***
Я надеваю мюли с прозрачной сеткой и, под пристальный взгляд мамы и сестры, следую в дом.
Все серьёзные разговоры в нашей семье всегда ведутся в кабинете на первом этаже. Он просторный, с деревянными панелями, старым глобусом в углу и портретом дедушки над камином.
Дедушку я помню плохо, но даже через портрет от него веет той же суровостью, что и от отца. Бывший председатель городского суда, заслуженный юрист, профессор кафедры уголовного права — в своё время он получил почётную медаль от городского совета «За преданность закону». Отец до сих пор хранит его знаки отличия, именные часы и фотографии.
— Как дела на работе, Оль? — звучит нейтральный вопрос, за которым скрывается гораздо больше, чем нужно.
Я бы предпочла начать с главного, но сажусь в кресло напротив и начинаю подыгрывать, оттягивая время.
— Работа как работа. Бумаги, заседания, проекты подозрений, согласования. Аналитиков по-прежнему не хватает. И, представь, в моём кабинете до сих пор не починили кондиционер.
— А если без иронии?
— Где ты услышал иронию? — удивлённо выгибаю бровь. — Приходится плавиться в тридцатиградусную жару, которая, с учётом солнечной стороны, превращает кабинет в баню.
Отец качает головой, а я вздёргиваю подбородок, ощущая в себе достаточно сил, чтобы держать удар. Не знаю, откуда это во мне, но, похоже, Устинов заразил меня своим упрямством — тем самым, что не позволяет сдаваться даже в самых неудобных разговорах.
— Про кондиционер не волнуйся, починят уже завтра, — отмахивается папа, но тут же хмурится, будто вспомнив что-то неприятное. — Мне тут одна птичка нашептала, что тебя собираются вывести из дела по «Форстреку». Без шума, без формальных решений. Аккуратно и как можно быстрее.
Я отвожу взгляд — не потому что это шок, а потому что не люблю, когда кто-то опережает меня в информации о моей собственной работе. В висках пульсирует раздражение, постепенно превращая осуждающий голос в фон, который хочется просто выключить.
— Интересная у тебя птичка, — глухо говорю. — С хорошим слухом.
— У меня она не только со слухом, но ещё и с глазами, и с отличной памятью, — отрезает отец. — Особенно когда дело касается моей дочери. Или семьи в целом. Я, знаешь ли, привык держать всё под контролем.
— Я не понимаю, к чему ты клонишь, — произношу спокойно. — Официальных уведомлений не было. Возможно, опасаются обвинений в предвзятости. А может, просто тянут время или проверяют реакцию.
— А ты не предвзята?
— Я контролирую ход расследования в рамках своих полномочий.
— У тебя с ним... роман?
Сердце спотыкается, сбиваясь с ритма.
— С кем?
— С Устиновым Александром Вадимовичем.
Этот вопрос повисает в воздухе, как перед ударом грома. На миг становится так тихо, что слышно лишь дыхание: прерывистое — у отца, ровное, хоть и учащённое, — у меня.
— Мне двадцать восемь лет. Я достаточно взрослая, чтобы разбираться со своей личной и рабочей жизнью — без вмешательства родителей.
— Да хоть ты взрослая, хоть прокурор, хоть министр — но ты моя дочь, и я имею право знать.
— Спрашивай, — как можно равнодушнее взмахиваю рукой.
— Почему кто-то так заботится о твоей репутации? Может, потому что ты не так уж беспристрастна? А может, просто хочет замять конфликт до того, как он выйдет наружу? Или потому, что для фигуранта ты больше, чем просто сторона обвинения?
— Ты сомневаешься в моей объективности? Докажи, — требую я, глядя папе прямо в глаза.
Он моргает, точно ослышался:
— Что?
— Докажи, — повторяю так же выдержанно и отчётливо. — Докажи, что я кого-то прикрываю. Или что у нас отношения, из-за которых я не могу выполнять свои обязанности.
Папа остолбенело молчит примерно секунду, но мне этого хватает, чтобы увидеть, как в его взгляде что-то колыхнулось. То ли сомнение, то ли растерянность.
— У тебя нет никаких доказательств, — добавляю я, выпрямляя спину. — Ни единого факта, что я совершила что-то противозаконное. Только твои догадки и слухи от птичек. У тебя открыт доступ ко всему. Найди хоть одну ошибку. Хоть одну причину для отвода.
— Ты не понимаешь, что подставляешь не только себя, но и меня. Я изучил, кто он такой — и, поверь, остался не в восторге. То, что Устинов ни разу официально не привлекался, не делает его чистым. Это лишь говорит о его осторожности и хитрости. Всё, что могло всплыть, — либо гасилось на корню, либо уводилось из поля зрения. В том числе и люди. Я не позволю тебе связываться с таким мерзавцем. Ни как прокурору. Ни как женщине. Если он действительно хочет тебя защитить и вывести из дела — будь добра, выйди. И держись от него подальше.
— Я действую в рамках закона. И пока у меня нет оснований выйти из дела — я остаюсь. Если они появятся, я поступлю по инструкции, а не потому, что кто-то этого требует. Даже если этот кто-то — мой отец.
Он встаёт, подходит к камину и замирает боком к портрету деда. Плечи напряжены, одна рука на поясе, вторая — сжата в кулак.
Папа не смотрит на меня и говорит сдержанно, но в голосе накапливается усталость:
— Не забывай, кто ты. И чью фамилию носишь. Я вкладывал в тебя силы и ресурсы не для того, чтобы ты бегала по коридорам суда с глазами влюблённой дурочки. Белогорская — не из тех, кто прогибается под первого встречного афериста и жулика.
Покидая кабинет, я не забываю громко хлопнуть тяжёлой деревянной дверью — так, что в книжном шкафу звякает стекло, а жалюзи на окнах мелко дрожат.
Странно, но злюсь я не столько на отцовский спич, сколько на Сашу. На то, что ведёт себя, как полный придурок — и вместо того чтобы дать мне спокойно работать, он почему-то решил, что имеет право выдернуть меня из этой истории, даже не дав возможности возразить.
За свою практику я видела достаточно: и реальные угрозы государственной безопасности, и по-настоящему опасных преступников. Я точно знаю, где проходит грань. Устинов — не святой. Но он не из них.
Человек не всегда становится хуже, если дать ему остаться на свободе. Иногда — очень даже наоборот.