальным миром.
Конни отложила скальпель и взялась за щипцы. Прижав ободранную галочью голову к столу, она вставила кончики в левую глазницу и сжала. Сначала, как всегда, глазное яблоко держалось крепко. Затем оно выскочило, и следом вытекла струйка чернильно-темной жидкости. Круглый с трех сторон, с четвертой, той, что ближе к глазнице, глаз был приплюснутым и по форме напоминал ягоду черники. Конни положила его на стол, рядом с тонкой черной полоской птичьего языка.
Правый глаз вышел легче. Закончив, Конни завернула все это в клочок газеты и бросила в ведро.
Ну вот, худшее позади. Конни вздохнула, стараясь не втягивать ядовитый запах слишком глубоко в легкие. Тупым ножом вырезала прямоугольник на затылке. Потом теми же тонкими щипцами начала осторожно вытягивать серое вещество галочьего мозга из отверстия. Постепенно, потихоньку – дело хлопотное и грязное. Она опустила плечи и покрутила шеей, зная, что скоро все закончится.
Сейчас она вымоет и законсервирует птицу. А потом, завтра, начнется процесс возвращения ее к жизни.
Кровь, кожа, кости.
Модюи, однако, не указал никаких методов консервации. Окуривания серой казались ему незаменимым средством для уничтожения вредных насекомых. Однако сера действует слишком сильно, она разрушает и сами шкурки… их верхние слои оказывались пережженными; сернистый пар превращал красный цвет в грязно-желтый, желтый под его воздействием тускнел, синий уходил в черноту, пачкались футляры и даже стекла, которыми их накрывали.
В последние недели трудно было не обнаружить себя, – едва ли не самое трудное в этом долгом и ужасном предприятии. Было время, когда оставалась еще возможность рассказать и другую историю. Но мне не хватило смелости, и момент ускользнул.
Среди мертвых – все эти долгие, долгие годы. Запах серы и могилы. Запах гниющей, не законсервированной плоти. Темное стекло. Они запятнали красоту этого места. Разрушили все, что в нем было прекрасного, погрузили в темноту.
Старые грехи отбрасывают длинные тени.
Первые шаги на этом пути сделаны, и теперь у меня нет другого выхода – только идти по нему до конца. Эта история началась и закончится на кладбище, там, где лежат и копошатся в стылой земле кости, пауки и черви. Я даю каждому шанс поступить по совести. Шанс возместить ущерб.
Я не верю, что они ко мне прислушаются.
Я не прошу ни оправдания, ни сочувствия. Это не попытка смягчить твое отношение ко мне жалостью, печалью или раскаянием. Они сами выберут свою судьбу, и я не жду, что они сделают правильный выбор.
Я слежу за тобой.
Крик нарушил тишину в мастерской.
Конни уронила щипцы. Новый крик – и она вскочила на ноги. Первым чувством был страх за отца, но потом она поняла, что звук доносится снаружи. Это не Гиффорд, это Мэри.
Набросив на галку газетный лист, она подобрала юбки и бросилась бегом через буфетную в огород.
– Что случилось?
Мэри стояла у бельевой веревки, согнувшись в три погибели и держась руками за грудь. Прищепки разлетелись по земле, корзина с чистым бельем лежала на боку. Лучшая льняная скатерть, два носовых платка с синей вышитой монограммой КГ, кухонное полотенце с зеленой каймой – все это вывалилось в грязь.
Конни бросилась к Мэри. Девушка все еще кричала, но выкрики эти были странно ритмичными, похожими на пронзительные, повторяющиеся гудки. Больше никого не было видно, и Конни не могла понять, что же так перепугало Мэри. Она положила руки ей на плечи.
– Ради бога, что случилось? Вы ушиблись?
Горничная смотрела на нее широко раскрытыми невидящими глазами, но рот у нее, к счастью, закрылся.
– Что вас довело до такого состояния? Говорите же.
Мэри хватала губами воздух, почти всхлипывая.
– Вас никто не будет бранить, – сказала Конни, чувствуя, как девушка дрожит всем телом. – Говорите.
Конни почувствовала, как служанка высвободилась из ее рук, услышала, как она глубоко вздохнула. Еще несколько мгновений – и Мэри обернулась и указала рукой на узкий ручеек, протекавший вдоль северной границы сада. Один из многочисленных притоков, впадавших в большой ручей.
Неужто она до полусмерти испугалась водяной крысы? Или толстого черного угря, которые водились на берегу реки? Дэйви Ридман всегда ловил их там на самодельную удочку. Вид у них и впрямь отталкивающий, и этой весной их развелось гораздо больше, чем обычно, но ведь они безобидны.
– Покажите мне, – сказала Конни. После разговора с отцом у нее уже не хватало терпения разыгрывать драмы.
– Нет… – Девушка попятилась, качая головой. – Я не могу. Это… Там, внизу.
Конни достала из кармана кардигана носовой платок и протянула его Мэри.
– Вытрите глаза. Что бы это ни было, я уверена, все не так страшно, как вам кажется.
Вначале Конни не увидела ничего необычного.
Затем глаза зацепились за яркое пятно в зарослях тростника. Ткань. Синее шерстяное пальто с двойными швами, плавающее в соленой воде. Из-под пальто виднелась простая зеленая юбка – ее слегка колыхало течением.
Конни глубоко вздохнула.
– Бегите скорее в Слей-Лодж, – сказала она, имея в виду ближайший дом. – Разыщите мистера Кроутера. Скажите ему… Объясните, что нам нужно… – Она смолкла, чувствуя, как к горлу подступает тошнота, и тяжело сглотнула. – Хотя нет. Идите в деревню и приведите доктора Эвершеда. Расскажите ему, что случилось. Попросите его прийти. Как можно скорее.
– Но она же… мертвая?
Конни поколебалась. Взглянула на девушку с сочувствием. Мэри дрожала, крепко обхватив себя руками. Ей едва исполнилось шестнадцать лет. Конни не была уверена, что она вообще слышала ее распоряжения, не говоря уже о том, чтобы вникнуть в их смысл.
– Мэри, – резко сказала Конни. – Отправляйтесь в Эверсфилд и спросите, дома ли доктор. Белый дом, знаете?
На этот раз девушка кивнула.
– Конечно, знаете. Вот и умница. Приведите доктора Эвершеда. Он знает, что делать. – Она легонько подтолкнула Мэри. – Ну же.
На миг-другой Мэри встретилась с Конни взглядом, а затем, не говоря больше ни слова, выбежала через ворота на тропинку.
– Не упадите, – крикнула ей вслед Конни, зная, какими скользкими сделались деревянные мосты от нескончаемых дождей. Но девушка ее уже не слышала.
Конни собралась с духом и снова подошла к разлившемуся ручью. На мгновение она позволила себе поверить, что это просто ошибка. Что она – и Мэри тоже – видела одно лишь пальто, запутавшееся в камышах, а остальное довершило воображение.
Она посмотрела на воду. Тело было там – лежало лицом вниз, руки покачивало туда-сюда течением, и поза не оставляла надежды, что женщина еще жива. Конни велела себе не отводить взгляд. Облако каштановых волос, выбившихся из шпилек. Синее пальто – яркое, насквозь промокшее, на фоне бледных стеблей тростника.
Руки голые, голова не покрыта.
Конни отступила от кромки воды. Подняла взгляд на окно отцовской спальни. Оно было закрыто, шторы задернуты, но не мог же он не слышать шума? Мэри кричала очень громко. Конни уже пожалела о том, что сразу отослала девушку за помощью: теперь она понимала, что нужно поговорить с Гиффордом до того, как кто-нибудь придет. Не хотелось, чтобы он спьяну брякнул какую-нибудь глупость, уронил себя в чужих глазах, сделал что-то, что мог превратно понять доктор Эвершед или даже Мэри. Конечно, Конни не думала, что он в чем-то замешан, нет, но его недавние слова звучали дико и безумно. Если она его не предупредит, то потом будет винить себя.
И в то же время Конни не могла выкинуть из головы картину недельной давности – как отец, шатаясь, с голыми обветренными руками, возвращается из церкви. Уходит последним из всех и тяжело бредет по тропинке среди изуродованных тел певчих птиц.
Может, он тоже видел эту женщину на кладбище? А может, видел и раньше, когда она следила за их домом?
Конни вбежала обратно в дом и поднялась на второй этаж.
– Папа? – окликнула она, постучав в запертую дверь. – Прости, что беспокою, но мне нужно с тобой поговорить.
Из комнаты не донеслось ни звука.
– Папа?..
Она постучала сильнее и подергала ручку, не желая верить, что он мог так крепко уснуть за то короткое время, что прошло после их разговора. К ее удивлению, дверь распахнулась.
– Можно войти?
Атмосфера в комнате была даже хуже, чем она ожидала. На нее тяжело пахнуло застоявшимся пивом, табаком и горелыми спичками. И еще чем-то.
Отчаяние. Запах отчаяния.
– Папа, пока никто не пришел, я должна с тобой поговорить.
Когда глаза Конни привыкли к полумраку, она заметила в кровати какой-то бесформенный комок. Она быстро прошла через комнату и задернула шторы, одновременно открывая окно, чтобы впустить немного воздуха.
– Проснись, – сказала она, и на этот раз голос у нее был резкий от волнения.
Она протянула руку, помедлила секунду, склонившись над кроватью, а затем опустила ладонь на плечо отца. Что-то мягкое! Она откинула одеяло и увидела старую подушку и свернутый посреди матраса побитый молью отцовский сюртук.
Мгновение Конни смотрела на кровать, не в силах поверить собственным глазам. Затем подбежала к окну, выглянула наружу и окинула острым взглядом пейзаж, насколько хватало глаз. Постыдная картина – как отец, пьяный и нечесаный, вваливается в «Бычью голову», – рассыпалась, едва мелькнув. Не мог он пройти по тропинке мимо нее, она бы заметила. Они с Мэри все время были в саду за домом. Они бы увидели его. Он мог уйти только на юг или к открытому морю, или через поля на запад, к большому поместью Старого парка. А что ему там делать?
Конни глубоко вздохнула. Нельзя терять голову. О том, чтобы отправиться на поиски отца, не могло быть и речи: ведь Мэри вернется с доктором Эвершедом с минуты на минуту. Да и с чего начать поиски? Еще одна непрошеная воображаемая картина: отец падает, барахтается в болоте, липкая черная грязь набивается ему в рот и в нос… Конни оттолкнула от себя и это видение. День на дворе, солнце светит. Даже пьяному не с чего падать.
Пытаясь убедить себя, что на самом деле отцу даже лучше, если его не будет здесь, когда придет доктор, Конни окинула взглядом убогую комнатку в поисках подсказки – почему он исчез так внезапно? Неужели решил сбежать из-за их разговора? Или все та же тайная тревога, которая вынуждала его запираться в спальне, теперь выгнала его оттуда?
Ужас стал еще сильнее. Неужели Гиффорд выглянул в окно и тоже заметил то самое синее пальто в воде? Или, хуже того (Конни чувствовала себя предательницей уже из-за того, что позволила этой мысли прийти в голову), – с самого начала знал, что тело там?
Ощутив холод в животе, Конни перетряхнула постель. Повесила сюртук обратно в шкаф, заметив, что повседневного отцовского пиджака нет на привычном месте. Пол был заставлен пустыми пивными бутылками и усыпан битым стеклом. Ничего подходящего, чтобы сложить весь мусор и снести вниз, под рукой не было, и Конни просто затолкала его под кровать носком ботинка. Потом придет и уберет все как следует. С запахом ничего поделать было нельзя – всю комнату следовало хорошенько проветрить, – но она вытряхнула пепел и горелые спички из пепельниц в бумажный пакет, а грязные блюдца составила стопкой друг на друга, чтобы отнести в буфетную.
И тут она остановилась.
Сунула руку в пакет и выудила из кучи окурков и спичек клочок бумаги. Обычной кремовой писчей бумаги, довольно хорошего качества, ничем не примечательной. Черные буквы, написанные от руки.
Взяв клочок двумя пальцами, Конни сдула теплый пепел. Она сумела разобрать только шесть букв: «ДРА КРО…» Невозможно было понять, что это – часть имени или адреса, невозможно угадать, что стояло до или после. Между третьей и четвертой буквами был, кажется, небольшой пробел, но точно сказать трудно.
Единственное слово, которое можно было разобрать, стояло в верхнем правом углу листа бумаги – «лечебница». Может быть, это письмо из Грейлингуэлла? Если да, то от кого? Насколько знала Конни, отца ничего не связывало с этим заведением. Она ни разу не слышала, чтобы он упоминал о нем.
Время как будто замедлилось. Знакомое ощущение – все темнеет, проваливается в черноту… Конни не хотела сдаваться ему. Она не даст затянуть себя в эту тьму. Она не бросит отца на произвол судьбы. Что бы он ни сделал, где бы он ни был сейчас, нельзя терять голову.
Она тяжело опустилась на кровать и попыталась сосредоточить внимание на клочке бумаги.
Гиффорд приподнял голову с земли, ощущая во рту вкус грязи, соломы и крови. Ощущение было такое, будто он только что провел пятнадцать раундов с Джеком Джонсоном. Костяшки саднило, губы тоже. Когда он попытался моргнуть, то понял, что левый глаз заплыл и не открывается.
Прошло несколько минут, затем он осторожно попытался приподняться и сесть. Это удалось, но с таким трудом, что он стал задыхаться от натуги. Прислонился спиной к стене. Грудь сдавило, ребра ныли.
Еще через пару минут он устроился на полу поудобнее, вытянув ноги перед собой, и попытался вспомнить, что произошло. Много лет он ждал, зная, что однажды его призовут к ответу. И вот этот день настал.
Его грехи его настигли.
Сначала он сидел у себя в комнате, чтобы не встречаться с Конни: не хотел ей лгать. Старался не пить – не получалось. Он понимал, как опасно распускать язык. Конни всегда видела его насквозь, голова у нее варила всегда, даже когда она была совсем малышкой. Бывало, называла его Гиффордом, покупатели смеялись. И разве он не замечал в последние дни, как она стала по-другому смотреть на него, когда думала, что он не видит?
Он знал: она пытается вспомнить. Если бы он мог сказать ей, почему самое безопасное – это забыть!
Именно этого он боялся больше всего на свете. Ведь если ее воспоминания хлынут наружу, как сквозь трещину в плотине, – как знать, чем это закончится?
Что он рассказал ей днем? О чем спьяну проболтался? Они разговаривали – это он помнил. Но то, что было сказано, совершенно стерлось из памяти. Она заставила его говорить, рассказать о том, о чем нельзя было рассказывать. Он похолодел от страха. Какие тайны он выдал?
Ему было худо, он был весь в синяках с головы до ног. Не нужно было выходить из комнаты, но он не мог больше высидеть под замком, наедине с виноватыми мыслями и скорбящим сердцем.
Десять лет. Вот сколько он живет с последствиями всего этого. Ничего дурного, думал он. Четверо благовоспитанных джентльменов хотят провести особенную ночь. Ночь, которая запомнится.
Гиффорд закрыл лицо руками.
Все эти годы он молчал. Все эти годы брал их деньги и тратил с пользой. Как надо тратил. У них не было причин преследовать его, разве не так? Он не хотел больше вспоминать: от напряжения заболела голова.
Эти мельком виденные каштановые волосы в воде…
Не может быть. И на кладбище – не может быть. Она мертва. У него есть письмо, там ясно сказано.
Канун Святого Марка, ночь призраков…
Гиффорд не знал, сколько времени прошло, пока он то приходил в сознание, то снова терял его; точно сказать было трудно. Знал только, что, когда очнулся в очередной раз, все чувства слегка обострились. Запах сырых кирпичей и пыли.
Перья… Он провел пальцами по подбородку, чувствуя, как царапается многодневная щетина. Непонятно, куда девалась шляпа. Пиджак был на нем.
Охваченный внезапной паникой, он попытался встать. Усилием воли заставил ноги слушаться и поднялся, опираясь спиной на кирпичную стену. Протянул руку и нащупал прохладную поверхность стеклянного колпака. Краткий миг мужества мгновенно угас. Теперь он вспомнил.
Вспомнил, как в панике сжег письмо и, пошатываясь, спустился вниз. Снял ключ с крючка и пришел сюда. Спрятался среди стеклянных колпаков и сокровищ своего прошлого. И еще один стеклянный футляр среди них, самый новый. С единственным свидетельством той ночи.
Гиффорд ощутил мгновенный прилив надежды, но искра тут же погасла, сменившись ужасом. Он вспомнил, как споткнулся на ступеньках и как падал все вниз и вниз в темноте, пока не ударился головой об пол.
Где-то в глубине омертвевшего, выжженного спиртом разума он сознавал, что бросил Конни одну. Ее некому будет защитить, если они придут. Когда они придут.
Взревев, он снова попытался распрямиться, но сил не хватало. Тогда он стал ползком подбираться туда, где, как ему казалось, должна быть лестница. Медленно, все ближе и ближе к двери. К свету.
Толкнул дверь, но она не открывалась.
Почему она не открывается? Не запер же он ее за собой?
Дверь была пригнана плотно, чтобы экспонаты хранились при постоянной температуре. Ни света, ни тепла извне не проникало внутрь. Гиффорд нажал плечом изо всех оставшихся слабых сил и на этот раз услышал, как загремел на задвижке висячий замок.
Дверь не поддавалась. Он в ловушке.
Гиффорд покачал головой – так, что все закружилось перед глазами. Если бы они хотели покончить с ним, то уже покончили бы. Церемониться бы не стали. На кладбище много высеченных на камне имен тех, кого приняли коварные илистые отмели. Одним больше, одним меньше. Никто и знать не будет.
– Но я же никому не сказал, – пробормотал он в темноту. – Я же сдержал слово…
– Мисс Гиффорд? – позвал мужской голос, незнакомый.
Конни вскочила с кровати, на миг забыв, где она. Потом взглянула на обгорелый клочок бумаги в руке и поняла, что это случилось снова. Она выпала из времени. Сколько же она просидела здесь?
– Мисс Гиффорд?
Конни подбежала к окну и посмотрела вниз. В саду стояла Мэри, комкая в пальцах фартук. Рядом с ней – какой-то молодой человек лет двадцати пяти. Между короткими торопливыми вдохами она успела разглядеть его: среднего роста, среднего сложения, каштановые усы, крахмальный воротничок и жилет, костюм с галстуком разных оттенков синего. Подвернутые брюки и начищенные до блеска «оксфорды». Конни была уверена, что никогда раньше не встречалась с ним.
– Вы здесь, мисс? – крикнула Мэри.
– Здесь, – ответила она.
Незнакомец поднял голову и заговорил. Конни видела, как шевелятся его губы, но почему-то не могла разобрать ни слова.
– Я сейчас спущусь, – крикнула она, – если вы будете так любезны подождать.
Почему Мэри не выполнила ее распоряжения? Где доктор Эвершед? Больницы в деревне не было, так что Эвершед, хоть и отставной, но врач, а сейчас – весьма уважаемый художник-любитель, был единственным, кому известен надлежащий порядок действий в таких случаях. Кто этот незнакомец, которого Мэри привела вместо него?
Конни в последний раз окинула взглядом комнату отца и, заперев за собой дверь, поспешила вниз.
Сад за домом был уже полностью в тени. Конни поняла, что пробыла наверху существенно дольше, чем ей казалось.
Мэри бросилась ей навстречу.
– Простите, мисс, я…
– Ничего, Мэри, – прервала Конни извинения девушки.
Она пыталась держаться так, будто ничего не случилось.
– Я – Констанция Гиффорд. – Она взглянула в глаза молодому человеку. – А вы?
– Гарольд Вулстон. – Он приподнял шляпу, а потом снял перчатки и протянул руку.
После недолгого колебания Конни пожала ее.
– Я сделала, как вы сказали, мисс, – затараторила Мэри. – Доктора там не было, но зато…
– Зато был я, – сказал Вулстон. – Эта ваша девица налетела откуда ни возьмись и сказала, что ей нужна помощь. И вот я здесь.
– Вы остановились в деревне, мистер Вулстон?
– Просто проездом.
Уловив нерешительность в его голосе, Конни ждала, что он скажет что-то еще, но он больше ничего не сказал. Глаза у него, как она заметила, были совершенно необыкновенного цвета. Почти фиолетовые.
– Мэри рассказала вам, что случилось? – спросила она.
– Нет. Сказала только, что ее послали за доктором. А я как раз оказался рядом и подумал, что смогу заменить его.
– Вы друг доктора и миссис Эвершед?
Глаза у него широко распахнулись.
– Артура Эвершеда?
– М-м-м… да, но если…
– Я слышал, что он живет неподалеку от Чичестера, – сказал Гарри. – Это выдающийся художник, хотя при этом еще и врач. – Он запнулся, увидев выражение ее лица. – Простите меня, – поспешно сказал он. – Я не всегда успеваю совладать со своей восторженностью.
Конни пристально смотрела на него. Привычка к осторожности глубоко въелась в нее за те долгие годы, что она присматривала за отцом. С другой стороны, самой ей не справиться, а дело прескверное. С утопленниками всегда так. Конни знала это по опыту, еще с января, когда мельничный пруд разлился и в тростнике нашли тело проезжего чиновника.
– Боюсь, это будет довольно неприятно, – сказала она.
Гарри коротко улыбнулся.
– Я уверен, что справлюсь.
– Можно я пойду в дом, мисс? – спросила Мэри.
Конни поколебалась. Втроем было бы легче. Но, хоть она и старалась быть выше слухов и сплетен, которые ходили о ее отце, ей не хотелось, чтобы еще и ее саму обвинили в черствости по отношению к юной служанке. К тому же она была искренне привязана к этой девушке.
– Да, мы с мистером Вулстоном все уладим.
Конни прошла несколько шагов к дому вместе с Мэри.
– Вы, случайно, не встретили мистера Гиффорда? По пути или там, в Фишборне?
Мэри покачала головой:
– Нет, мисс.
Конни посмотрела ей в глаза.
– Спасибо. Я позову вас, когда мы закончим. Может быть, вы приготовите чай и принесете на террасу, когда… Потом.
Она глубоко вздохнула и повернула обратно.
– Итак, чем я могу быть полезен? – спросил Гарри.
– К сожалению, я должна сказать… – Она помолчала, с досадой чувствуя, как деревянно звучат ее слова. – Утонул человек. Молодая женщина. Мэри видела ее в ручье, и, конечно, это ее перепугало.
Гарри побледнел.
– Утонула?
– Думаю, да.
– Это часто… – Он осекся. – Простите, я не то хотел сказать. Просто… это ведь случается на реке? Здесь то есть. В этом месте. Вы так близко к воде.
Конни покачала головой.
– Нечасто. Видите ли…
– Простите, – перебил Вулстон, по-своему истолковав ее замешательство. – Неделикатно с моей стороны приставать к вам с вопросами. Я уверен, что справлюсь один. Если вы не хотите. Такие вещи дамам не…
– Нужно по меньшей мере два человека, чтобы ее вытащить, мистер Вулстон, – тихо сказала Конни.
– Гарри. – Он был очень бледен. – Можете звать меня Гарри.
На мгновение их обоих согрела теплота этого дружеского обращения.
– Итак, – проговорил он фальшиво бодрым голосом. – Давайте же покончим с этим.
Конни указала на дальний берег реки.
– Вот, – сказала она. – Оно… она… там, на той стороне.
Вулстон снял туфли и носки, затем закатал брюки почти до колен. Пиджак отдал Конни, а рукава рубашки тоже закатал.
На берега ручья и его притоков то и дело выносило разные предметы: всевозможные обломки, рваный угольный мешок, детская удочка, водоросли, – когда весенние приливы сопровождались сильным юго-западным течением. Но не тело.
На побережье, в рыбацких бухтах Селси, Пээма и Литтлхэмптона, утопленники были делом обычным. Но здесь, у лимана, несчастные случаи чаще происходили на болотах, чем в море. Стоит только оступиться в темноте, как увязнешь в черной грязи и не сможешь выбраться. Может быть, тело принесло сюда приливом? Едва ли, подумала Конни.
– Думаю, мне лучше спуститься туда, – сказал Вулстон. – Посмотрим, удастся ли мне вытащить тело… юной леди… самому, чтобы вам мокнуть не пришлось.
– Спасибо.
Он шагнул в воду и постарался встать потверже, чтобы его не сбивало течением.
– Глубоко там? – спросил он.
– На середине, пожалуй, фута два. У берега мельче.
Конни смотрела, как он переходит ручей вброд, как плещется вокруг его ног вода набегающего прилива и штанины сзади становятся мокрыми.
Дойдя до тела, он помедлил, затем протянул руку и ухватил его за мокрые плечи шерстяного пальто. От резкого движения голова женщины свесилась набок, а лицо показалось из-под воды, словно она пыталась глотнуть воздуха.
Белое лицо, синие губы, рыжие волосы…
У Конни перехватило дыхание. Внезапный, резкий укол памяти.
Кровь, кожа, кости… Пыль на голых половицах, перья…
– Но не вода, – пробормотала она. – Она не утонула.
– Она за что-то зацепилась, – говорил между тем Вулстон. – Там какая-то проволока, ужасно запутанная. Или, может, леска? Лодки ловцов омаров сюда заходят?
Конни заставила себя выговорить:
– Нет. Обычно нет.
Гарри ухватил женщину под мышки и потянул. Сначала ничего не произошло. Он потянул еще раз, сильнее, и на этот раз труп внезапно высвободился. Гарри пошатнулся, едва не потеряв равновесие в воде, но устоял и медленно поволок женщину против течения к берегу. Конни видела, что у берега, где глубина меньше, ему стало тяжелее.
Она наклонилась, чтобы помочь – ухватилась обеими руками за мокрую шерстяную ткань и попыталась вытащить тело на берег. Какая ужасная смерть – задыхаться, тщетно пытаясь глотнуть воздуха. Конни содрогнулась. Оставалось надеяться, что это произошло быстро.
Вместе они наконец вытащили утопленницу на траву. Запыхавшийся от натуги Гарри перевернул ее на спину, а затем встал и отошел на несколько шагов.
Конни посмотрела на молодую женщину. Лицо у нее было все в синяках, распухшее от воды. Конни не могла сказать с уверенностью, та ли это женщина, что наблюдала за их домом, и та ли, которую она видела на кладбище. У первой лицо было скрыто вуалью, а у второй – ночным сумраком, дождем и полями шляпы.
Но пальто было то самое. Вряд ли, думала Конни, найдется два одинаковых пальто такого необычного вида.
Она опустилась на колени и сложила на груди холодные руки женщины, заметив, как исцарапаны тыльные стороны ее ладоней. Вся кожа была в каких-то странных пупырышках, как будто по ней мурашки бегали от холода, а в уголках губ и носа – белая пена, окрашенная кровью. На рубашке вокруг шеи был красивый, вышитый красной ниткой узор.
– Задушили…
Это слово вырвалось у Конни невольно. Она почувствовала, что колени у нее подгибаются, но устояла, не дрогнув. Вулстон ничего не заметил. Он как раз надевал носки и туфли и поправлял костюм.
– Простите, я не расслышал, что вы сказали?
– Я ничего не говорила, – ответила Конни. Собственный голос доносился до нее словно откуда-то издалека.
– Как вы думаете, это самоубийство? – спросил Вулстон. – Хотя я не могу понять, как же она так сильно запуталась. Может, из лодки выпала, как вы думаете? Из рыбацкой, например?
– Нет. Женщины здесь на лодках не плавают, – ответила Конни, пытаясь собраться с мыслями.
Она не знала, что делать, знала только, что от Гарри нужно избавиться как можно быстрее. Она подошла к тому месту, где все еще валялось на земле разбросанное белье, взяла простыню и укрыла ею тело.
– Больше мы ничего не можем сделать, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Если вы не возражаете, не могли бы вы пойти и рассказать доктору Эвершеду, что случилось. Он всем распорядится, как положено. Ее… тело… придется отправить в Чичестер.
Она чувствовала на себе его взгляд – в нем было восхищение тем, как она держится. Или, напротив, неодобрение. Может, он предпочел бы, чтобы она была из тех воздушных созданий, что то и дело падают в обморок в облаке нюхательных солей, заливаясь слезами? Если бы он знал, в каком она смятении на самом деле.
– Я бы не отказался от чашечки чая, – сказал он. – Или даже чего-нибудь покрепче.
Она взглянула ему в глаза.
– Чем раньше о ней узнают те, кому положено, тем лучше. Вы согласны?
– М-м-м… да. Конечно, – отозвался Гарри, догадавшись, что она хочет отделаться от него. – Нельзя ли хотя бы руки вымыть?
Конни не могла найти предлога, чтобы отказать ему. Она провела его через лужайку, в дом через парадную дверь, а затем по коридору в уборную на нижнем этаже. Счел ли он ее черствой особой? Она сама удивилась тому, как сильно ей хотелось, чтобы это было не так.
– Я вам очень благодарна, простите, что прошу вас уйти вот так сразу. Мне просто невыносимо оставаться здесь с… с ней дольше, чем необходимо.
Он кивнул.
– Конечно.
Они стояли совсем рядом, у входной двери. Конни вдруг почувствовала, что ее тяготит его присутствие. Она проскользнула мимо него и вышла на тропинку. Он вышел вслед за ней.
– Вы одна здесь живете? Здесь так одиноко.
– Нет. С отцом.
Он оглянулся на открытую дверь в дом.
– Он здесь?
Конни заставила себя улыбнуться.
– Нет, иначе бы он, конечно, сам со всем этим разобрался… Он должен вот-вот вернуться.
– Может быть, мне подождать до его возвращения?
– Спасибо, но в этом нет необходимости. Мне будет легче, если я буду знать, что кто-то уже занимается необходимыми формальностями.
Гарри склонил голову.
– Дело в том, что у меня такое чувство, будто я бросаю вас одну. И, кстати, вы поранились.
– Поранилась?
Он взял ее за запястье и повернул руку. Той стороной, где манжета рубашки была испачкана кровью. Конни почувствовала, как между ними пробежала искра.
– Это пустяки, – сказала она, отдергивая руку.
– И все же надо бы смазать йодом.
– Пустяки, мистер Вулстон, – повторила она, отчаянно желая, чтобы он ушел.
– Гарри. Пожалуйста. После всего этого «мистер Вулстон» звучит ужасно официально.
– Да, пожалуй. – Она помолчала. – А меня обычно зовут Конни. Не Констанция.
– Конни… – Он надел шляпу. – Я постараюсь вернуться как можно скорее. И надеюсь, что мы еще встретимся в более приятной обстановке. Может быть, вы позволите вас навестить?
– Может быть, – сказала она. – Спасибо, Гарри.
Конни слышала его шаги по гравию, слышала, как открылась и закрылась задвижка ворот. Она захлопнула входную дверь и опустилась на стул в прихожей.
Заметил он или нет?
Белое у женщины во рту, пятна крови. Следы на шее. Нужно еще хорошенько ее осмотреть, но Конни не сомневалась в том, что видела. Теперь надо бы отослать и Мэри. Ей нужно подумать. Решить, как лучше поступить.
Она нашла служанку в буфетной: та сидела на перевернутом молочном бидоне и теребила фартук. Она тут же вскочила на ноги.
– Простите, мисс, у меня сегодня все кувырком. Я как раз собиралась вскипятить воду для чая.
– Ничего, Мэри, в этом нет необходимости. Мистер Вулстон отправился сообщить о случившемся властям.
– Она?.. – Мэри нервно оглянулась в сторону сада.
– Мы вытащили ее из воды, да. Я подожду, пока кто-нибудь придет и заберет тело. Я пришла сказать, что вы можете быть свободны до завтра, Мэри. Вы пережили ужасный страх и держались храбро.
– Вы уверены, мисс? С вами ничего не случится, пока хозяин не вернется?
– А вы знаете, куда он пошел, Мэри? – быстро спросила Конни.
Девушка нахмурилась.
– Нет, мисс.
– Вы видели, как он ушел?
– Ушел, мисс? – переспросила Мэри, с каждым вопросом все более теряясь. – Я думала, он просто пошел прогуляться после обеда, как обычно.
Хотя всю прошлую неделю дела в доме шли совсем не так, как всегда, Мэри явно полагала, что Гиффорд все это время придерживался своего обычного распорядка и ходил гулять после обеда. Девушка не могла слышать их разговор на террасе и то, как он убежал наверх.
– Ну да, конечно, – сказала Конни.
Если Мэри будет верить, что Гиффорда весь день не было в Блэкторн-хаус, это, в конце концов, только облегчит задачу. Не нужно никаких объяснений. Конни резко выпрямилась, недовольная тем, какой оборот приняли ее мысли. Нет никакой причины – никакой! – предполагать, что ее отец знал о смерти той женщины.
– Это все, мисс Гиффорд?
Конни вынырнула из своей задумчивости.
– Да. И, пожалуйста, помалкивайте о том, что здесь произошло, Мэри. Я не хочу, чтобы пошли сплетни.
– Но что же мне сказать, когда мама спросит, почему я так рано дома?
– Своей маме можете рассказать, конечно, но больше никому.
– А как же белье, мисс? Оно ведь так там и валяется, все в грязи. Если так оставить, попортится же.
– Я принесу белье, пока вы будете собираться, – сказала Конни, сдерживая нетерпение. – Можете занести его к мисс Бейли в прачечную по пути домой.
Конни поставила корзину с бельем у ворот.
Через несколько минут Мэри вышла через заднюю дверь. Стараясь не смотреть в ту сторону, где лежало тело, она быстро прошагала по траве, подхватила белье и вышла на тропинку. Надежды на то, что девушка долго будет держать язык за зубами, было мало, но Конни нужно было оттянуть время всего на полчаса. Потом все будет зависеть от того, насколько наблюдательным оказался мистер Вулстон и о чем он сочтет нужным рассказать.
Конни бросилась в мастерскую, с упавшим сердцем вспомнив, что оставила дверь открытой, и все окна тоже. Мертвая галка лежала на столе под газетой, но над ней уже вилось облачко крохотных черных мошек. Конни отогнала их газетой и торопливо взяла один из стеклянных колпаков с полки возле стола. Накрыла им птицу. Испортилась она или нет – к утру будет видно. Пока что Конни было не до того, чтобы оплакивать свои напрасные труды.
Она торопливо подошла к стойке, где висели на крючках инструменты. Молотки, напильники, щипцы плоские и круглые, кусачки, скальпели, ножницы… Конни схватила самые большие клещи и выбежала за дверь. Сад был весь в тени, с ручья дул легкий ветерок. Вдалеке слышались крики чаек, пронзительные, как всегда во время отлива. Воздух был тревожно-холодным и словно звенел от ожидания.
Конни опустилась на колени возле тела, чувствуя сырость раскисшей земли и мокрой травы, и отвернула угол простыни. Пятнадцать минут как из воды, а кожа уже, кажется, посерела. Теперь Конни была почти уверена: это не та женщина, которая следила за Блэкторн-хаус. Волосы такого же цвета, ярко-каштановые, но в чертах лица не было утонченности, и фигура более приземистая.
Несмотря на то, что пальто насквозь пропиталось соленой водой, хорошее качество было видно сразу. Покрой дорогой и необычный. А вот остальная одежда под ним – дешевая и изношенная.
Конни обшарила карманы. В них ничего не было. Может быть, пальто краденое или кто-то отдал его ей. В кармане простой зеленой юбки застряло в швах несколько отсыревших зёрен и черная стеклянная бусина. Конни покатала ее на ладони, подготавливая себя к тому, что предстояло дальше.
По краям воротника была не красная окантовка, а засохшая кровь. Неровная полоска в том месте, где кровь из раны сильнее всего впиталась в хлопковую ткань, которая потом мокла под водой.
Конни осторожно провела рукой по распухшему телу, нащупывая проволоку: ясно, что она должна там быть. Наконец она нашла ее, глубоко врезавшуюся в шею женщины. Пришлось терзать ногтями рыхлую плоть, пока не удалось просунуть клещи. Конни сжала их и почувствовала, как проволока лопнула.
Это была не случайно зацепившаяся леска, как предполагал Гарри, а проволока, какую используют чучельники. Обычная, самая дешевая и распространенная марка. В прежние времена ее можно было найти в любой мастерской на южном побережье. В Брайтоне, Уортинге, Суэйлинге, даже в Чичестере – двадцать лет назад. Теперь же старых мастеров почти не осталось. Чучельные мастерские закрылись. Теперь такую проволоку уже не купишь в любом городке на главной улице.
Конни обернулась и увидела, что галки перелетели из южного сада на север и уселись в ряд на заборе – клювы вверх, шеи вытянуты. Они перекликались друг с другом. Третья пара полетела к ручью. Падальщики – они и есть падальщики.
Где же отец? Беспокойство не уходило – сидело, как заноза под кожей.
Спеша снять удавку с шеи женщины, Конни старалась не обращать внимания на все более громкий клекот и трескотню галок. И не думать о пустом крюке на стене в отцовской мастерской, где должен был висеть моток проволоки.
Ноги Джозефа соскользнули с подоконника. Он вздрогнул и проснулся от стука бинокля, упавшего на пол.
– Не лезь! – проревел он, тыча перед собой кулаком. На мгновение он снова оказался в тюрьме. Бьют, поспать толком не дают, и рука привычно тянется под матрас, за самодельным ножом из осколка стекла. Потом в сознание проник острый соленый запах прилива, резкий крик чаек над головой, и он вспомнил, где находится.
В январе Джозеф ввязался в драку возле «Глобуса». Защищал честь дамы от сквернослова, у которого оказался крепкий хук справа. Закон смотрел на это иначе. Пришлось в очередной раз предстать перед мэром и судом, и приговор был предельно жесткий: три месяца каторжных работ. Сержант Пенникотт дал против него показания, и Джозеф был уверен, что именно из-за этого он лишился работы у Говардса, в одной из чичестерских мясных лавок. Этого он им так скоро не забудет.
Джозефу не хотелось снова оказаться в тюрьме. И в то же время он не мог отрицать, что почерпнул там кое-какие интересные сведения, которыми сейчас пользовался вовсю. Должен же человек как-то зарабатывать на приличное житье, когда у него отняли средства к существованию.
Он наклонился и поднял бинокль. В Блэкторн-хаус ничего не изменилось, если не считать того, что девчонки Гиффорда уже не было на террасе. Джозеф снова положил бинокль и зевнул, прикидывая, который час и не пора ли кому-нибудь прийти его сменить. Он бы сейчас не отказался выпить.
С воды дул сильный ветер. Джозеф хотел было закрыть окно, но тут кое-что привлекло его внимание. Он потянулся за биноклем. Кто-то движется? Он вгляделся в горизонт, но не увидел никого, кроме стаи черных птиц: они вспорхнули с крыши ле́дника и пролетели над самыми дымоходами в сторону сада за домом.
Джозеф потянулся и встал. В большинстве случаев он вовсю пользовался блаженным преимуществом отсутствия совести, но в некоторых отношениях был честен и гордился этим. Он делал то, за что ему платили, не жеманясь и не задавая вопросов. В определенных рамках. То, что в этот раз он получает плату дважды за одно и то же (так, по крайней мере, ему представлялось), было ему только на руку. Его не волновали ни причины, ни поводы, лишь бы денежки текли в карман.
Вулстон его не беспокоил. Наверняка он тоже исполняет чей-то приказ, так же, как и сам Джозеф. На минуту Джозеф позволил себе дать волю любопытству. Интересно бы знать, кто может иметь такую власть над Вулстоном. С виду он из тех, кто и мухи не обидит. Но ведь чем респектабельнее человек, тем больше он боится потерять.
Что ж, можно и спросить. Почему бы и нет.
Он задумчиво закурил еще одну вулстоновскую сигарету, глядя на Блэкторн-хаус. По-прежнему не видно ни души. Он слышал, как грохочет внизу водяное колесо, сотрясая мельницу: подступал прилив.
Блэкторн-хаус был совершенно бездвижен и тих.
Джозеф уже начинал подумывать, что, пожалуй, ни к чему больше здесь торчать. Гиффорд, должно быть, засел там, внутри. Не было никаких признаков того, что он может показаться сейчас, раз уж до сих пор не показался. Может быть, конечно, он успел удрать за те пару минут, когда Джозеф решил дать отдых глазам. Ну, не пару минут, подольше. Но с чего бы вдруг? Джозеф сделал все, чтобы ни таксидермист, ни его дочь не догадались, что за ними наблюдают. А если даже предположить, что Гиффорд высунул нос из Блэкторн-хаус, единственное место, куда он мог бы направиться, – это «Бычья голова».
А тогда, закончил Джозеф спор с самим собой, не разумнее ли будет зайти туда и посмотреть? Чем больше он думал об этом, тем больше ему нравилась эта идея. Завернуть в «Бычью голову» и проверить, какие сплетни удастся собрать. Всегда что-то да подвернется.
Ничегошеньки-то эти люди, вроде Вулстона, в жизни не понимают. Вся эта книжная ученость и деньги, и закон, который всегда и всюду на их стороне, – это все при них, зато здравого рассудка ни на грош.
– Это ты, Мэри?
Мэри повесила пальто и шляпу в прихожей, а затем прошла на кухню, где мать чистила горох. Близнецы сидели на полу под столом. Мейси вскочила – обнять сестру и показать, какое у ее деревянной куклы новое платье. Полли же продолжала свое занятие: болтала кусочком бекона на веревочке, чтобы котенок прыгал за ним.
– Рано ты, – сказала Дженни Кристи и прервала работу. – Что случилось, голубушка? Вид у тебя какой-то…
Мэри взглянула на мать и, вопреки всем своим намерениям, расплакалась. Через несколько минут, когда близнецов отправили в сад, а на столе уже стоял чайник с дымящимся чаем, она все рассказала матери.
– Страх-то какой! Бедная, бедная девочка. Ужас, чего ты натерпелась, Мэри, голубушка. – Дженни положила руку на плечо дочери. – Но, по крайней мере, мисс Гиффорд не ждала от тебя, что ты будешь помогать вытаскивать эту бедняжку.
– Она послала меня за доктором Эвершедом. Его не было, но возле дома стоял один джентльмен. Он и пришел вместо доктора. Мистер Вулстон его зовут.
Нож для овощей со звоном упал в миску.
– Как ты сказала – Вулстон?
– Он сам так назвался. Одет так красиво. Хорошо одет. И глаза такие чудные, почти фиолетовые. В тон жилету и…
– А лет этому мистеру Вулстону сколько?
– Не знаю. Трудно сказать.
– А ты постарайся, голубушка.
– Не знаю, мам. Года двадцать четыре, двадцать пять.
– А не старше? Может, за пятьдесят?
– Нет. – Мэри помолчала. – Почему ты спрашиваешь?
– Так просто. – Миссис Кристи снова стала ссыпать горох в миску. – Он друг доктора Эвершеда?
– Кажется, да. А что?
– Неважно.
– Должно быть, важно, – сказала Мэри, – иначе ты бы не спрашивала. Ты что, знаешь его, мам?
– Нет. – Миссис Кристи поколебалась. – То есть вернее будет сказать, что однажды я встречала одного Вулстона, хотя не представляю, откуда бы… – Она не договорила. – Как бы то ни было, это наверняка не он, если такой молодой, как ты говоришь.
– Может, я ошиблась.
– А волосы у него седые?
– Нет.
Миссис Кристи улыбнулась.
– Ну, тогда это наверняка другой человек. – Она посмотрела на дочь. – А что сказал мистер Гиффорд обо всем этом?
– Его не было дома.
Миссис Кристи покачала головой.
– Что ж, вы обе пережили настоящий кошмар. Хорошо, что мисс Гиффорд отпустила тебя пораньше. Говорила я тебе, что у такой хозяйки работать будет одно удовольствие?
Мать, хоть она и сторонилась Блэкторн-хаус и, похоже, не одобряла мистера Гиффорда, как ни странно, сама настояла на том, чтобы Мэри поступила туда на службу, когда они переехали в Фишборн после смерти мистера Кристи. Мэри нравилось быть единственной служанкой в большом доме, пусть даже и таком странном. Некому было командовать ею, указывать, что она делает не так, как бывает в хозяйствах с большим штатом прислуги. У нее были подруги, служившие в пасторском доме и в Старом парке, так что она знала, какими бывают старшие слуги. Их дело – следить, чтобы каждый помнил свое место. А Мэри, можно сказать, сама себе хозяйка.
Мэри кивнула.
– Я все белье прямо в грязь уронила, и мисс Гиффорд на это тоже ни словечка не сказала. Занесла его к мисс Бейли, только вот это забыла. – Она посмотрела на смятый носовой платок. – Это мисс Гиффорд мне его одолжила. Придется самой постирать. Найдется у нас крахмал, мам?
– Золотые у нее руки, – сказала миссис Кристи, разглядывая вышитые инициалы.
– Навряд ли мисс Гиффорд сама вышивала, мам. Сколько я у них служу, ни разу не видела, чтобы она брала иглу в руки. Зато все пишет и пишет – вот это по ее части.
– Она всегда любила читать и писать, – сказала миссис Кристи. Помолчала немного. – А припадков этих у нее больше не было?
– Я не замечала.
– Вот и славно. А мистер Гиффорд как?
Мэри подняла глаза на мать, удивленная такой ее заинтересованностью.
– Как всегда. Я его нечасто и вижу.
– Вот и славно, вот и славно, – повторила миссис Кристи, продолжая свое занятие. – Надеюсь, он больше не сидит в этой мастерской. Грязная работа, не для нашего времени. Антисанитария одна.
– Я слышала, что когда-то мистер Гиффорд был очень знаменит. Что у него был собственный музей где-то под Лиминстером. Люди приезжали отовсюду и…
– Это было давным-давно, – резко ответила миссис Кристи. – Нечего об этом и говорить. Все в прошлом.
– А ты его видела, мам? Арчи говорит – там птицы были наряжены в костюмы…
Миссис Кристи встала и подошла к плите.
– Ты не поможешь мне убрать тут?
– И все в разных позах, – продолжала Мэри, – и с молитвенниками, и чего там только не…
– Довольно!
Мэри отшатнулась, будто от удара. Мать редко повышала голос, даже когда близнецы расшалятся.
– Я же просто сказала. И незачем на меня кричать.
Мэри начала заворачивать пустые стручки в газету. Миссис Кристи смотрела на нее, уже явно сожалея о своей вспышке.
– Вот что, – сказала она умиротворяющим тоном. – Ты помнишь Веру Баркер? Ту, что кормила всех птиц в окрестностях Апулдрама.
Мэри покачала головой, не желая так сразу забывать свою обиду.
– Да знаешь. Старшая дочка Томми Баркера. Кто-то прозвал ее Птахой. У нее еще с головой слегка неладно было. Рыжая такая, и шляпка у нее была чудная – черная, плоская, как блин, а вокруг перья торчат. Садовник из Вестфилд-хаус вечно ее оттуда гонял.
Мэри пожала плечами.
– Я ее даже не знала. Когда мы сюда переехали, ее тут уже давно не было.
– Ну, в общем, ее, оказывается, уже с неделю никто не видел. Вокруг Апулдрама и ниже было столько наводнений, что о бедной Вере никто и не вспомнил.
Мать и дочь уставились друг на друга: обеим пришла в голову одна и та же мысль.
– Уж не Птаху ли ты нашла в ручье, голубушка? – задумчиво проговорила миссис Кристи.
– Я ее не разглядела как следует, мам. Не смогла себя пересилить. Должно быть, она и есть.
– Хотя, если подумать, непонятно, как это могло случиться, – продолжала миссис Кристи. – Приливом из Апулдрама ее принести не могло. Тогда уж прямо за Делл-Куэй унесло бы. – Она посмотрела на газету. – Но все равно сообщить бы надо. Полиция просила жителей помочь в расследовании. Кто-то прислал Томми письмо, анонимное, и он отнес его в газету.
– Но кто же мог это сделать, мам? Кто вообще заметил, что она пропала?
– Ну, этого я не знаю, – призналась миссис Кристи. – Не говорят кто. Но, должно быть, что-то тут такое есть, раз уж об этом написали в газете.
– Да, пожалуй.
Выражение лица миссис Кристи смягчилось.
– В общем, прости, что так прикрикнула на тебя, голубушка. С этой погодой нервы у меня что-то совсем расшалились. Может, повесишь свои вещи и позовешь девочек? Хоть разок чаю попьешь вместе с нами.
Мэри начала развязывать фартук, и тут ее рука скользнула в карман.
– Ой!
– Что такое, голубушка?
Мэри достала конверт и положила на стол.
– Это было на коврике у задней двери. Я подобрала, хотела унести в прихожую, а потом совсем из головы вылетело. Столько стирки накопилось, нужно было торопиться, хотела все развесить, пока сухо.
Обе женщины уставились на кремовый конверт, надписанный черными буквами от руки: «Мисс К. Гиффорд».
– Оставили у задней двери, говоришь?
– Я тоже подумала, что странно, – сказала Мэри. – Что же делать, мам, как ты думаешь? Отнести его сейчас?
– Я бы на твоем месте не понесла.
– Чудный почерк, правда? Очень красивый.
Миссис Кристи взяла письмо и сунула его за дорожные часы.
– Полежит до завтра, я так думаю. Вряд ли что-то важное, – сказала она, хотя выражение ее лица выдавало неискренность этих слов. – От какого-нибудь страхового агента, скорее всего.
Мэри не заметила, что рука у матери дрожит.
Гарри достал сигарету, чтобы успокоить нервы.
Вывеска с надписью масляной краской прямо над ним – «Бычья голова» – скрипела и раскачивалась на ветру. Руки так дрожали, что пришлось несколько раз чиркнуть спичкой, прежде чем удалось прикурить.
Образ мертвой женщины никак не шел из головы. Пена в уголках рта. Вздувшееся, распухшее лицо. Гарри никогда раньше не видел трупов. Когда умерла его мать – неожиданно, скоропостижно, ему тогда было всего семь, – он был в школе. А все бабушки и дедушки скончались еще до его рождения.
Гарри глубоко вдохнул, впуская дым в легкие. Он чувствовал, что впутался во что-то ужасно неприятное. Теперь нужно где-то достать повозку, чтобы перевезти тело, раз уж обещал, и больше с этим не связываться. И ведь он так и не узнал, что случилось с отцом. Дома уже, наверное.
– Черт, до чего же скверное дело, – пробормотал он.
Вряд ли он мог позволить себе вот так запросто явиться в дом Артура Эвершеда. От Гарри не ускользнула ирония ситуации: один из самых видных местных художников, и к тому же человек, сделавший громкую и блестящую медицинскую карьеру, живет здесь, в Фишборне. При любых других обстоятельствах Гарри не упустил бы возможность представиться ему. Но хоть он и не солгал Конни впрямую, однако и не признался, что к дому доктора Эвершеда его привела простая случайность. Когда служанка вылетела из-за угла, Гарри неожиданно для себя оказался втянутым в водоворот событий. Он решил, что справится.
Глупо, хотя теперь он не сказал бы, что жалеет об этом.
Может быть, просто прийти к доктору Эвершеду и обрисовать ситуацию, не называя своего имени? Гарри с минуту подумал, а затем с большим сожалением отбросил эту идею. Это выглядело бы странно, а потом, когда Эвершед поговорит с Конни, так или иначе выяснится, что Гарри погрешил против истины. Мысль, что она будет плохо думать о нем, была невыносима до тошноты.
Гарри задумался. Она так спокойно отнеслась к этому ужасному происшествию. Никакой суеты, паники – видно, нервы у нее куда крепче, чем у него. Замечательно и пугающе, хотя она и не похожа на жесткую, холодную девицу. Такой необыкновенный профиль! Вот бы ее нарисовать. Эта бледная кожа, каштановые волосы, задумчивые глаза… Из нее вышла бы замечательная натурщица, это несомненно.
Гарри растер окурок каблуком, возвращаясь мыслями к насущному вопросу. Единственное решение, которое пришло в голову, – попросить о помощи владельца «Бычьей головы». Заведение выглядело более респектабельным, чем «Мешок», и, поскольку расположено у самого лимана, можно предположить, что к ним уже обращались по подобным поводам.
Но какие чудесные каштановые волосы! Совсем как у Эффи Грей, жены и музы Милле. Гарри помнил, что она позировала и для Томаса Ричмонда. Тут же ему пришло в голову неприятное воспоминание о другом образе – утонувшей Офелии.
Теперь он знал. В реальной жизни никакой красоты в такой смерти нет.
«Бычья голова» располагалась в старом здании с засовом на входной двери, с лестницей сразу за ней.
Вначале Гарри решил попытать удачи в зале для чистой публики. Голая кирпичная стена с деревянными балками, в камине чадит огонь. Для вечернего наплыва посетителей было еще слишком рано. Отцы семейств, состоявшие на службе в банках и юридических конторах Чичестера, заходили сюда выпить и сыграть в карты по пути домой. Молодые люди, занятые делом. Такие же, как он сам – вынужденные по воле отцов задыхаться в транспортных агентствах, бухгалтерских фирмах и конторах по управлению недвижимостью.
Занято было всего два столика. За одним играли в карты три клерка в черных костюмах. За другим пожилой, солидного вида джентльмен курил и читал местную газету. Ощутив на себе пристальный взгляд Гарри, он поднял голову.
Гарри кивнул в знак приветствия.
– Если ищете, к кому обратиться за услугой, лучше пройдите дальше, – сказал он. – В такие часы в другом баре больше посетителей.
– Благодарю, мистер…
– Кроутер, – ответил мужчина. – Чарльз Кроутер.
Общий бар был зеркальным отражением первого зала, только, как и говорил Кроутер, тут было более людно и шумно.
Большая часть столиков была занята, и еще два-три клиента стояли у стойки. Фабричные и фермерские рабочие, чистильщики обуви, кожевники, деревенские жители. У двух-трех руки перепачканы копотью и грязью – с кожевенного завода или из кузницы. В воздухе висел густой дым, запах табака смешивался с влажным ароматом горящих яблоневых дров.
Когда Гарри вошел, все вперились в него оценивающими взглядами, а разглядев, вернулись к своим разговорам.
Гарри подошел к стойке.
– Хозяин здесь?
Бармен поставил стакан, который протирал.
– Думаю, вам будет комфортнее в другом зале, сэр.
– Я не за выпивкой пришел, – сказал Гарри, понизив голос. – Есть одно дело…
– Не за выпивкой? – хохотнул человек в грязном длинном пальто, подпоясанном веревкой, – он стоял, облокотившись на стойку. – Сюда за другим не ходят.
– Уймись ты, – буркнул бармен.
– Не все такие, как ты, Дидди, – крикнул один из рабочих от столика у самой двери. – Горе топишь, а? День тяжелый?
– Скорее праздную, – снова засмеялся мужчина, показывая свой мешок. – Хороший улов.
Гарри заметил, что сквозь дерюгу сочится кровь.
– Два крота, пара крыс, – сказал Дидди. – В общем, неплохо для вечернего приработка. – Он поднял пустой стакан. – Вообще-то за это не худо бы выпить.
Поняв, что так ничего не добьется, Гарри выудил из кармана монету и катнул ее по стойке.
– Хозяин здесь? – спросил он снова.
– А как ваше имя, сэр?
– Мое имя не имеет значения, – нетерпеливо сказал Гарри. – Произошел несчастный случай в доме на болотах. В воде нашли человека. Утопленницу.
– Ладно-ладно, сэр, не кипятитесь.
Гарри метнул по полированной стойке еще одну монету.
– Там женщина одна. Нужно, чтобы кто-то послал туда телегу, двуколку. Что-нибудь. Дорога узкая.
– Что за женщина там одна, сэр?
– Мисс Гиффорд. Названия дома я не знаю.
Гарри почувствовал, как изменилась атмосфера в баре. Он оглянулся через плечо. Кажется, никто особенно не прислушивался.
– Слушайте, вы можете помочь или нет?
Бармен на мгновение встретился с ним взглядом, затем перекинул тряпку через плечо.
– Подождите здесь.
Гарри почувствовал, что ему нужно выпить. Нервное потрясение наконец взяло свое. Он потянулся за очередной сигаретой. Пачка выскользнула из пальцев, и сигареты рассыпались по полу.
– Позвольте, сэр.
Гарри поднял взгляд.
– Я сам справлюсь, – сказал он.
– Да мне не трудно, – сказал мужчина, протягивая ему пачку, однако задержал ее в руке чуть дольше, чем необходимо. – Так говорите, в Блэкторн-хаус произошел несчастный случай?
Гарри непонимающе смотрел на него.
– У Гиффордов.
– Я не знаю, уместно ли…
Мужчина улыбнулся, но в глазах у него улыбки не было.
– Вы ведь сказали, что вам нужна помощь? Разве не так?
Гарри покраснел.
– В общем, да. Но дело уже улажено.
– Вас что-то связывает с Гиффордами, сэр?
– Не понимаю, черт возьми, какое вам до этого дело, – резко ответил Гарри.
– Добрый самаритянин, стало быть?
Гарри взглянул ему в глаза.
– Что-то в этом роде.
С минуту двое мужчин смотрели друг на друга. Гарри с досадой чувствовал, что, хотя шум вокруг почти не стихал, все до одного прислушиваются к их разговору.
– У вас лишней сигаретки, случайно, не найдется?
Гарри протянул пачку. Мужчина взял две сигареты, наклонился к Гарри, прикурил одну, а вторую сунул за ухо.
– Странное место этот Блэкторн-хаус, – сказал он, выпуская в воздух колечко дыма.
– Странное? – Гарри зажег себе еще одну сигарету, с досадой заметив, что руки у него все еще трясутся.
– Говорят, там чего только не случается.
Гарри посмотрел на дверь, ожидая возвращения бармена. Где он ходит так долго? Он, Гарри, дал Конни слово и не уйдет, пока не убедится, что дело будет сделано. А этот бармен шатается где-то.
– Вы нездешний?
– Не из Фишборна? – Гарри перегнулся через стойку, пытаясь разглядеть заднее помещение. – Нет.
– Из Чичестера? Просто вы мне кое-кого напоминаете. Только тот постарше. Но лицом похож, – продолжал мужчина, описывая пальцем круг вокруг собственного лица. – Глаза такого же цвета, что и у вас, только он в очках был. Близорукий.
Гарри обернулся.
– Сегодня?
Мужчина лениво пожал плечами.
– Может, и сегодня. Точно что-то не припомню.
– Буду признателен, если вы постараетесь вспомнить.
Монета оказалась в кармане мужчины раньше, чем Гарри увидел, как его рука протянулась за ней.
– Да, по-моему, сегодня. Часа в два, в половине третьего.
Сходится, подумал Гарри.
– И где же вы его видели?
– На Милл-лейн, что ли. Или нет, скорее на болотах. Пожалуй, как раз в той стороне, где Блэкторн-хаус.
Гарри похолодел.
– Вы уверены?
– У меня хорошая память на лица.
К великому разочарованию Гарри, именно в этот момент и объявился бармен.
– Хозяин говорит, можете предоставить это дело ему.
– Что?.. Благодарю вас, – сказал Гарри и снова повернулся к мужчине, но тот уже отошел к своим приятелям в дальний конец бара. – Черт, – пробормотал Гарри.
Он хотел было подойти, но передумал. После подслушанной ссоры отца с незнакомцем прошло уже больше шести часов. А с тех пор, как этот малый, по его словам, видел на болотах человека, похожего на отца, – часа четыре.
Он все устроил, как и просила Конни. Больше здесь торчать незачем. Жажда приключений, заставившая его мчаться вслед за отцом в Фишборн, а затем выступить в роли рыцаря в сияющих доспехах, угасла. Гарри чувствовал себя глупо, и все это его уже изрядно утомило. К тому же – разве не вероятнее всего, что, вернувшись, он застанет отца дома? И все будет как обычно.
Он надел шляпу и направился к двери.
– Приятного вечера, мистер Вулстон, – крикнул ему вслед мужчина.
Гарри застыл на миг, но тут же двинулся дальше. Уже на улице до него донесся смех незнакомца.
Конни поплотнее натянула на плечи свой кардиган.
С воды дул вечерний бриз, влажный – значит, завтра снова придет сырая и ветреная погода. Конни слышала шепот ветра в ломких верхушках камыша, похожих на крошечные развевающиеся серебристые флажки, слышала, как шуршат под ним длинные тонкие стебли. Она дрожала от холода, но ей казалось, что нельзя просто уйти в дом и оставить тело без присмотра.
Когда небо померкло, налетело еще больше галок. Белесые глаза, серые головы в капюшонах – часовые, следящие с забора. Десятка два, если не больше. Галдеж был недобрым, угрожающим.
Сколько еще ждать, пока кто-нибудь приедет забрать тело? Конни до сих пор и не думала, что доктор Эвершед – такой известный художник. Гарри явно большой поклонник его творчества. Конни заметила у него на ботинке пятно красной масляной краски. Может быть, он и сам художник, отсюда и такой интерес к Артуру Эвершеду?
Конни перевела взгляд на тропинку.
Поскольку именно она нашла эту женщину, да еще, можно сказать, на своем участке, может, коронер потом уведомит ее о том, что же с той произошло?
Конни одернула себя. Зачем бы ему ее уведомлять? Ей приходилось убеждать себя, что все это не имеет никакого отношения ни к ней, ни к ее отцу – просто ужасная случайность, природное бедствие. Если уж до этого дойдет, она может честно сказать: кто угодно мог пробраться в мастерскую и стащить проволоку. Она не раз замечала, что этот мальчишка, Дэйви Ридман, крутится поблизости, и не раз прогоняла его.
Но с каждым часом тревога за отца все усиливалась. Рука снова скользнула в карман, пальцы нащупали обгорелый клочок бумаги.
Если бы узнать имя этой мертвой женщины. Узнать, кто и зачем дал ей это красивое пальто. Конни взглянула на укрытое простыней тело и вновь отвела взгляд. Набросила поверх простыни одеяло. Отчасти затем, чтобы соблюсти какое-то подобие приличий: тонкий хлопок слишком облегал изгибы влажного тела. А еще, сообразила она, чтобы защитить остывший труп от птиц.
Небо из бледно-голубого сделалось белым.
Конни все острее ощущала за спиной длинные темные коридоры Блэкторн-хаус. Его гулкие пустые комнаты. Она сказала правду – ей не было страшно остаться наедине с мертвым телом. И все же ей не хотелось бы остаться здесь одной, когда стемнеет.
«Я не боюсь покойников и спящих, как нарисованных на полотне…»
Снова все тот же мягкий голос из прошлого, произносящий строки – на этот раз не из стихов, а из пьесы.
Конни вытянула руки перед собой, как недавно отец на террасе. Под ногтями все еще остались следы крови после того, как она сражалась с проволокой, глубоко врезавшейся в шею женщины. Она терла руки карболовым мылом вновь и вновь, но кровь – это то, что труднее всего отмыть.
Шекспир, конечно. Леди Макбет. Молодой женский голос, декламирующий вслух… Конни вдруг увидела себя в детстве – на этот раз воспоминание было ясным. Жаркий летний день, локти на столе, волосы распущены по плечам – она слушает. Она заворожена этой историей.
Этим голосом.
Доктор Джон Вулстон наклонился вперед и тронул кебмена за плечо.
– Довольно, – сказал он. – Дальше дойду пешком.
Кебмен остановил лошадей и обернулся.
– Точно дойдете, мистер? Дороги-то развезло после дождя.
– Совершенно уверен, – сказал Вулстон. Он выудил из бумажника банкноту, заплатил договоренную сумму и щедро прибавил на чай.
И что это Бруку вздумалось заставлять его тащиться в такую даль, до самого Грейлингуэлла, если они все равно должны встретиться завтра утром? Только мысль о сыне заставила Вулстона проделать этот путь до конца. Он тревожился о будущем Гарольда, не хотел, чтобы тот потерял место, хотя прекрасно понимал, что мальчик ненавидит эту работу и презирает Брука. И в этом он прав, хотя Вулстон и не мог сказать ему об этом. Больше всего на свете он не хотел, чтобы Гарольд узнал, что его отец не тот человек, за которого он его принимал. Не хотел потерять уважение сына.
Солнце тронуло верхушки деревьев в парке. Красота дня являла собой полную противоположность душевному состоянию доктора Вулстона. Он остановился возле лечебницы для душевнобольных округа Западный Сассекс и лишь один блаженный миг тешил себя мыслью, что можно не входить.
Вулстон был членом инспекторского совета – группы джентльменов, в обязанности которых входило инспектирование всех подобных заведений в графстве с целью убедиться, что они работают должным образом. Он никогда не встречался с пациентами и не имел дела ни с кем, кроме высшего медицинского персонала. Работа комитета заключалась в том, чтобы проверять, как ведутся записи и каждый ли пациент получает лечение, показанное при его заболевании. Тем не менее Вулстон необычайно гордился нововведениями в Грейлингуэлле и своим скромным вкладом в них. Никаких неприступных стен, никаких железных ворот, удерживающих пациентов, никаких ограничений. Здесь лечили все виды психических заболеваний – острые маниакальные психозы, меланхолию, эпилепсию, наследственное слабоумие и генетический алкоголизм – современными, гуманными способами. Были пациенты, которые оставались здесь навсегда, но многие со временем избавлялись от своих недугов и возвращались к семьям. Время от времени Вулстон прогуливался по территории лечебницы и размышлял о жизни пациентов. Гораздо чаще, проходя по Норт-стрит или Паллантс, он думал о том, не прошел ли когда-то через его руки – в виде имени на листе бумаги – кто-нибудь из прохожих, встречающихся ему на пути.
И вот теперь, из-за того проклятого случая, все это оказалось под угрозой. Он может лишиться всякой гордости и радости от того, чего достиг. Весь его мир сузился до той ночи десять лет назад.
Вулстон глубоко вздохнул и шагнул в ворота. Перед ним отчетливо рисовались очертания водонапорной башни, построенной, как и большинство зданий здесь, из теплого красного кирпича. Лечебница была почти автономна: две действующие фермы, солидные огороды, скот. Здесь были отдельные палаты для мужчин и женщин, а также помещения для частных пациентов и изолятор. В центре располагались административные здания и театр, куда, согласно указаниям Брука, ему и надлежало явиться.
Вулстон шагал по усыпанной гравием дорожке под бело-розовыми каштанами. В среду после полудня были часы посещения, и в этот погожий день несколько пациентов гуляли по территории с родными или сидели в уютных деревянных беседках во дворе. Санитары и медсестры-стажеры внимательно следили за своими подопечными с почтительного расстояния.
Побеги пациентов случались редко, хотя перед Пасхой кто-то из частных пациентов исхитрился проскользнуть в сад и выбраться с территории. Хотя платные пациенты обитали в бывшем фермерском доме в Грейлингуэлле, далеко от общих палат, меры безопасности там были такими же строгими, как и во всей больнице. Было очевидно, что беглецу кто-то помог. Дежурная медсестра отрицала какое бы то ни было соучастие, но ее все-таки уволили.
Все здесь подчинялось определенным правилам. Все пациенты, признанные душевнобольными, помещались в лечебницу решением мирового судьи и могли выйти оттуда только по распоряжению врача. Однако если кто-то все-таки сбегал и ему удавалось остаться на свободе в течение установленного законом срока в четырнадцать дней, это считалось достаточным доказательством того, что он способен выжить за пределами больницы. Вулстон не знал подробностей недавнего происшествия, но, насколько ему было известно, пациента так и не нашли.
Вулстон дошел до административных зданий, не встретив никого из знакомых. С облегчением он шагнул в коридор, быстро подошел к входу в театр и вошел через двойные двери.
Зрительный зал был пуст. На мгновение Вулстон замер в тени балкона. Основными цветами в зале были кремовый и бежевый. Все было рассчитано на то, чтобы успокаивать смятенные души. Приятного оттенка обои с повторяющимся рисунком, коричневые с кремовым, а поверх них защитные рейки. Небольшие колонны на окрашенных светлой краской цоколях поддерживали балкон. Современно, чисто, светло. Доктор Вулстон восхищался интерьером Бломфилда так же, как и внешним видом здания. Когда-то он сам лелеял подобные амбиции, и, если бы его отец не настоял на том, чтобы он пошел по его стопам и сделался армейским врачом, он мог бы выучиться на архитектора. Гарольд унаследовал его художественные наклонности, хотя тоже был вынужден согласиться на место с хорошими финансовыми перспективами. Если у него есть настоящее призвание к живописи, он ее не бросит. В конце концов, тому малому из Фишборна, Артуру Эвершеду, ничто не помешало.
Вулстон услышал стук – словно ветка дерева бьется в окно. Взглянул на высокие венецианские окна, но ничего не увидел. Потом догадался, что звук доносится из дальнего конца зала, рядом со сценой. Саму сцену скрывали тяжелые занавесы, сейчас задернутые.
Он вышел из-под балкона на открытое пространство зрительного зала в тот самый момент, когда из-за сцены появилась седая женщина в чепце и фартуке. Уборщица поставила ведро на пол, окунула швабру в воду, постучала по деревянной ручке, чтобы стряхнуть лишнюю воду, и вновь принялась за уборку.
– Тут закрыто, – сказала она, когда он поравнялся с ней.
– Я знаю. – Он помолчал. – У меня встреча. Меня ждут здесь в шесть часов.
– Джентльмен?
Вулстон замялся. Он полагал, что да, поскольку записка была от Брука – однако впрямую в ней ничего такого сказано не было. Вместо ответа он спросил сам:
– Кто-нибудь заходил, пока вы работали?
– Тут закрыто, – повторила она.
Женщина явно была не в курсе дела. Вулстон вдруг ощутил какую-то нелепую надежду. Он выполнил все инструкции, которые были даны в письме. Если Брук изменил свои планы, хоть это и досадно, и время потеряно зря, – это значит, что он, Вулстон, избавлен от всех неприятностей. Он взглянул на карманные часы. Было уже десять минут седьмого. Можно вернуться домой к половине седьмого и с удовольствием выпить виски с содовой. Его рука потянулась к нагрудному карману. Геройства не понадобится. Сейчас он на всякий случай быстренько заглянет за кулисы, и на этом конец.
– Я все-таки взгляну.
Женщина пожала плечами:
– Как хотите.
Вулстон подошел к сцене и медленно поднялся по ступенькам. Звук его шагов эхом разнесся по залу. Он пошарил рукой вслепую, пока не нашел, где раздвигается занавес, и опасливо шагнул на безмолвную сцену.
– Брук?
Запах опилок и нафталина. Всевозможный театральный реквизит; вешалка для костюмов, все еще хранящих на себе отпечаток тех, кто в последний раз надевал эти юбки и пиджаки. Вулстон посмотрел вверх – на вьющихся мух, на свисающие с потолка веревки, на высоко подвешенную люстру. На деревянном столе в самом углу возвышалась шаткая стопка соломенных канотье. Веера и парики. Перья. Черные перья, много черных перьев, разбросанных повсюду. Они всегда напоминали ему, всегда возвращали его в ту ночь.
Вулстон почувствовал, как ноги стали жидкими. Пурпурно-черные, чернильно-синие перья… Картина вновь встала перед глазами, ясная, как день. Футляры, свет свечей, отражающийся в стеклянных колпаках, мгновенный шок от произошедшего. Кровь.
Затем из-за кулис донесся голос:
– Здравствуй, Джек.
Это было невероятно. Вулстон узнал мягкие тона голоса, преследовавшего его в кошмарах – с каждым годом тот слабел, но не уходил. Внезапно он понял: вот что, среди всего прочего, особенно встревожило его в том человеке, что явился к нему в приемную. В человеке, которому, очевидно, было известно все о той ночи десять лет назад. Его голос напомнил Вулстону ее голос, хоть он и знал, что этого не может быть. У той девушки не было родных, они тщательно навели справки.
– Или ты теперь носишь имя Джон? Я бы, пожалуй, так и сделала на твоем месте. Звучит гораздо респектабельнее.
Вулстон обернулся, едва не потеряв равновесие, но не мог понять, откуда доносится голос. Свет погас, и он мгновенно утратил всякую способность ориентироваться на пустой сцене. Вслепую сделал несколько шагов в направлении ближайшего угла, протянул руку, но не нащупал ничего, кроме воздуха.
– Кто ты? – крикнул он. – Чего ты хочешь?
Он услышал вздох.
– Джек, – проговорила она, словно увещевая. – Я дала тебе шанс. Не делай вид, что не помнишь…
Вулстона охватила паника. Он развернулся и бросился было бежать, но тут голову пронзила боль. Пол взметнулся навстречу. Ребра затрещали от удара о деревянную раму люка, и он камнем полетел вниз, под сцену, в подвал, с высоты четырнадцати футов.
Конни вышла к воротам на звук голосов. Подняла руку, когда перед ней показалось несколько мужчин, среди которых она узнала Пайна, бармена из «Бычьей головы», и мистера Кроутера. О Кроутере она знала мало – только то, что он, по слухам, баснословно разбогател, вложив деньги в медные рудники Трансвааля. В основном он жил где-то в Суррее – в Гилдфорде, кажется, – но большую часть лета проводил в своем дачном домике в Фишборне.
С Кроутером было еще двое мужчин: они тащили широкую деревянную доску. Доктора Эвершеда среди них не было, Гарри тоже.
Конни неожиданно для себя ощутила разочарование.
Группа пересекла последний из трех мостов через ручей и остановилась на тропинке у Блэкторн-хаус.
– Добрый вечер, мисс Гиффорд, – сказал Пайн, дотронувшись до полей шляпы.
– Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли.
– Вы знакомы с мистером Кроутером?
– Да, – ответила она, наклонив голову в знак приветствия.
– А это Грегори Джозеф и Арчи Линтотт.
Она кивнула.
– А доктор Эвершед не с вами, Джозеф?
– А вы его ждали, мисс Гиффорд?
– Я думала, мистер Вулстон пошел за ним.
– Вулстон, стало быть? – переспросил Пайн. – Я так и думал, скажи, Грегори?
– Верно, – подтвердил Джозеф, хотя смотрел не на него, а на Конни.
– Пришел в бар, говорит – беда, мол, случилась. А куда потом девался, не знаю. Может, в Эверсфилд уехал?
– Доктор и миссис Эвершед уехали в Лондон пару дней назад, – сказал Кроутер. – Насколько я знаю, у него там несколько работ на выставке.
Конни переводила взгляд с одного мужчины на другого.
– Думаю, это не имеет значения, – поспешно сказала она. Теперь, когда настал решающий момент, она занервничала. Гарри принял самое простое объяснение без вопросов. Она застегнула на женщине ворот блузки до самого верха, чтобы скрыть следы от проволоки, но, если приглядеться, любой поймет, что она не утонула. Коронер, разумеется, сразу же заметит следы. Внезапно попытки скрыть их показались нелепыми. Но она ведь действовала инстинктивно.
– А с вашим отцом все хорошо, мисс Гиффорд? – спросил бармен.
– А что с ним может случиться? – ответила она резче, чем намеревалась.
– Да просто его уже несколько дней не видно.
– Обычно-то по Гиффорду можно часы сверять.
– Довольно, Джозеф, – сказал Кроутер.
Конни глубоко вздохнула.
– Спасибо, что спросили. Отец и правда был нездоров. – Она поколебалась. – Сейчас он гостит у друзей.
– Не могли бы вы передать ему от меня привет? – сказал Пайн. – Скажите, что мы с радостью встретим его, как только он снова встанет на ноги.
– Передам.
Конни заметила, что Джозеф бросил взгляд на окно отцовской комнаты, и ей стало любопытно: откуда он знает (если знает), что это именно его окно?
– Надеюсь, ничего серьезного? – сказал Кроутер.
– Нет.
Какое-то время все стояли молча. Никто не шевелился.
– Тело, мисс Гиффорд?.. – спросил наконец Кроутер.
– Да, извините, – сказала Конни. – Оно… она… вон там.
Джозеф с Линтоттом взяли импровизированные носилки и двинулись следом за Конни в огород. Галки смотрели на них – черные силуэты на фоне сумеречного неба.
– В этом году их чертова прорва, – сказал Линтотт, – извините за выражение, мисс. Так поздно, а они все сидят. Странно как-то.
Кроутер сделал знак положить доску на землю.
– И что же дальше? – спросила Конни, внезапно почувствовав, что ей не хочется, чтобы они забирали тело.
– Оставим ее на ночь в «Бычьей голове».
– А потом?
Кроутер взглянул ей в глаза.
– Там видно будет. Врач установит причину смерти, разыщет ближайших родственников, а тогда уже решит, что делать дальше. – Он помолчал. – Вы знаете, кто она, мисс Гиффорд?
– Нет.
– Погляжу-ка я у нее в карманах, – сказал Джозеф. – Почти всегда что-нибудь да найдется, хотя зависит от того, сколько она пролежала в воде.
– Там ничего… – начала было Конни, но прикусила язык. Незачем кому-то знать, что она уже обыскала карманы.
Кроутер наклонился и снял с женщины одеяло. Конни почувствовала, как атмосфера накалилась. И это не просто потрясение, что-то еще. Удивление? Она оглянулась, и ей показалось, что Джозеф с Кроутером переглянулись.
Хмурясь, Джозеф ощупал карманы женщины.
– Ничего, – сказал он, поднимаясь на ноги.
Конни вздрогнула. В гаснущем вечернем свете кожа женщины казалась полупрозрачной. С лица пропали все краски, только губы были голубоватые, как мел.
– Кажется, я ее знаю, – сказал Арчи. – Поручиться нельзя после того, сколько она пролежала в воде, но эти рыжие волосы… Наверное, это та самая девушка, которая пропала, а?
У Конни вдруг закружилась голова. Четверо мужчин, женщина, неподвижно лежащая на земле… Все молчат. Она крепко обхватила себя руками вокруг талии, чтобы не видно было, что руки трясутся.
– Вера Баркер – ее все Птахой звали. Она еще птиц кормила по всей Апулдрам-лейн. – Он повернулся к Грегори Джозефу. – Ты ведь тоже ее знал, да?
– Да, пожалуй, ты прав, – сказал Пайн. – Это дочка Томми Баркера. У них были какие-то размолвки – она всегда была чокнутая немного, а Томми не из тех, кто станет такое терпеть. Она была одно время в Грейлингуэлле, по крайней мере, я что-то такое слышал. – Он нахмурился. – Странное же место она выбрала.
Конни поняла: Пайн с Джозефом, как и Гарри, считают, что это было самоубийство.
– Бедняга Вера, – пробормотал Арчи, снимая шляпу.
– Сейчас неважно, – вмешался Кроутер, – как эта несчастная девушка сюда попала и что она здесь делала. Нам нужно забрать ее и дать мисс Гиффорд покой.
Конни с благодарностью кивнула.
– Мы позаботимся о ней, мисс Гиффорд, не волнуйтесь.
– Аккуратно, – сказал Пайн, когда они пытались просунуть под тело деревянную доску. – На счет три.
Двое мужчин подхватили доску и подняли тело. Одна рука Веры выскользнула из-под одеяла. В пурпурном вечернем свете на ладони виднелись отметины, похожие на стигматы. Должно быть, она пыталась сорвать проволоку. Конни почувствовала, как земля уходит из-под ног.
– С вами все хорошо, мисс Гиффорд? – спросил Кроутер.
– День был тяжелый, но да.
– Хотите, я найду кого-нибудь, кто побудет с вами, раз уж ваш отец нездоров? Миссис Пайн, уверен, будет только счастлива оказать такую услугу.
Конни была благодарна ему за заботу, но ей не хотелось пускать в дом незнакомого человека. Хотелось остаться одной и подумать.
– Хорошенько выспаться до утра – вот все, что мне нужно.
Скорбная процессия двинулась вперед. Джозеф с Линтоттом ловко протащили импровизированные носилки через ворота и молча зашагали дальше. Конни слышала, как хлюпают по грязи их сапоги.
Она сунула бармену в руку монету.
– Спасибо, Пайн. Всем вам. И вам спасибо, мистер Кроутер, вы были очень любезны.
Кроутер приподнял шляпу.
– Приятного вечера, мисс Гиффорд.
Конни дождалась, пока стихнет последнее эхо их голосов, и повернула к дому.
Зазвучал сумеречный птичий хор. Самка дрозда и ее самец, горлицы и лесные голуби, нежная трель пеночки… Но элегию угасающего дня нарушали крики чаек над ручьем.
Конни продрогла до костей. Ее пугала не сгущающаяся темнота, не одиночество пустого дома, а что-то более грозное, безымянное и зловещее.
Бессвязные речи Гиффорда, потом его исчезновение. Мертвая женщина, чужое пальто, слишком большое для нее, изношенная одежда под ним… Джозеф так шарил по Вериным карманам, словно искал что-то определенное. Мистер Кроутер тоже это заметил, она не сомневалась.
Верины руки. Как там говорил Арчи Линтотт? Она была известна тем, что кормила диких птиц. Царапины на руках и порезы на ладонях. Конни обхватила себя руками. Уж не Вера ли выпустила птиц в церкви? И если да, то зачем? Кто мог склонить ее к такому жестокому поступку?
За лиманом, на полпути между фишборнской церковью и Апулдрамом, Конни увидела свет. В лесу у причала. Одинокий фонарь светился в темноте. Кто-то пробирается домой через поля? С минуту Конни следила за огоньком, а потом он исчез.
Внезапно почувствовав себя совершенно беззащитной в одиночестве на болотах, Конни поспешно ушла в дом. Закрыла и заперла на засов дверь буфетной, затем боковую и переднюю двери и только потом прошла в гостиную – проверить, надежно ли заперта терраса.
Ей не хотелось, чтобы отец, если он вернется домой, оказался перед запертой дверью, но она была так напугана, что не могла оставить дом открытым. Если Гиффорд и вернется ночью, то наверняка наделает при этом достаточно шума, чтобы она услышала.
Конни зажгла лампы и налила себе изрядную порцию отцовского бренди. Отнесла стакан и клетчатый плед к большому окну на лестничной площадке. Села и замотала ноги в одеяло. В груди застрял какой-то твердый комок, сердце словно сжимала в кулаке чья-то рука.
Прошлой ночью здесь же дежурил ее отец. Теперь он исчез. Она не знала, чего он боялся и где он сейчас, знала только, что тоже чувствует в темноте что-то зловещее. Чувствует, что там, за окном, кто-то есть. Присматривается, выжидает.
Она взглянула на обгорелый клочок бумаги и на единственное слово, которое можно было разобрать: «лечебница». Не обретает ли оно новое значение теперь, когда она знает, что Вера (если мертвая женщина – действительно Вера) была пациенткой психиатрической лечебницы? И не похожа ли в точности стеклянная бусина, которую она вытащила из Вериного кармана, на ту, подобранную на кладбище неделю назад? Две черные стеклянные бусины… Тогда это казалось неважным, и бусину она выбросила. Еще один поступок, о котором она теперь жалела.
Конни сделала глоток бренди. И еще одно: Грегори Джозеф, мистер Пайн и Арчи Линтотт были неделю назад на кладбище, как и ее отец, и – теперь она была в этом уверена – злосчастная Вера Баркер в чужом пальто.
Был ли там мистер Кроутер?
Рука Конни потянулась к шраму на правой стороне головы, скрытому под волосами. И тут же прямо сквозь кость, будто чернила сквозь промокательную бумагу, просочился страх, что происходящее уходит корнями не в ту встречу на деревенском кладбище на прошлой неделе и даже не в тот день, когда незнакомая женщина следила за их домом, а в еще более давнее прошлое.
В канувшие дни.
Этот натуралист [Шеффер], сняв с птиц шкурку, удовлетворялся тем, что разрезал ее продольно надвое и заполнял одну половину гипсом; прикрепив шкурку ко дну коробки, глубину которой выбирал в соответствии с размером птицы, он вставлял один глаз, а клюв и когти возвращал на место или рисовал краской; затем осторожно закреплял на этой раме стекло, чтобы предохранить образец от насекомых.
Дело не только в виновности или невиновности, а в том, что наказание должно быть соразмерно преступлению.
Им был дан шанс искупить вину. Признаться в том, что он, точнее они, сделали. Чтобы все знали об этом. Но привычка скрывать правду засела в нем слишком глубоко, и он меня не послушал. Он не видел, что его прежняя респектабельная жизнь построена на песке. Что ей уже пришел конец.
Галка лежал неподвижно. Он был уже мертв – эту милость ему можно было оказать. Его преступление состояло не в действии, а в бездействии. Он заслуживал иного возмездия. Он был трусом и лицемером, но все же виновен менее, чем другие. Но он не остановил их и потом держал язык за зубами.
Не сомневаюсь, что твою душу это омрачит. Не столько сам поступок, сколько метод. Ты спросишь, что было в душе у меня – ужас, отвращение? Но хоть я и знаю, что эти слова еще больше оттолкнут тебя, – нет, этого не было.
Что еще я могу сказать тебе?
Могу рассказать, как лег на его лицо платок, закрывший его мутные, невидящие глаза. Как расстегивались пуговицы одна за другой, чтобы распахнуть рубашку. Как лезвие ткнулось в верхнюю часть грудины, а затем вошло глубже, разделяя сухожилия, мышцы, вены, пока не нащупало идеальную точку.
Тут меня одолело сомнение. На мгновение мой взгляд скользнул вверх, в окно, за которым сгущалась ночь, и пришла мысль о тебе. И эта мысль придала мне мужества.
Теперь нужно было приставить скальпель, навалиться всем своим весом на лезвие и надавить. Сначала ничего. Момент колебания. Затем кончик проткнул кожу. Шипение воздуха, вздох, когда развернулась плоть, как будто Галка тоже почувствовал облегчение от того, что ожиданию конец. Сочащаяся жидкость, характерный медный запах сворачивающейся крови. И вот – ножом и неумелыми пальцами – я начинаю сдирать кожу с его раздробленных костей.
Работа трудная, грязная. Я чувствую сопротивление, ощущаю его руками, пальцами, рукоять скальпеля врезается в ладонь. Этот труд занял несколько часов, а когда он был закончен, ночь уже стерла с неба все краски, и свет забрезжил снова.
Когда все было кончено, вновь пришла мысль о тебе.
А потом о том, кому суждено умереть следующим.